Владимир Вишняк: «Случай на станции Хачмас»

12¹

Не успели пассажиры отсека осушить стаканы, как в проходе возник льняной вихор и рослая фигура капитана Добрынина. Он был без шинели, в кителе, и сложенная пилотка выглядывала из-под левого погона.

- Боже мой... Олег... -- испугалась Нинель. Ей стало страшно за него. Могут быть неприятности. -- Вы что, отстали от поезда?

- Отнюдь, я просто еду с вами в восьмом вагоне.

- Как это случилось? А как же ваше начальство?

- Я сказал заместителю начальника училища, он ответил: "Считай, что я ничего не знаю".

- Как же все-таки удалось устроиться?

- Ловкость рук, и никакого мошенства.

- Дали на лапу?

- Не будем уточнять...

Заметив некоторое замешательство присутствующих, Нинель сообразила, что не грех представить капитана ее спутникам.

- Товарищи, прошу любить и жаловать моего друга капитана Добрынина Олега Николаевича.

- Очень приятно, -- отозвался Валентин Иванович, -- по такому случаю капитану надо налить.

Тут Нинель дала Олегу свой стакан с остатком водки и шепнула ему, что теперь он узнает все ее тайные мысли. Майор увидел, что стакан почти пустой, и подлил.

- Ваше здоровье! -- выпил залпом капитан. -- А теперь прошу меня извинить, мне надо поговорить с Нинелью по важному делу. -- И, отведя ее в сторонку, сказал, что важное дело следует обсудить с глазу на глаз в вагоне-ресторане.

Идти в ресторан уже не хотелось, но внезапное появление Олега и какое-то важное дело, что бы это могло значить? И оставаясь в кимоно с белым лотосом на спине, пошла она с капитаном в ресторан. В вагоне-ресторане капитан по выбору Нинели заказал все тот же оливье и на этот раз бефстроганов. А пока он взял бутылочку кюрдамира в ознаменование их встречи на станции того же названия.

- Помните песенку про вино кюрдамир? -- спросила она.

- Что-то смутно припоминаю, спойте!

И она спела под сурдинку с кавказским акцентом:

Многа вин ест в разнах странах,
Но ызвэстна на вэс мыр
Лышь вино Азербадьжяна,
Знамэнытай кюрдамыр...

Слегка захмелев, она раскраснелась, и вздымалась и опускалась ее веснушчатая грудь. Сидевшие за столиками военные отражались в зеркалах.

Перед некоторыми дымилось горячее блюдо, а перед иными и не дымилось вовсе, но оставалось нетронутым. Мужчины только пили и курили, оставляя, по всей видимости, удовольствие от вкушения блюда на потом.

- Не могу понять этих людей, -- пожала плечами Нинель, -- как это они могут терпеть, как могут не есть так долго аппетитное блюдо, лежащее перед ними? Видно, не голодали, как я.

- Они тоже голодали, -- возразил Олег, -- и ведут себя так, наверное, именно поэтому. Голодавшему приятно иметь запасы, сознавать, что он обеспечен, и он эти запасы бережет. Это как раз психология людей голодного края. А про вас я этого никогда бы не сказал. Вы не производите впечатление человека, который когда-либо голодал.

- Произвожу или не произвожу, но факт есть факт. В войну мы все ужас как голодали. Кое-кто из наших студентов просто умер от голода. Лежит себе однажды один такой студентик на своей коечке в общежитии и не шевелится. А ребята еще острят: это он притворяется, на кросс идти не хочет. А в тридцать первом году и в тридцать втором я, семилетняя, и мой брат, двенадцатилетний, жили круглый год с домработницей-немкой, бежавшей с Волги от голода, на папиной даче в Кратове, и мы все, в том числе наша собака Рекс, голодали. Рекс под поезд попал. Ужас! Прямо вижу его перед собой окровавленного на рельсах, перерезанного пополам... У него торчали длинные уши, но мы не дали их подрезать, хоть и полагалось. Нам жалко его было, и по той же причине торчал у него длинный хвост. Судьба наказала его и нас за то, что мы нарушили добермановский закон. Она сторицей возместила себе то, что ей недодали.

- Собаку, конечно, жаль, но есть на свете вещи пострашнее, -- весьма своеобразно утешил капитан, -- я знал людей, погибших в горящих самолетах, видел тела, раздавленные танками!

Она ожидала большего сочувствия к судьбе Рекса. Стало как-то не по себе. С минуту она помолчала и спросила:

- А какое у вас ко мне важное дело?

- А разве наш этот с вами разговор сейчас не важное дело? Я просто не мог без вас, вот и все.

- Неприятностей у вас не будет?

- Даже если и будут, разве они не стоят того, чтобы побыть с вами?

- В самом деле?

- В самом деле...

Она испытывала к нему чувства противоречивые. Привлекала решительность, смелость, способность на неожиданные поступки. Наконец, ей просто льстило, что ради нее он рискует своим служебным положением. С другой стороны, как-то отталкивало неумение или нежелание пользоваться вилкой и ножом - он сразу все разрезал на кусочки. Коробило также причмокивание и чавканье, страсть к алкоголю. И все же плюсы взяли верх, и уже не раздражала одутловатость щек и припухлость век, и замечала она сейчас больше то, что понравилось сразу: рост, сложение, льняные кудри, голубые глаза. А тридцать боевых вылетов -- это тоже не хвост собачий! Она коснулась пальцами его руки. Нежно посмотрела ему в глаза.

- Я рада, что вы со мной, а я с вами, -- ласково произнесла она и, сдерживая нахлынувшую нежность, спросила: -- А много ли было на фронте женщин?

- Большинство их были связистки. Гибли, как мухи.

- Марлен, мой погибший брат, писал мне с фронта, чтобы я выкинула из головы эту дурь, когда хотела идти связисткой. Выходит, он был прав. И его бы не спасла, и сама бы погибла. Но зато поишачила в тылу. Сначала, как я вам уже рассказывала, на табачной фабрике в Алма-Ате, потом в бруцеллезном совхозе на китайской границе, а когда нигде не работала и училась, голодала ужасно, хоть и жила тогда в Алма-Ате моя вполне состоятельная мама.

- Как же так?

- Да так... Не могла жить с матерью, и все. Ненавидела ее мужа. Жила в общежитии, училась и кое-как существовала на стипендию и случайный заработок. Я умею шрифты писать, и случалось иногда неплохо подработать в оформлении магазина или столовой. Но этим занимались более всего наши вгиковские художники, и мне перепадало нечасто, так что, в общем, приходилось туговато. А на табачной я сначала цемент месила, а потом в упаковочном цеху табак паковала. В цеху смрад, вонь, табачная пыль кругом. А девки говорят: единственная защита от табака -- табак. Девки воровали табак и продавали на базаре. На пачку можно было выменять буханку черного. В проходной иногда обыскивали, и это был большой риск. Я никогда не воровала, и только однажды, когда собралась в госпиталь к Марлениному однополчанину и нечего было принести в подарок, я рискнула. Слава Богу, пронесло. Однополчанин рассказывал, как они попали в окружение под Тулой осенью сорок первого, как Марлен храбро воевал. Он вывел роту из окружения, приняв на себя командование за погибшего командира, и погиб от пули, попавшей в голову. У бойцов не было винтовок, а немец летал низко-низко и косил пулеметом. Марлен умолял командира роты дать ему винтовку, чтобы сбить летчика -- брат был снайпер, -- но комроты не мог нарушить устав.

- Да, в сорок первом была большая неразбериха. Немало народу полегло именно из-за этого. Я еще легко отделался... Выпьем...

