Павел Лунгин: «Чичиков и другие»

Знаки времени. По Франции прокатилась волна демонстраций лицеистов. Самое массовое движение последних лет, триста тысяч человек на улицах. Пресса и телевидение отреагировали с умилением -- вот оно повторение 1968 года, живы революционные традиции во французской молодежи. Потом вдруг оказалось, что учителя и родители тоже поддерживают лицеистов. Мэрии проголосовали, чтобы демонстрантам выдали бесплатные автобусы, дабы лицеисты не уставали шагать по асфальту. Полиция доблестно охраняла колонны во время марша. Правительство, впрочем, тоже было заодно с демонстрантами, к ним вышел министр образования и долго и дружественно беседовал.

Чего же хотела молодежь? Лозунги меня поразили: "Больше учителей! Больше компьютеров! Больше надзирателей! Больше дисциплины!"

Величественное зрелище -- сотни тысяч молодых людей, требующих порядка и горячей пищи в школьных буфетах! Самое смешное, лицеисты были уверены, что, выдвигая требования, достойные пенсионеров, они бросают вызов обществу. Иногда они даже переворачивали и поджигали машины, по-прежнему требуя увеличить количество классных надзирателей. Тех самых надзирателей, которые были отменены после молодежных волнений 1968 года.

Глядя на счастливые, одухотворенные лица подростков, трудно было поверить, что и демонстрация, и лозунги, и полицейские в шлемах и с дубинками -- имитация.

Имитация. На экранах Парижа -- американская комедия "Шоу Трумена" (режиссер Питер Уир, в главной роли Джим Керри). В США она произвела такое впечатление, что журнал "Тайм" посвятил ей серьезную социологическую статью. Герой фильма Трумен, типичный средний американец, у которого все в порядке -- жена, работа, друзья, -- вдруг понимает, что окружающий его мир не реальность, а всего лишь декорация к идущему двадцать четыре часа в сутки "Шоу Трумена". Что жена, коллеги, друзья на самом деле актеры. Что каждый момент его жизни снимается невидимыми камерами и что единственный, кто об этом не подозревает, -- это он, Трумен.

Отбросив типичный для американского кино мотив "тотального заговора", нельзя не услышать отчаянный крик: "Кто я?" Как почувствовать, живу я по-настоящему или только имитирую навязанное мне представление о жизни? Где кончается реальность и начинается имитация? Ответить на этот вопрос все труднее.

Имитация как форма существования. Иногда кажется, что Россия -- это рабочая лаборатория Бога. Что перед тем как запустить в мир какую-то новую идею, он проверяет ее на нашей бедной родине. В любом случае не правы те, кто думает, что есть принципиальная разница между жизнью в России и вне России. И экономический кризис, и засилье телевидения, и растерянность ставшей вдруг ненужной интеллигенции -- все, как в Европе, мы кипим на том же огне. Только в нашей лаборатории стенки в колбах прозрачные и пузыри побольше -- для наглядности. Так что и по части имитации мы, как всегда, оказались впереди.

Феномен русского капитализма был гениально предсказан Гоголем в "Мертвых душах". Как правило, во время чтения механизм экономиче- ской аферы Чичикова остается на заднем плане. Напомню, что Чичиков -- первый русский капиталист, он покупает мертвые души, которые якобы вывозит на целинные южные земли. Потом получает в государственном банке ссуду, по-нашему -- кредит, на обустройство крестьян и покупку инвентаря. На полученные деньги он покупает новые мертвые души, получает новую ссуду и так далее...

Я так и вижу довольных чиновников -- ведется прогрессивная аграрная политика. В Европе так делали -- получилось хорошо, еще немного, и новые невиданные урожаи накормят Россию. Доволен и Чичиков, хотя ему еще учиться и учиться -- деньги надо не в шкатулке хранить, а на Кипре, на оффшорном счете, а можно и вообще своего человека в банке за- вести, тогда не надо и хлопотать, ездить, мертвые души покупать. Мертвые души тоже не ропщут, им ведь все равно где не работать -- в Орловской губернии или в Херсонской. Кругом сплошное удовлетворение и обогащение плюс, что важно, прогресс!

