Б.Хазанов: Приглашение на башню

Дорогая, в наших краях наступила пора, которая называется по-немецки почти так же, как по-русски: "лето старых баб", утро чудесное, плющ за окном стал красным, как вино или как пионерские галстуки нашего детства, народ по случаю воскресенья сидит по домам. В почтовом ящике Вашего слугу ожидает письмо с маркой, на которой красуется флаг из полосатой матрасной материи. Надеюсь, я не нанес оскорбление Вашим патриотическим чувствам -- шутка принадлежит Борису Пильняку.

Узнав Вашу руку на конверте, я подумал, что переписка наша может показаться выдумкой, ведь это в XIX веке писали "к даме"; чего доброго, кто-нибудь решит, что никакой дамы не существует. Но письмо из Америки -- вот оно, и не просто письмо, а инвектива, которая требует ответа. Вы говорите о трагическом недуге современной литературы, в том числе русской, и даже в первую очередь русской; Вы видите во мне представителя этой литературы или, лучше сказать, делаете из меня ближайшего козла отпущения.

Живя за пределами России, я оторван -- все мы оторваны -- от российской действительности. С точки зрения сугубо традиционной, в этом нет ничего хорошего: что это за писатель, который смотрит на свою страну в подзорную трубу? Правда, можно было бы порассуждать о преимуществах отстраненного взгляда, о том, что литература жива памятью и воображением, а вовсе не тем, что видит за окошком, о том, что великие книги были написаны за тысячу верст от родных осин, наконец, о том, что мы и "дома" были не дома. Об этом "изгнанничестве в собственной стране", как сказала недавно Ольга Седакова.

Некогда Мандельштам спрашивал: едина ли русская литература? Покуда я и мне подобные пребывали в более или менее почетном изгнании, нам хотелось верить: да, едина. Вопреки тому, что нас вычеркнули из списка живых и мертвых, -- едина! Но сейчас, когда по крайней мере сочинения писателей-эмигрантов вернулись "домой" (Вы замечаете, что я вынужден все время ставить это слово в кавычки?), единство не кажется столь очевидным. А может быть, и не столь желанным. Слишком велика разница жизненного опыта, кругозора, свойств самого зрения у тех, кто укатил, и тех, кто остался. Изгнание означает такие потери и такие приобретения, которые делают его необратимым. И все же Вы говорите о литературе в целом -- литературе русского языка, впрочем, не только русского.

Постараюсь подытожить Ваши жалобы. Вы говорите о запустении искусства. Так запустевают некогда цветущие города.

Вы пишете, дорогая, что потеряна некая магистраль. О катастрофическом обрыве диалога между культурой и христианством -- лучше сказать, обвевания искусства и литературы христианской вестью -- его больше нет. Это обоюдная катастрофа. Христианин становится святошей, художник -- апостолом нигилизма. Другие говорят об исчезновении Высшей идеи, об отсутствии единоспасающей идеологии, имея в виду то же самое.

Началось это не так уж давно, после siecle de Lumieres, века Светочей, или, по-русски, Просвещения, но еще немало воды утекло, прежде чем проступил наружу непредвиденный, печальный смысл этого слова. Открытие действительности, в самом деле неприглядной, посрамление всяческого прекраснодушия, беспощадный натурализм романов XIX века, Бодлер и "проклятые поэты" утвердили мало-помалу взгляд на человека как на существо, не заслуживающее доверия; редукционистские теории -- экономические, психологические -- санкционировали этот взгляд, этот вектор, направленный вниз, в грязные закоулки жизни и темные подвалы души; туда переселилось искусство. Из литературы культ безобразного перекочевал на сцену, его с восторгом подхватил экран. Сложился по закону обратного воздействия искусства на творца и новый тип писателя-циника, драматурга-циника, кинематографиста-циника, для которого иной взгляд на вещи, иной подход как бы уже дурной тон. Проза, драма, кино словно не чувствуют себя вправе заниматься чем-либо другим, кроме раскапывания экскрементов. Предполагается, что рвотный рефлекс, который хотят возбудить у читателя или зрителя, есть новая разновидность катарсиса.

Между тем пафос разоблачения давным-давно выдохся. Эпатаж приелся, кажется, что все уже сказано, все названо своими словами. Но надо продолжать, и постоянной заботой этого искусства становится переплевывание самого себя. Каждый раз надо выдавать что-нибудь позабористей.

Верно ли я изложил Ваши мысли?

От этих общих рассуждений Вы переходите к сегодняшней русской литературе. Вы называете модные имена. Вы подверстываете их под общую рубрику постмодернизма, с которым, по-моему, у этих писателей нет ничего общего. Может быть, Вы заметили, что в устах российских критиков слово "постмодернизм" чаще всего просто синоним всяческого безобразия. Впрочем, сами критики успешно подлаживаются к "творцам".