И капитан подлил ей кюрдамиру.

- Жаль, конечно, -- посочувствовал он, -- что вы не могли жить вместе с вашей мамой. Все же вам было бы легче.

- Я еще потому с ней жить не могла, что неудавшаяся личная жизнь сделала ее истеричной.

- Почему же неудавшаяся? Ведь мама ваша замужем, не так ли?

- Да она уже со своим мужем развелась. Он еще более истеричен. А любила она только моего отца, но жизнь у них не получилась, несмотря на двоих детей, то есть меня и Марлена. Когда я, учась еще в школе, жила с мамой, она ко мне все время приставала, чтобы я с ней разговаривала. Ты, мол, все равно отличница, и незачем тебе над книгами корпеть. Хватит мне спины твоего отца, сидевшего за письменным столом. Однажды пошли они в Большой театр на "Кармен". Во время антракта к четвертому действию папка шепнул, что все это потерянное время, встал и поехал домой к своему Гегелю.

Капитан слушал как бы в пол-уха, его не слишком трогали детали Нинелиной жизни, и вопросы он задавал только для внешнего поддержания разговора. Его просто увлекала живая, непосредственная манера говорить, завораживали тембр голоса, необычная внешность и темперамент. А она все говорила и говорила и не могла остановиться. Капитану, однако, запомнилось упоминание о китайской границе, быть может, оттого, что его всегда интересовали вопросы политико-географические. Поэтому, решив переключить ее мысли с узкосемейных обстоятельств на нечто, по его понятиям, более общественно важное, он спросил:

- Вы работали в совхозе на китайской границе? Где же именно?

- На Памире. Станция Мамалы. Совхоз имени Амангельды Иманова. Уборка сена. Нас было тридцать человек студентов. Все спали в глинобитном сарае. На соломе и полыни. Заедали блохи. Ишачили с утра до вечера. Меняли шмотки на муку. Ели курд, арамчук, бешбармак, пили обрат. И вот как-то раз пришла телеграмма, отзывающая нас в Алма-Ату. Председатель совхоза скрыл эту телеграмму, но ребята пронюхали, и я взялась выводить всех ночью, спускаться с гор к железнодорожной станции. Идти без проводника и без оружия было опасно. В горах водились дикие кабаны и волки. Мы спускались по лесным горным тропам и громко пели, отпугивая зверье. На станции Мамалы я вместе со своей сокурсницей Аллой Штепа нанялась сопровождать платформы-чаны с зерном, они шли товарным составом в Алма-Ату, и я спрятала студентов в зерне. Понимаете, Олег, мы, две девчонки и здоровенный мужик, начальник эшелона, сидели прямо на груде зерна, а когда подъезжали к станции, все студенты, кроме меня и Алки, зарывались в зерно. Начальник эшелона, пахший махрой и водкой, все шантажировал нас, дескать, если ни я, ни Алка с ним не согрешим, то он всех нас выдаст на ближайшей же станции и меня и Алку будут судить по закону военного времени. Мы с Алкой переглянулись и сразу поняли друг друга: надо сбросить эту пьяную сволочь на полном ходу в казахскую степь на растерзание волкам и шакалам, когда он заснет. Мы много раз переглядывались, но на человекоубийство так и не решились.

- А он вас не выдал? -- изобразил участие Олег.

- Так и не выдал, -- продолжала Нинель, -- а потом снова пошли занятия. Но чтобы заниматься в сценарной мастерской на голодный желудок, нужно иметь немалый заряд сытости. А в данном случае этот заряд отрицательный, то есть заряд не сытости, а голода. И хоть моя тетя Люба, заслуженный врач РСФСР, утверждает на своей латыни, что сытое брюхо к учению глухо, все же и голодное брюхо к учению непригодно... Да, можно было бы сейчас по приезде отоварить карточки за четыре месяца и стипендию за те же четыре месяца получить. Но карточки пришлось отдать Малиновским, близкой мне семье, ведь они знали, что я в генеральском санатории буду сыта, а время нынче голодное... Да, Малиновские -- это единственный родной дом, где легко и весело и завсегда накормят и к тому же необыкновенно вкусно. И как они в такое время умудряются сварганить лобио, сациви, джапсандал -- это просто поразительно! И все считают меня и Колю мужем и женой, а это совсем не так, у нас была с ним одно время близость, но теперь просто дружба и даже нечто большее, чем дружба, -- взаимная привязанность. Бывают у него любовные увлечения, но в законный брак никогда не вступит. Он утверждает, что между простыней и одеялом у него не должно быть Советской власти и что вообще институт брака устарел.

- Это вопрос точки зрения, -- заметил Олег, -- однако я так не думаю.

- Я с этой философией не согласна. Женщине нужна юридическая определенность. Но меня и Коля, и Полина Георгиевна по-человечески очень любят, и попади я, не дай Бог, в беду, первые меня выручать будут, ну и моя тетя Люба, конечно, у которой в санатории я сейчас приходила в себя после голодного обморока. Да, да, не отец родной, не мать родная, а Малиновские и тетя Люба завсегда меня выручат. И сколько уж я по нашей необъятной родине за свои двадцать два года поездила, нигде не было так уютно и интересно. Отдельный флигель во дворе, шредеровский рояль, старинная обстановка, и далеко за полночь ребята, как говорит Коля, колбасятся. Весело и раскованно танцуют под патефон, поют забавные песенки... А сам Коля... Какой он талантливый! Как он замечательно рисует! Не хуже Эйзенштейна, ей-Богу. Какие характерные типажи всего за какие-нибудь две-три минуты выходят из-под его карандаша! Каких изумительных фиф он делает двумя-тремя стремительными линиями! А как точно имитирует Качалова, Москвина, Кторова, Яншина! Вертинского поет, ну прямо вылитый дядя Саша! Мы с Колей так за глаза любя называем Вертинского. Коля так же аристократически грассирует и манерно вскидывает руки. Однако ж он не такой патриот, как Марлен.

- Не такой патриот? -- удивился Олег. -- Иными словами, не патриот вовсе?

Нинель немного замялась, задумалась, но все же продолжила рассказ о Коле. Ей хотелось говорить о нем.

- У брата тоже была бронь, но с первых же дней войны пошел добровольцем в ополчение. Пошел и погиб. А Коля хоть и, как все мы, в комсомоле, но по воспитанию другой. Мы с Марленом к нашим родителям никогда привязаны не были. Семьей для нас были пионерский отряд и комсомольская организация, а у Коли хоть мать и отец уже давно не живут вместе, все равно всегда была семья. Его семья -- его мать. Мать свою обожает. Полина Георгиевна -- дама статная, остроумная, с прекрасной русской речью, хотя и выросла в Тифлисе (вот откуда лобио, сациви и прочее), но нет-нет да и ввернет какое-нибудь матерное словцо. До чего ж я была поражена, когда в первый раз услышала от нее нецензурщину. Но постепенно привыкла, так как у Полины Георгиевны это звучит не вульгарно, а, скорее, комично. И что очень важно, эти слова у нее выразительны. Иной матюгнется и словно помоями обольет, а у нее это получается так, что невозможно не улыбнуться. Но папа был, конечно, очень шокирован. "Ну и дамочка", -- сказал он. Папка хоть и остроумный, но матерного остроумия Полины Георгиевны никак не приемлет. Они просто люди разной среды, из разного теста сделаны. Родитель -- кабинетный ученый, книжный червь, мудрый философ, вещь в себе, марксист-ленинист, деятель нового типа, а Полина Георгиевна -- эстрадная певица, некогда блиставшая среди известнейших поэтов и артистов. Со своей стороны, Полина Георгиевна считает папулю моральным уродом за наплевательство на нас с Марленом. Как весело, однако, встречали мы у Малиновских этот уходящий сорок шестой! Платок завешивал самодельный плакат, а когда на Спасской башне пробило двенадцать, плакат открыли, и все увидели: "Здравствуй, жопа Новый Год!" Конечно, папка осудил бы такого рода юмор, но мне показалось это забавным своей неожиданной непристойностью, а также известной дозой житейской мудрости.