Главное тут не то, что воруют -- всегда воровали, не то, что жрать нечего -- этим нас не испугаешь и не удивишь, главное, что целое государство имитирует нечто для него непонятное и несвойственное.

Помню, что в "Вассе Железновой" Панфилова лифт в доме героини приводил в движение не электромотор, а колодезный ворот, который крутили два мужика, спрятанные в подвале. Тоже имитация прогресса. А у Толстого в "Войне и мире" был солдатик, который лопотал "по-французски", коверкая русские слова, что вызывало у остальных солдат восхищение и смех. Но если бы он не имитировал и говорил французские слова, пусть и на ломаном французском, могли бы и за шпиона принять, и разорвать могли бы.

Демократия голосует за соцреализм. Только мы с соцреализмом разобрались, как по подлому закону синусоиды весь остальной мир взял его на вооружение. "Спасение рядового Райана" Спилберга просто тянет на госзаказ. Американский флаг во весь экран, кладбище с могилами погибших товарищей и постаревший солдат Райан, окруженный многочисленной и любящей семьей, не стыдясь скупой мужской слезы, спрашивает, глядя прямо в глаза зрителя: "Скажи, я хорошо прожил эту жизнь? Достоин ли я того, что товарищи погибли, спасая меня?" И жена отвечает ему: "Да, ты хорошо прожил эту жизнь!" "Они сражались за Родину" Бондарчука рядом со "Спасением рядового Райана" кажется шедевром нео-реализма.

В "Меня зовут Джо" Кена Лоуча рассказывается о трудной любви безработного пролетария Джо и интеллигентки, работающей социальным психологом в неблагополучном районе. Джо -- бывший алкоголик. Теперь он тренирует футбольную команду, сплошь составленную из безработных, тоже бывших алкоголиков и наркоманов. Спасая одного из них, попавшего в лапы мафии, Джо преступает закон, чем пугает свою возлюбленную и ставит под угрозу их отношения.

Фильм замечательно сыгран (приз за лучшую мужскую роль на последнем фестивале в Канне), хорошо снят живой, почти документальной камерой. И все же какое-то странное послевкусие... Как будто на семинаре по политэкономии побывал, где тебя учат, что все рабочие, пусть и безработные, хорошие, а все остальные плохие. Конечно, кроме интеллигентки, но и она, хотя и хорошая, в силу социальной ограниченности ставит личные интересы выше общего счастья. Правда, в конце, после трагической гибели безработного, она все осознает и исправляется. Вот такой соцреалистический сюжет был с искренним восторгом премирован в Канне.

"Меня зовут Джо" пользуется успехом у интеллектуальной публики. Зрители выходят из зала просветленные. Надо сказать, что английские фильмы о безработных стали уже определенным жанром и традиционно пользуются кассовым успехом. Как правило, эти сафари в "страну бедных" оканчиваются для зрителей открытием, что бедные тоже любить умеют. И что вообще ничто человеческое им не чуждо.

О качестве фильма теперь все больше судят по результатам проката. Рухнула теория непризнанного шедевра, последняя опора нашей интеллигенции. Если разобраться, это и есть демократия в действии. Каждый купленный билет в кино -- это миниголосование. Народ проголосовал, посчитали бюллетени, который фильм больше денег набрал -- тот и лучше.

Музей восковых фигур. Статья про цикл фильмов Хичкока, показанных по российскому телевидению, называлась "Толстячок, а приятно".

- Кто толстячок?

- Как, вы не поняли? Конечно же, Хичкок!

- Теперь понял.

У Чичикова есть младший брат, двойник, тень -- Хлестаков. Он, сам тень, может жить только в тени старшего брата. Хлестаков -- это телевизионщик, журналист, идеолог Периода Имитации.

Не узнать его на телеэкране невозможно: он молод, он остроумен, он любимец. Только вместо "Пушкин" он всегда говорит "брат Пушкин".

В сущности "брат Пушкин" точнее, чем просто "Пушкин". Проще, человечнее, ближе к ним, простым смертным. Демократизация, если с умом подойти, -- это ведь победа большинства над меньшинством, победа "братьев Пушкина" над Пушкиным.