Я благодарен Вам за то, что Вы отделили меня от них, но главный упрек остается в силе, и я вынужден занять оборону. Или хотя бы собраться с мыслями, чтобы Вам возразить. Сразу скажу, что я отклоняю от себя честь представительствовать за всю компанию. Да и какая это честь, ведь писателю, как женщине, хочется быть единственным, хочется быть не похожим ни на кого.

Когда-то очень давно я сочинил повесть-притчу о короле вымышленного микроскопического государства. Страна оккупирована вермахтом, издаются грозные указы, небольшое еврейское население государства подлежит изоляции. Престарелый монарх выходит на улицу, украсив себя звездой Давида, и по его примеру все жители столицы надевают желтые звезды. Вы спрашиваете меня: куда же все это делось? Персонажи моих прежних сочинений, король и другие, совершали поступки в духе некоторого высокого идеала. Этот идеал соединял противостояние злу, гуманизм и религиозность, хотя бы и не прокламируемую. Почему они исчезли с моих страниц? Вместо этого я позволил себе опубликовать роман (не на него ли Вы, кстати, намекаете?), который начинается с поистине отталкивающей сцены: столица великой страны загажена ядовитым пометом неизвестно откуда налетевших зловещих птиц. Птичий кал шлепается с крыш, висит на зданиях и памятниках, течет по улицам, отравляет воду и психику людей. Что означает эта пародия на гибель Содома? Издевку? И если да, то над кем?

Одним словом, что стряслось с идеалами и куда подевалась "ценностей незыблемая скала"?

Я бы ответил так: идеалы растворились в литературе. Король Клавдий в последней сцене "Гамлета" поднимает кубок, растворив в нем жемчужину из короны датских королей. Вот так же растворились герои-идеалисты в современной литературе, во всяком случае, в той литературе, которую я нахожу достойной внимания. Напрасно было бы их искать: их функции взяла на себя сама словесность. Видите ли, и смысл нашей работы (если она вообще имеет какой-то смысл), и ответственность писателя (если это слово еще что-то значит) -- все эти вещи приходится постоянно обдумывать заново.

Сложилась ситуация, когда "искусству безобразия" противостоит благообразный кич. Обоим противополагает себя "ангажированная литература", литература на службе, чтобы не сказать -- купленная. Куда ни кинь -- всюду клин. Писатель, который не отдает себе в этом отчета, литература, не рефлектирующая о самой себе, не ищущая для себя иной площадки, попадают в объятия того, другого или третьего и в конечном счете оказываются добычей кольпортажа, тривиального рыночного искусства. Отсюда, между прочим, следует, что литература вынуждена начисто отказаться от прямой речи. Она выбирает иронию, блюдет дистанцию и культивирует безупречный стиль.

Такая литература в самом деле может казаться равнодушной к добру и злу, но это не значит, что ей на все наплевать. Я полагаю, что большая литература не вовсе иссякла и в нашем веке и не лишилась сознания того, что она излучает некую весть, благую и мужественную. Может быть, эту весть не так легко расслышать, это великое Подразумеваемое не так просто угадать, ибо оно не артикулируется так, что его можно было бы без труда вычленить и распознать, не подставляет себя с охотой религиозным интерпретациям, оно, как я уже сказал, химически растворено в прозе. Чего, однако, современная литература на самом деле лишилась, невозвратимо лишилась, так это веры в абсолютную ценность бытия.

Вы говорите об отказе от "вертикального измерения", о том, что искусство отвернулось от христианства; я отвечу, что искусство -- это болезненный нерв эпохи, утратившей доверие к бытию. Вот то, что невозможно отрицать, и никакие увещевания здесь не помогут. Утрачено фундаментальное доверие к бытию, нет больше этой почти инстинктивной уверенности в том, что миром правит некое благое начало. Невозможно и взывать к этому началу. Художник это знает -- от такого знания невозможно убежать. Что он может ему противопоставить? Литературу, которая реабилитирует достоинство человека, только и всего. И она это делает собственными средствами, создавая свой мир, не прибегая к проповеди, не пытаясь конструировать образцы поведения, чураясь какой бы то ни было идеологии и не повторяя предшественников. Сдается мне, что найти свое оправдание литература может только в самой себе.

Дорогая, я могу сказать только одно: читайте хорошую прозу, не тратьте времени на вульгарных, пошлых, дрянных и крикливых авторов. После дурно пахнущего натурализма, после парфюмерного эстетизма, после проституированного соцреализма, после всяческого хулиганства и раздрызга мы возвращаемся в пустующую башню слоновой кости, на которой висит объявление "Сдается в наем", и с удивлением замечаем, что с тех пор как ее покинули последние квартиранты, кое-что переменилось. Тысячу раз осмеянная башня стала не чем иным, как одиноким прибежищем человечности. Подумайте над этим. Читайте хороших стилистов. Ничто так не очищает душу, как чтение хороших стилистов. Потому что тот, кто хорошо пишет, отстаивает честь нашего языка, другими словами, отстаивает достоинство человека. Будьте здоровы, до следующего раза.

Мюнхен