- Какая же тут житейская мудрость? -- недоумевал Олег.

- Какая? Я тут почувствовала пессимистическое отношение к жизни, а пессимизм -- это чаще всего мудрость. Тетушке моей такой юмор тоже не понравился бы. Что ж, дело вкуса. А вкус от воспитания, от среды, от стиля среды. Стиль, он ведь во всем. В убранстве жилища, в одежде, в речи, в письмах. Прочтите любое частное письмо и об авторе сможете узнать многое, о чем в письме не сообщается. О его образованности и интеллекте, о его отношении к религии, о его характере и чувстве юмора. Можно даже представить себе, как обставлен его дом. Ваш корреспондент может даже вообще ничего не сообщать о себе, а писать только о других, но и тогда вы сможете его представить себе вполне точно. Представление о Коле дают его письма к друзьям. Ни слова о своей реальной жизни, а все какая-то очаровательная галиматья о его друзьях Софокле и Эврипиде, о Мэри Пикфорд и Грете Гарбо, о его сложных отношениях с ними. Фантазия необыкновенная! Не зря я храню Колины письма, а Леня Миркин в Ленинграде даже на них гостей собирает и использует некоторые детали в своих новеллах. Люба, однако, не слишком жалует Колю и Колину маму, но прощает им все их богемные чудачества за то, что они любят ее племянницу.

Нинель рассказывала о себе, о своих близких, и вся она была, как на ладони, -- открыта и ясна. Как это бывает у девушек, которые в наплыве романтической сентиментальности поведывают симпатизируемому человеку о своей прежней привязанности, рассказала о генерале Ященко, о его удивительной незаурядности и, конечно, о том, что он ей делал предложение. Но все это не слишком занимало Олега, и когда официант принес бефстроганов, Олег рад был поводу прервать ее излияния.

- А вот и бефстроганов принесли, а вы свой оливье еще не скушали.

- И в самом деле, надо съесть, -- согласилась она и, почувствовав, что его не слишком волнует ее рассказ, перекинулась на бездумную болтовню.

- Оливье ты мой, оливье, -- начала она, -- де Грие ты мой, де Грие... -- и продолжила:

О, Франция, ты призрак сна, ты только образ вечно милый,
Ты только слабая жена народов грубости и силы...
Где пел Гюго, где жил Вольтер, страдал Бодлер, богов товарищ,
Там не посмеет изувер плясать на зареве пожарищ...

- Вовошин? -- спросил Олег.

- Гумилев, -- ответила Нинель.

- Гумилев, и такой франкофил?

- Русские писатели в большинстве своем франкофилы, вот и я франкофилка.

- А во Франции были?

- Да что вы! Каким образом? Я даже в Венгрии, даже в Румынии, словом, ни в одной побежденной стране не была, не говоря уже о Германии.

- А вот я был во Франции, -- похвастался Олег.

- Вы там жили в детстве?

- Нет, я там не жил, а был, и всего лишь два дня, но эти два дня стоят многих лет. Время вещь относительная.

- Как же это вам удалось?

- Я смотался туда втайне от армейского начальства. В апреле нынешнего года, точнее, тридцатого числа -- помню, это был вторник -- вызывает меня командир эскадрильи -- я служил тогда в наземном составе ВВС под Москвой, в моем авиаучилище я преподаю только с начала этого учебного года, -- да, так, значит, вызывают меня и предлагают отправиться в Вену в группу демонтажа оборудования оставшихся на территории Австрии германских самолетов. Что ж, приказ есть приказ. Командировка на три недели. В Вене тридцатого апреля этого сорок шестого года во вторник в 15.00 закончилось одно техническое совещание, в котором я участвовал. Вышел я, значит, на улицу, прошел один квартал, вижу, стоит большой автобус и на нем надпись по-немецки: "Wien - Paris".

И тут меня дернуло. Дай-ка, думаю, попробую. Чем черт не шутит. Предстоящий день, среда первого мая -- нерабочий. Второго мая у нас в группе также выходной. Рабочий день только в пятницу, третьего мая. Между прочим, все, что я вам сейчас рассказываю, я еще никому, кроме моих домашних, не говорил. Что я вам сейчас расскажу - строгая тайна...

- Ну, разумеется, могила...

- Чужой тайной обычно не дорожат, но в вас я верю и вам расскажу.

Олегу важнее было излить душу самому, чем слушать откровения пленительной собеседницы. Рассказывая свою парижскую историю, он, можно сказать, дорвался.

- Итак, я выяснил, есть ли еще места. Оказалось, есть. Когда отходит автобус? Через двадцать минут. Как долго ехать? Двенадцать часов. Нужна ли французская виза? Нужен ли пропуск через Германию? Посмотрел на меня водитель, а я был в парадной форме, и говорит: "Плати пятьдесят шиллингов и садись. В крайнем случае завернут. Но если в Париже никогда не был, стоит рискнуть". Я тотчас же купил у него билет в оба конца и за оставшееся время до отхода автобуса успел в банке рядом обменять часть моих командировочных шиллингов на франки. Их в конечном счете при моем режиме экономии как раз хватило на два полных дня в Париже и одну ночь в скромной гостинице. Автобус шел по автобану через Мюнхен и Штутгарт. Шел в остаток дня тридцатого апреля и в ночь на первое мая. В пять утра, в день боевого смотра революционных сил международного пролетариата, автобус прибыл в Париж. Дни стояли длинные, и в шестом часу уже начинался рассвет.

- Извините, я перебью вас, -- озадачилась Нинель, -- а как же вы объяснялись в Вене и в Париже?

- А я в юности интересовался немецким и французским. Но о моих отношениях с этими языками мое армейское начальство не знает. В анкетах я всегда пишу, что иностранных языков не знаю. Если бы начальству было известно, что я знаю немецкий, меня бы в Вену не послали. Английский я знаю пассивно, говорить не могу, но прочел в оригинале две толстенные книги. Одна -- американской писательницы Маргарет Митчелл "Унесенные ветром", если обозначить это по-русски, и другая -- "По ком звонит колокол" Хемингуэя.

- Про "Гонимых ветром" нам рассказывал Трауберг, наш профессор, автор "Юности Максима". Это, по всей видимости, американская "Война и мир". Великая книга, которую у нас, конечно, никогда не издадут. Ведь там Север воюет против Юга не потому, что Юг напал, а за идею. И в результате всем плохо, все рушится.

- И "По ком звонит колокол", в сущности, о том же. От разрушения уклада жизни во имя идеи страдают все. Эту книгу тоже у нас никогда не издадут.

- Да, но Хемингуэя я терпеть не перевариваю. Один мой знакомый поэт сказал о нем: "Нужно думать головой, а не сферой половой".

- Зачем же вы выбрали в свои знакомые такого поэта? Хеми нельзя сводить только к половой сфере. Это грубое упрощение. А "По ком звонит колокол" также великая книга.

- А как же вы настолько овладели английским, что такие толстенные книги читаете?