Хлестакова легко узнать еще по постоянному празднику, который окружает его, как запах окружает цветок. Сплошные балы и презентации. Что ни день, то торжественные вручения премий и наград. Во Франции, например, две большие премии: в кино -- "Сезар", в театре -- "Мольер". Как-то им хватает.

Но мир имитаций берет не качеством, а количеством. "Бриллиантовый Оскар" звучит глупо, он и так один. А у нас конкуренция, премий много, товар надо хвалить: "Орфей" -- золотой, а "Остап" что, хуже? Ничуть, он тоже золотой. Даже "Турандот" у нас хрустальная -- не стыдно в сервант поставить.

Телешоу, имитирующие награды за новый вклад в искусство, у нас придумывают не для тех, кому дают, а для тех, кто сидит в жюри, и еще больше для тех, кто вручает. Правда, каждый раз бывает неприятный момент, отвлекающий от основного занятия -- пребывания на телеэкране, -- кому давать награды? Но как-то все устраивается: юные Хлестаковы голосуют за своих товарищей Тряпичкиных, солидные Чичиковы выдвигают кого-то из своих Мертвых Душ, уж больно хороший плотник был лет тридцать назад...

Символично, что когда сгорело здание ВТО на улице Горького, совсем рядом, дверь в дверь, появился вдруг новый Театр двойников. Оказалось, что быть похожим все равно на кого -- на Сталина, Гитлера или Мэрилин Монро, -- уже искусство похлеще театра. Потом мы снова догнали Европу, и в Театре двойников организовали Музей восковых фигур. Говорят, очень успешный.

Воск -- бронза Периода Имитации. В лицах лауреатов появляются особая серая гладкость и блеск, сами они становятся какими-то легкими и скользкими и выглядят почти живыми. Это выгодно отличает их от старых бронзовых лауреатов, которых как раз с прочими живыми было не спутать.

Интеллигенция как зеркало. Я, как и все сценаристы, не люблю писать. Сценаристам отвратителен сам процесс нанесения значков на чистый лист бумаги, они -- антиграфоманы. Наверное, поэтому им платят больше, чем писателям, -- за страдания. Помню, с какой завистью я прислушивался к ровному стрекоту пишущей машинки, раздающемуся из номера одного украинского письменника, -- это было давно, когда еще ездили в Дома творчества. Я бы и сейчас не выжал из себя ни строчки, если бы не чувство тревоги. Какое-то смутное беспокойство, не до конца ясное самому. Родовой страх, который заставляет стаю рыб разворачиваться с синхронностью единого существа, страх, сбивающий в стаю перелетных птиц. Мне плохо как представителю интеллигенции.

Бедная интеллигенция. Помню, как при советской власти мы были уверены, что нами правят дураки. А мы умные. Власть переменилась. Казалось бы, наше время пришло. Но, увы, снова правят дураки, а мы, умные, снова не у дел. Причем если старые дураки хотя бы интересовались тем, что мы говорим и что пишем, телефоны прослушивали, кое за кем иногда даже следили, то теперешние на нас просто плевать хотели. Никакого уважения. Не запрещают, потому что неинтересны. Даже само понятие "интеллигенция", и без того туманное, в последнее время пытаются украсть.

Вот, к примеру, современное прочтение "Вишневого сада". Представьте себе дачу в Барвихе, запущенный участок гектара на полтора, некрасивый дом со старомодной мебелью. Крыша течет, но ее некому починить. Потому что живут в старом доме милые и непрактичные люди, много говорят, еще больше пьют, в новое время не вписываются. Современный нувориш Лопахин, который торгует участок, чтобы настроить на нем кирпичных дворцов с башенками, очень их жалеет и уважает -- интеллигенция. И как-то забывается, что в свое время получил участок генерал КГБ, дед этих милых старомодных людей. А покосившийся поэтичный дом строили зэки. И что обедневшая знать советского периода к интеллигенции никакого отношения не имеет. А может быть, теперь уже не имеет?

Бедная, бедная наша интеллигенция. Бедные мы. В виде утешения могу напомнить, что процесс этот тоже всемирный. Интеллигенция не нужна нигде. В Америке нас давно уже запирают в резервации университетских кампусов, чтобы не путались под ногами. Как индейцев, которые не смогли включиться в цивилизацию прогресса.