- Со словарем, конечно. Я знал до этого немецкий и французский, и мне это помогло. В Москве в Библиотеке иностранной литературы в Столешниковом переулке еще до войны я занимался немецким у Софьи Либкнехт и в другой период французским у Александра Александровича Рудникова, бывшего актера "Комеди франсез". Говорить сейчас свободно на этих языках не могу, но объясниться могу. По-немецки я болтал в школьные годы с приятельницей из параллельного класса, дочерью политэмигранта-коммуниста, погибшего в тридцать седьмом в нашем советском концлагере в дальневосточном городе Свободный -- неплохое название для каторжного города, правда? -- а по-французски с одноклассницей, дочерью русских эмигрантов, репатриировавшихся из Франции. Но мы с вами немного отклонились от темы.

- Да, извините... Так как же вам понравился Париж?

- Вот, слушайте все по порядку. Приезжаю я, значит, в Париж на площадь Инвалидов и иду на площадь Согласия через мост Согласия. На мосту остановился. Веяло прохладой реки. Я стал смотреть на восток, в сторону собора Парижской Богоматери, ожидая рассвета. У меня было такое чувство, будто я тут жил в своей прошлой жизни. Все казалось удивительно знакомым и родным. Чем-то напоминало Ленинград в период белых ночей. Запах Сены напоминал запах Мойки. Вскоре небо стало розоветь, заиграла оттенками свежая листва нежного салатного цвета, и в конце концов показалось солнце. Первое солнце в Париже! Это было счастье. Этого у меня уже никто не отнимет. Сразу озарились дома, все одной вышины, в пять-шесть этажей, все необычайно красивые, с низенькими чугунными оградами на высоких окнах. Все эти дома опять-таки напоминали Ленинград, но в отличие от него казались не серыми, а сиреневыми. Платаны, вязы, клены, тополя уже распустились, и каштаны красовались своими белыми канделябрами. Я вышел через мост на площадь Согласия и затем устремился по Елисейским полям к Триумфальной арке, к площади Звезды. Пока я шел, уже совсем рассвело. По Елисейским шагали строем солдаты в парадной форме, впереди шел духовой оркестр и играл марш. День был теплый и ясный. Народу уйма. Многие по моей форме догадывались, что я русский, улыбались мне, а кто-то даже выкрикнул фразу, наверное, из русского учебника: "Здравствуйте, как поживаете?" Хотя Первое мая во Франции праздник не государственный, но настроение праздничное, и у многих этот день нерабочий. От Триумфальной арки я дошел до церкви Святой Мадлены и оттуда, как Жорж Дюруа, приехавший впервые в Париж, направился к Пляс д'Опера, затем пошел по Итальянскому бульвару и в конце концов вышел к Нотрдаму, собору Парижской Богоматери. Долго я любовался собором, заглянул вовнутрь -- шла утренняя месса, то есть обедня. Я подумал, что король Франции Генрих IV и в самом деле прав: Париж действительно стоит обедни. Для меня это означало, что только чтобы побывать в соборе Парижской Богоматери на утренней мессе, уже стоило рвануть в Париж. А потом я весь день бродил по Парижу, ел в каком-то кафе луковый суп и омлет с ромом, сидя лицом к толпе на террасе, пил крепкий и очень ароматный кофе. Жевал горячие каштаны, покупал их на улицах и все думал, как бы не остановил французский патруль, не захочет ли полиция проверить у меня документы или вдруг окажется тут наш советский патруль. Да куда там! Никто не остановил, хоть я и сильно выделялся в своей форме и многие глазели, как дети. Девицы строили глазки, парни заговаривали и угощали аперитивом. Я был для них представителем армии, одержавшей великую победу. Девушки и парни давали свои адреса, просили писать. Я же своего настоящего адреса не давал. Адрес выдумывал. Еще не хватает, чтобы ко мне в часть пришло письмо из Франции. Жаль, конечно, славные ребята, но что ж поделаешь?

- А на границе Германии и Франции вас проверяли?

- Представьте, никто не проверил. Переночевал в "Лютеции", где жил Хеми, в Латинском квартале и на следующее утро, второго мая, снова отправился бродить по Парижу. Пошел на Монмартр, осмотрел собор Сакрекер, поглядел с высокого холма на Париж.

От всех этих парижских названий, которые были для Нинели понятиями чисто литературными, закружилась у нее голова. Захотелось в Париж.

- Так чем же закончилась ваша парижская эпопея?

- Вечером второго мая в 18.00 выехал автобусом в Вену. Прибыл в Санкт-Пельтен, где квартировались наши военные, утром в пятницу, как раз к началу рабочего дня. Тут мне говорят: "Зайди к руководителю группы, на тебя получена телеграмма из Москвы". Ну, думаю, пропал. Отзывают до истечения срока командировки, чтобы в лучшем случае сделать мне втык. А может, и вовсе разжалуют. А может, и вовсе арестуют. Прихожу, значит, к начальнику группы и докладываюсь по всей форме: "Товарищ полковник, капитан Добрынин по вашему приказанию прибыл". К чему, говорит, Олег Николаевич, такие формальности? Ну, все, думаю. Это он мягко стелет, то-то еще будет! Сейчас, думаю, устроит раздолбай. Вижу, полковник достает из ящика стола какой-то лист и протягивает мне. Вот, говорит, распишитесь, пожалуйста. Что это, спрашиваю. Как что? А на заем кто подписываться будет? Пушкин, что ли?

Оказывается, начфин части под Москвой, откуда меня откомандировали, зная, что я в командировке в Вене, послал туда эту телеграмму, дабы я не увильнул от займа, находясь за границей. И тут я вспомнил: сегодня третье мая, день подписки на заем. А я-то думал, что это будет моя черная пятница. Но ничего, пронесло. Никому и в голову не пришло, что я в Париже. Никто не хватился меня. Все были пьяные на праздники.

- И вы считаете, что нигде не зафиксирована ваша парижская история?

- Надеюсь, что моя парижская самоволка никому не известна. И даже нельзя сказать, что я сачконул, ведь были праздники.

- Между прочим, откуда такое странное слово "сачконуть"?

- От "сачок" -- "современный авиационный человек, отдыхающий культурно".

- Забавно... Это, конечно, сочинила пехота, завидующая авиации... Да, так что же было дальше? Чем кончилась вся эта история? Так и не обнаружилась?

- Так и не обнаружилась. Со мной рядом никого из наших не было, когда я садился в автобус. А праздники я мог провести где угодно. Ну, скажем, у соотечественников на частной квартире в Вене. Я знал, что первого и второго мая никто искать меня не будет. И никто не объявлял, что члены нашей группы обязаны доложить, где будут на праздники.

Глаза Нинели горели восхищением.

- Вряд ли кто-либо из твоего окружения, -- в первый раз вдруг заговорила она с ним на "ты", -- способен рисковать свободой ради двух неполных дней душевного блаженства.

Сказанное ею сейчас было именно то, что он хотел дать ей понять, когда рассказывал свою парижскую историю.

- Люблю способных на неожиданные поступки, разумеется, если другим от этого нет вреда.

Нинель задорно посмотрела ему в глаза, и ему показалось, что она ждет от него еще одного решительного поступка.

- Значит, ты любишь меня? -- сменил он также "вы" на "ты".

Она хотела было отреагировать шутливо, скажем, как он тогда в сочинском ресторане, произнести с грузинским акцентом "канэшьно, за-а-чем же нэт, дюша лубэзны...", но только помолчала немного и ответила: "Да". Сейчас под впечатлением его парижской эпопеи она готова была простить ему все его недостатки. Покуривая его "Дели" и потягивая кофе с ликером, они досидели до закрытия ресторана.

- Но прежде чем ты вернешься в свой тринадцатый, мне хотелось бы показать тебе мой восьмой.

- Что ж, покажи...

Восьмой вагон оказался международным нового типа. Это был цельнометаллический пульман, мягкий, с купе в одной половине двухместными, в другой -- на четверых. Олегово двухместное, в котором он пока ехал один, показалось более просторным, чем четырехместный отсек в жестком плацкартном и чем купе в обычном купейном. От проводницы Олег знал, что верхнюю полку займет какое-то местное начальство, которое сядет в Баку. А пока никто верхнюю полку не занял, она была опущена, и купе казалось особенно просторным и шикарным. Эти два пружинных матраса в белых чехлах -- нижний и опущенный верхний, образующий спинку, являли собой удобный просторный диван. Купе походило на уютную гостиную. Нинель не преминула заглянуть в умывальную, расположенную посредине двух двухместных купе, и с изумлением увидела, что рукомойник белизны бесподобной, а унитаз гигиеничности необыкновенной. Все убранство купе обдавало необычным лоском -- настольная лампочка с розовым матерчатым абажуром на откидном у окна столике, покрытом белой скатеркой, узорный ковер на полу, плексигласовый настенный плафончик в головах нижнего и верхнего матраса и потолочный плафон с обычным вечерним и синим ночным светом. Она вспомнила прокуренную тесноту своего жесткого плацкартного третьего класса, а в сущности, бесплацкартного...

- Вот это да! - сказала она. -- Ты же просто буржуй. Мы таких в семнадцатом году резали.

- Нравится?

- Еще бы!

- В таком случае незачем тебе возвращаться в свой вагон.

Тут он сразу же крепко обнял ее, и, когда сошлись их уста, промелькнула мысль у нее, что сейчас объятия обрели то логическое завершение, которое не состоялось на станции Кюрдамир. Но запах, запах... Все тот же мужицкий дух -- пот, табак, перегар.

- Ты отменное блюдо... Сейчас я съем тебя, -- процедил он пьяным сипом и еще крепче сжал ее в объятиях.

Нинель, наверное, не отреагировала бы серьезно на эту, в общем, безобидную шутку, скажи он ее без этих его пьяных вожделений, но сейчас его грубые объятия, его пьяный гундеж, его табачно-алкогольный запах показались ей отвратительными, и она вырвалась из его объятий. Сев в кресло напротив, она объявила:

- Отменное блюдо отменяется! Отменяется блюдо, дабы не было блуда...

Олег такого поворота событий не ожидал. Резким, почти отчаянным движением руки он погасил единственно горевшую настольную лампу, быстро разделся донага и лег в темноте на диван головой к окну. В купе было жарко, топили, видно, по первому разряду. Тускло горела синяя лампочка потолочного плафона. В течение нескольких минут они молчали, и Нинели вспомнились обращенные к ней слова Коли, цитировавшего Пастернака: "Грех думать, ты не из весталок". "Но при всем при том, - подумала она, -- безумно хочется того, что тетя Люба называет черемухой. Чтобы, ну, скажем, читались любимые стихи и возлюбленный дарил цветы... Ах, все равно уже все это самое произойдет, но не так уж сразу отдавать себя во власть кобелиного инстинкта".

- Остаются мне теперь только соль и горчица, -- сказал Олег, развивая придуманный гастрономический образ, -- очень жаль, что ты равнодушна к моему возвышенному порыву...

Она зажгла лампу и увидела Олега, голого, распластанного на спине. Он казался ей сейчас опрокинутой античной статуей. Она сразу же погасила свет и зашла в умывальную. Да, подумала она игриво, порыв его и в самом деле возвышен. Ей стало жаль его... Еще раз подумалось, что он пошел на риск, чтобы быть с ней рядом, оторвался от своих, не пожалел, наверное, денег на взятку проводнице, и неизвестно еще, чем это кончится.

Выйдя из умывальной нагая, как Афродита из пены, она стала перед ним, лежащим в темноте, на оба колена и погладила его легким касанием пальцев. Он виделся ей в эту минуту и мужем, и сыном, и нежно и проникновенно она шептала ему: "Миленький, родненький, ненаглядный ты мой..." И легла к нему, и смешанный запах мужицкого пота, табака и винного перегара ее больше не раздражал...

И все же на какой-то миг пожалела она о своем грехопадении, ведь он исчезнет из ее жизни, исчезнет так же молниеносно, как появился. Она снова зашла в умывальную и, когда вышла оттуда, зажгла верхний свет. Олег в отчетливом скульптурном рельефе мускулов лежал на спине, прикрытый ниже пояса простыней, и курил. Она стояла перед ним еще не одетая. Впервые он видел ее во всей наготе. Ей захотелось размяться, потянуться, оживить мышцы. Засветив настольную лампу и погасив верхний свет, она стала потягиваться, сгибаться и разгибаться. Развевались каштановые пряди. В мягком сиянии розового абажура она казалась ему каким-то чудесным бело-розовым видением...

- Мне пора в мою жесткоплацкартную восвоясю, -- объявила она, -- хочу вернуться затемно, дабы не возбуждать нездорового любопытства.

Облачась в кимоно, обувшись в деревяшки, подошла к Олегу, докуривающему папироску, и чмокнула его в шею под ухом.

- Но ты скоро вернешься, правда?

- А ты приходи к нам, у нас такой здоровый коллектив! Днем я должна быть с ними, у меня перед ними моральные обязательства. Ведь я взялась их развлекать, они мне платят натурой.

- Ты их уже поразвлекала, и хватит. Бросай свою культурно-массовую работу и переселяйся сюда. Хотя бы до Ростова поедем вместе.

- Но ты же все равно не будешь здесь один, насколько я понимаю. Купе ведь забронировано.

- Если кто--либо здесь появится с билетом на нижнюю или верхнюю полку, пойдешь к себе, а пока твои там перебьются. И незачем тебе собирать подаяние...

- Это не сбор подаяния, а честный заработок.

- Но ты же сама написала: "Христа ради на пропитание".

- Господи, ты что, шуток не понимаешь?

- Да, действительно, я тут чего-то недопонял. Но и тебе, пожалуй, чувство юмора изменило. Когда я сказал, что ты отменное блюдо, так ты обиделась.

- Зря обиделась, наверное, извини. Но что до моей культмассовой работы, то каждый волен зарабатывать, как может. Я же никого не обманываю, ни у кого не прошу, ни у кого не краду...

- В общем, мне ясно, почему ты так написала. Ты решила обратить свое христарадничанье в шутку, сказать об этом самой, пока не сказали об этом другие. Это своего рода самозащита.

- Да, пожалуй, ты прав... Но мне надо торопиться. Прощай, мой хороший... Похрапи себе всласть.

Она погасила лампу и ушла.

13

В свой тринадцатый вагон Нинель вернулась, как и хотела, затемно, когда все спали. Поезд подходил к столице Азербайджанской ССР. Нинель собиралась поспать, но заснуть не могла. Будоражили мысли об Олеге, о его одиночестве и о том, что после Ростова она его больше не увидит. Непостижимая тревога за Олега закрадывалась в душу. Когда рассвело, она увидела за окном здание вокзала с надписью "Баку". Поезд стоял. В вагоне еще спали. Она достала Конан Дойла и, лежа на своей полке, принялась дочитывать повесть. Но мысли об Олеге мешали чтению, и она заснула.

Как только Валентин Иванович открыл глаза после глубокого сна, он сразу же заглянул со своей верхней багажной на Нинелину среднюю и увидел ее голые округлые плечи. Каштановые пряди раскинулись волнами по белой подушке и золотились в холодном луче зимнего утра. Веснушки мелькали, как солнечные зайчики. Она лежала под пледовым одеялом, держа в правой руке книжку.

- Привет пропадающим! -- сказал он.

- Привет! Надеюсь, вы поняли, что я не пропала.

- Да, конечно, мы это поняли. Мы знали, что вы в надежных руках, но ваше отсутствие ощущалось довольно сильно. Слава Богу, вы нас не покинули. Вставайте, будем завтракать.

В Баку стоянка продлилась несколько часов. По всей видимости, после крушения поезда и ремонта пути у семафоров скапливались составы, и проходили они теперь крайне медленно. Поезд тронулся около пяти часов дня и медленно полз, подолгу останавливаясь перед красным светом. Часам к семи вечера состав остановился на станции Насосный. Ни за время долгой стоянки в Баку, ни в течение последующего хода поезда Нинель так и не выбралась к Олегу: чувство долга и интерес слушателей побуждали ее по-прежнему развлекать их. Но главным мотивом воздержания от того, чтобы пойти к Олегу, была женская гордость. Она могла продержаться без него, так как была занята культурно-массовой работой, но как же мог он так долго существовать без нее? Ведь у него как будто никаких таких особых дел во время пути не должно быть...

И все-таки, выйдя на перрон в своем неизменном черном кимоно с белым лотосом на спине, в своих кустарных туфлях на босу ногу, она направилась к восьмому вагону. Холод пощипывал, но стоило ли надевать пальто, когда пробежать по перрону всего-навсего-то несколько вагонов?

Пройдя вдоль двух вагонов при тусклом свете перронных фонарей в промозглой холодной мгле, она увидела в отдалении фигурку, которая, приблизившись, оказалась пожилой дамой в шляпке и в очках. Крохотная старушка волокла огромный чемоданище. Из-под шляпки трепались на ветру седенькие завитки, из-за очков глядели юркие глазки. С плеча на длинном ремешке свисала разбухшая сумка. Старушка показалась Нинели провинциально старомодной.

- Где тут, милая, переход на другую платформу?

- А на какую платформу вам надо?

- На ту вон, милая, -- и старушка указала свободной рукой на соседний перрон, у которого стоял другой поезд. На его вагонных табличках значилось "Баку -- Ростов н/Д".

- Вам на тот ростовский?

- Да, милая, а перейти боюсь.

- Боитесь, что задавит паровоз?

- Нет, боюсь, что оштрафуют. Через подземный переход тяжело тащить, а носильщиков нет...

- Давайте ваш чемодан, подсоблю.

И Нинель взялась за ручку старушкиного чемодана.

- Ну и ну, что же вы, камни в нем везете? Или, может быть, у вас там спрятан покойник?

- У меня там продукты и книги.

- Какие книги?.. Давайте перейдем здесь путь, не бойтесь, смелее, вот так, -- взяла Нинель старушку свободной рукой под руку, -- не бойтесь, пока вы со мной, вас не оштрафуют.

- А вы что, большое начальство? -- улыбнулась старушка.

- О, я у них тут самая главная...

- Вы, я вижу, большая шутница...

- Я им просто объясню, если пристанут, что вам в вашем возрасте можно сделать исключение, а мне так как я вас сопровождаю.

- Вы что думаете, что они такие добрые?

- Конечно... Я верю в доброту... Да, так какие же книги вы везете?

- Медицинские и фармакологические справочники.

- Вы врач?

- Нет, милая, дочь моя врач. Это я везу дочке в Ростов. В Баку их можно достать, а в Ростове нельзя.

- А продукты какие у вас?

- Мясные консервы и мандарины. В Ростове всего этого нет.

- А который ваш вагон?

- Одиннадцатый...

Нинель шла стремительным шагом, держа в руке тяжеленный чемодан, -- когда несешь тяжесть, легче, если идешь быстро, - и старушка едва поспевала следом.

- За вами, милая, не поспеть! Куда вы так бежите?

- Вот, значит, седьмой... восьмой... девятый... Ох, рука затекла... Сменю руку...

Нинель не переставала оглядываться. Больше всего она боялась теперь отстать от своего поезда.

- Вот, значит, десятый... Ну вот и ваш одиннадцатый. Я занесу вам чемодан.

Нинель стала продвигаться с чемоданом по узкому коридору мягкого вагона, то и дело поглядывая через окна на свой поезд.

- Где тут ваше купе? Сюда?

Как ни боялась Нинель, что уйдет ее поезд, привычка доводить до конца начатое дело взяла верх.

В старушкином купе сидели двое с медицинскими погонами, один -- тучный, лысеющий, в очках, другой -- тощий, с седеющей шевелюрой, они о чем-то оживленно разговаривали и не обращали на вошедших никакого внимания. Нинель оставила чемодан в проходе купе и поспешила к выходу. Не успела она выйти из купе, как поезд "Баку -- Ростов н/Д" уже медленно плыл вдоль перрона. Когда она ринулась в тамбур, на подножке стоял пожилой проводник с зеленым фонарем.

- Разрешите, я спрыгну... -- попросила Нинель.

- Разобьешься... И куды тебе прыгать-то в таком халате!

Боже мой, Боже мой, что ж теперь будет? Как теперь ехать столько дней до Ростова без денег и еды? И как там Олег без меня останется? Наверное, он будет сильно волноваться.

Пришлось вернуться в купе.

- Вот я из-за вас отстала от поезда, -- вздохнула Нинель, с укоризной поглядев на старушку.

- Вы не отстали от поезда, а перегнали поезд, -- вмешался один из военврачей.

- Что же теперь делать? -- отчаивалась Нинель.

- Мы сейчас спросим проводника, когда станция и все ли поезда на ней останавливаются, -- сказал тучный в очках и, перешагнув через старушкин чемодан, вышел из купе.

Вскоре он вернулся и сообщил, что через два часа будет большая станция с названием Хачмас. На этой станции, как объяснил ему проводник, останавливаются все поезда, идущие на север, и по тому же пути идет следом "Сочи -- Москва". Но после Хачмаса "Сочи -- Москва" и "Баку -- Ростов-на-Дону" пойдут по разным путям, и поэтому Хачмас - единственный шанс попасть на тот самый "Сочи -- Москва".

- Вам теперь только бы не прозевать ваш поезд в Хачмасе, -- сказал тощий военврач.

- Еще бы! -- теперь уж буду смотреть в оба. Да я, собственно, и смотрела в оба, только мне в голову не пришло, что этот поезд может уйти раньше. А почему не пришло, сама не знаю. Какая-то глупость ужасная... Все внимание было сосредоточено на моем поезде.

До Хачмаса поезд часто останавливался, и Нинель всякий раз выходила из купе проверить, не Хачмас ли это.

Тем временем Нинель познакомилась со старушкой и ее спутниками. Тучный назвал себя подполковником Амерхановым Альбертом Загировичем, тощий представился Кареном Мурачаевым. Тут назвалась и старушка: Нина Арутюновна. "Вот вы Нинель, -- сказала она, -- а я просто Нина". Нинель тогда объяснила, что ее имя ничего общего с Ниной не имеет, что это фантазия ее революционного отца: "Ленин наоборот", как и имя ее брата Марлена -- "Маркс-Ленин". Она рассказала, что в детстве стеснялась своего имени и в школе просила звать ее Ниной, но с годами ее имя ей все больше и больше нравилось. Оно напоминало другие имена, оканчивающиеся на "л" плюс мягкий знак, например Николь или гриновскую Ассоль. Карен вспомнил, что есть еще женское имя на "рь" -- библейская Агарь. Тут Нинель посетовала, что библейская традиция -- большой пробел в ее образовании, и рассказала, что они с братом, воспитанные в безбожии, писали в детстве мелом на стенах церкви Успения-на-могильцах: "Религия -- опиум для народа". Карен покачал головой и сказал, что у них в Эривани никогда никто ничего подобного позволить себе не мог. Альберт Загирович тоже заметил, что такого и у них в Баку никогда не было.

- А у нас, -- рассказывала Нинель, -- заставляли вступать в СэВэБэ -- мы тогда так называли эСВэБэ -- Союз воинствующих безбожников.

- И вам как членам этой организации полагалось оскорблять чувства верующих? -- покачала седой головой Нина Арутюновна, и на шее у нее Нинель заметила золотой крестик на цепочке.

- Нет, мы делали эти хамские надписи по собственной инициативе.

- Но вы теперь каетесь? -- старалась сгладить неприятное впечатление Нина Арутюновна.

- Конечно, я даже люблю помолиться в церкви, хотя по-прежнему в традиционном смысле нерелигиозна. То есть никогда не стала бы регулярно ходить в церковь.

- А вы замужем? -- спросила Нина Арутюновна.

- Замужем...

- А кто ваш муж?

- Генерал... -- улыбнулась Нинель.

- В самом деле? -- удивился Карен. -- Вы шутите.

- Да, конечно, шучу. Я еще не замужем.

Так в разговорах с Альбертом Загировичем, Кареном и Ниной Арутюновной прошло два часа, а Хачмаса все еще не было. В десятом часу вечера - стук в дверь купе. Проводник объявляет: "Подъезжаем к станции Хачмас".

- Прощайте, Нина Арутюновна! Если что не так, извините!

- Что вы, милая, я вам несказанно благодарна, вы мне так помогли!

- До свидания, товарищи!

- Счастливо, -- взмахнул рукой Альберт Загирович, и Карен пошел проводить нежданную гостью к выходу.

14

Наконец долгожданный Хачмас. Темным холодным декабрьским вечером в своем черном кимоно с белым лотосом на спине и в кустарных туфлях на босу ногу Нинель идет вдоль поезда по ярко освещенному перрону станции Хачмас. Окна вокзала залиты электрическим светом. На вокзальных часах без четверти десять. Разумеется, надо войти в вокзал. Не мерзнуть же на перроне. А вот и вокзальный ресторан. Еще открыт. Да, собственно, почему бы ему не быть открытым в десять вечера. В Сочи аж до глубокой ночи ресторан гудел.

Вошла в ресторан. Те же люстры, те же пальмы в кадках, такие же столики с белыми скатертями, такое же возвышение для оркестра, все, как в большом городе, только людей здесь нет. Совершенно пусто. Столики стоят неосиженные.

Села за столик. За окнами ресторана виднелся поезд "Баку -- Ростов н/Д", тот самый, на котором прикатила сюда.

Подошел официант в белой форменной куртке, с черным галстуком -- восточный человек с крупными маслинами глаз и черною ваксою усов. Окинув необычно вольно одетую клиентку осуждающим взглядом, спросил:

- А где остальные пассажиры?

- Как где? В поезде, конечно.

- Вы, значит, здесь одна?

- Одна...

Официант удивленно пожал плечами.

- Что заказывать будете?

- А у вас есть меню?

Тут она вспомнила, что у нее припрятан всего только один бумажный рубль.

- Вот меню, -- протянул он сложенную, как папка, картонную карточку.

Посмотрев на цены, она сказала:

- Принесите, пожалуйста, стакан чаю.

- С пирожным?

- Без! Просто стакан чаю. Крепкого, а главное, горячего. С сахаром.

Поезд "Сочи -- Москва" должен прийти в Хачмас только через три часа, то есть в час ночи, и нужно как-то убить время. К тому же не мешает согреться. Был бы здесь сейчас Олег, мы выпили бы что-нибудь покрепче, чем чай. Ах, Господи, как же он там сейчас без меня? Наверное, узнал, что я не вернулась в поезд, и волнуется".

Минут через десять официант принес в серебряном подстаканнике чай, в котором плавал ломтик лимона. Чай уже был сладкий.

Она сразу же расплатилась и взяла сдачу, попросив обменять ее на полтинник. Официант презрительно взглянул на клиентку, забрал всю мелочь сдачи и кинул ей пятидесятикопеечную монету, которую она тут же запрятала за лифчик.

За столиком рядом вдруг оказались двое черноусых в серых коверкотовых плащах и хромовых сапогах. Они принялись разглядывать странную посетительницу, словно какой-то редкостный трофей. И в самом деле, откуда могла взяться эта дамочка в столь легкомысленном одеянии в столь поздний час без провожатых? А где же остальные пассажиры? Здесь что-то нечисто...

По радио объявили: "Поезд "Баку -- Ростов-на-Дону" отправляется с первого пути".

А дамочка сидит себе и помешивает чай в стакане.

Прозвенели два звонка - сидит как ни в чем не бывало.

Свисток...

Сидит и даже и не думает торопиться к поезду.

Поезд трогается. Дамочка сидит, не шелохнется...

- Что за птица? -- говорит один черноусый другому. -- Почему не бежит к поезду?

- Значит, нарочно хочет отстать от поезда, чтобы тут у нас что-то натворить, -- замечает другой черноусый. -- Мало нам обвала туннеля и крушения, нужно еще, чтобы нас тут отравили.

- Надо ее проверить, -- рассуждает первый, -- кто она такая и кто ее сюда заслал? И непонятно, кто она, русская, цыганка, еврейка, армянка или вообще какая-нибудь заграничная штучка?

Тут первый черноусик, очевидно, старший по чину, так как видом посолидней, подходит к Нинели.

- Ваши документы!

- А вы кто такой, -- стараясь не терять присутствие духа, спрашивает она.

- Сотрудник милиции лейтенант Гафуров, -- промахивает он перед самым ее носом какой-то таинственной карточкой. - Предъявите документы!

- Мои документы остались в поезде, -- сказала она и подумала: "В самом деле, как докажешь, что ты не верблюд? А тут как раз такая полоса сейчас, так все взбудоражены диверсиями, что я действительно могу показаться подозрительной".

- Почему вы не вернулись в поезд?

- Это был не мой поезд.

- Как так не ваш поезд? Вы же на нем приехали. Где ваши вещи?

- В поезде.

- Так вы оставили вещи в поезде, а сами в такой легкой одежде остались здесь?

- Я же вам сказала, что тот поезд, который сейчас ушел, -- не мой поезд. Мой поезд идет следом, и я его здесь должна дождаться.

- Как может ваш поезд идти следом, когда вы от своего поезда намеренно отстали?

- Я не отстала от поезда. Я перегнала поезд.

- Что-то вы, гражданочка, темните. Ничего. Сейчас разберемся.

"Что они там затеяли разбирать? -- подумала она, -- как бы мне не прозевать мой поезд".

Лейтенант Гафуров подошел к прикрепленному к стене черному жестяному ящику, отпер его ключом, вынул оттуда телефонную трубку и сказал в нее что-то не по-русски. Минут через десять к Нинели подошли два солдата в шинелях и фуражках с голубым околышем, каждый с оштыкованной винтовкой за спиной, образца 1891 года, на вид простые русские деревенские парни. Один из них удивленно глянул на Нинелину не вполне прикрытую грудь.

- Встаньте! -- скомандовал он.

- А почему бы вам не сказать даме: "Встаньте, пожалуйста"?

- Встаньте, пожалуйста! -- послушался солдат.

Нинель поднялась со своего места и почувствовала, что начинается какой-то жуткий цирк. "Куда поведут? А что делать, если не успею на мой поезд? Только бы не показать, что их боишься. Если почувствуют, что боишься, ты пропала, дорогая моя. Они ведь, как дикие животные, -- почуют, что боишься, и растерзают".

- Теперь пошли, - приказал солдат, -- следуйте за мной.

И вот в морозную ночь, озаряемую сиянием декабрьского месяца, по мокрому снегу ведут диверсантку два конвоира, один впереди, другой позади. Скрипят их кирзовые сапоги. Хлюпает снег. Белый лотос на спине диверсантки сверкает в свете луны. "И куда же это меня тащат, -- думает она, -- куда волокут по безлюдному ночному городишку? Что будут делать со мной? Об этом знают только эти холодные яркие звезды в черном океане неба". Из-за сильного напряжения, вернее, благодаря ему она почти не ощущает ночного морозца, хотя ноги -- без чулок, туфли слишком открыты и явно не для такой погоды легкое шелковое кимоно.

"Ну все, -- думает она, -- пропадай моя телега все четыре колеса! Телега моя -- мой поезд -- пропала, рюкзак с продуктами пропал, еще чемодан с вещами может пропасть. Надеюсь все же, что люди в вагоне позаботятся о моем чемодане. Скорей всего, Валентин Иванович сдаст его в Москве в бюро находок, ведь никто из них не знает моего адреса. Но уж рюкзак точно пропал... Все, в общем, пропало, и я сама пропала. Нет, надо бороться... Нельзя впадать в панику. Если поддашься тяжелому настроению, судьба прикончит. Черт возьми! Надо же было мне подносить чемодан Нине Арутюновне! Вот Лялька Грекова говорит: "Ни одно доброе дело не остается безнаказанным". Что ж, выходит, не надо делать добрые дела, так как можно пострадать через это. Неправильная философия! Надо делать добрые дела, несмотря на то что можно пострадать! А сейчас главное -- не унывать. Да куда же это они ведут? Надолго ли? Может, на казнь ведут? По снегу ведут, как Зою Космодемьянскую, босую. Не воздаяние ли это за то, что послушалась Марлена и не пошла на фронт? Вот он мой фронт где! Но погибать надо достойно! Не трусить! И все-таки страшно. Дело пахнет застенком".

Пока Нинель так размышляла, не замечая ничего вокруг, довели ее до трехэтажного кирпичного здания и длинными коридорами проводили в кабинет.

Под большим портретом Берии сидел за письменным столом, освещенным гибкой настольной лампой, смуглый, опять-таки черноусый мужчина с погонами общевойскового капитана. Перед столом -- два гнутых деревянных стула, один против другого, справа, против окна, -- большая, почти во всю стену карта СССР.

- Ну вот вы и отдохнете у нас, -- указал он на стул, стоявший справа от Нинели.

Она села, и, очевидно, согласно какому-то зверскому предписанию допрос начался с пучка яркого света, направленного ей прямо в лицо.

- Ваши документы! -- гаркнул черноусик.

- А я уже объяснила вашему сотруднику, что мои документы остались в поезде... и что отошедший поезд не мой поезд.

- Как же не ваш, когда вы сошли с этого поезда?

- Да я не отстала от поезда, я перегнала поезд!

- Что это вы мне арапа заправляете? Как так можно перегнать поезд?

- Могу вам подробно объяснить...

- Ладно, объяснять будете потом. Ваша фамилия? Год, месяц и место рождения? Нинель четко отвечала.

- Национальность?

- Русская.

- А я думал, армянка или цыганка.

- А разве армянки бывают рыжие? -- удивилась она.

- Бывают. Партийность?

- Беспартийная.

- Член ВЛКСМ?

- Да, я комсомолка.

- Постоянное место жительства?

Всякий раз, когда надо официально указать свой адрес, -- одна и та же дилемма: сообщать, где прописана, но не живет, или дать адрес, по которому фактически проживает, но не прописана? Она дала два адреса и так и объяснила, прописана в квартире отца по адресу: Москва, Велозаводская улица, дом 15, квартира 70, проживает в общежитии ВГИКа, Москва, 2-й Зачатьевский переулок, комната 13. И тут же подумала, не подведет ли коменданта общежития, который разрешил ей там не прописываться.

- Что значит "ВГИКа"? -- спросил следователь тоном, выражающим подозрение в том, что допрашиваемая его дурачит.

Нинель расшифровала.

- Куда следуете?

- В Москву.

- В Москву? Гм... Гм... Покажите на карте Москву!

Он хочет проверить, не шпионка ли я, не диверсантка ли, и по его кретинской логике выходит, что шпион не знает, где на карте Москва.

Нинель подошла к карте и ткнула пальцем во Владивосток.

- Ага... Ну-ну... -- многозначительно прогундосил он, -- а откуда следуете?

- Из генеральского санатория в Эшерах под Сухуми, то есть из санатория высшего комсостава Советской Армии, -- гордо сообщила она.

- Так так... А как вы оказались в вокзальном ресторане станции Хачмас?

И снова она старалась объяснить, что перегнала поезд. И снова капитан удивлялся: как можно перегнать поезд? Можно отстать от поезда, но перегнать поезд никак нельзя!

Опять, подумала она, начинается сказка про белого бычка. И тут она еще более подробно рассказала, как вышла из поезда на первой большой станции после Баку, на станции Насосный, как пришлось помочь старушке, как очутилась в чужом поезде и как не могла спрыгнуть, когда поезд тронулся.

- Вот я вам все подробно рассказала. Нельзя ли теперь отвести от меня лампу.

Она слепит глаза.

- Не положено...

- Как так, не положено? Вы нарушаете Уголовно-процессуальный кодекс Азербайджанской ССР. Мне обвинение не предъявлено. Санкции прокурора у вас нет, и я не подследственная, а задержанная.

Ни малейшего понятия об Уголовно-процессуальном кодексе, тем более Азербайджанской ССР, Нинель не имела и произносила все эти казенные слова просто по наитию. Она почувствовала, что нужно вести себя так, будто у нее высокие связи и она хорошо обо всем осведомлена. Капитана поразил независимый тон, и он отвел лампу.

- Что-то ты темнишь. Старушка какая-то. Чемодан... Другой поезд... Не могла спрыгнуть на ходу... Все это неясно. Вот тут у нас тоже была одна такая вроде тебя, так она весь оркестр отравила поташем.

- Во-первых, я попросила бы вас называть меня на "вы". Мы с вами на брудершафт не пили. А во-вторых, объясните, пожалуйста, как это она могла отравить весь оркестр, да еще поташем?

- А вы что, хотите сделать то же самое? У нас нет времени объяснять. Итак, проверим данные протокола.

Капитан подробно проверил каждый пункт и припиcал: "Говорит, что перегнала поезд в результате оказания помощи пожилой женщине в момент ее перехода с одного перрона на другой на станции Насосный в 19.00 27 декабря 1946 года".

- Прочтите и распишитесь. Смотрите, если вы хоть что-то соврали, я посажу вас в холодную.

Она представила себе темную ледяную камеру, и ее замутило.

- Нет, я ни в чем не соврала.

- Так так... Повторите еще раз все как было.

"Оттого, наверное, он заставляет много раз повторять одно и то же, -- подумала она, -- что пытается на чем-то подловить, уличить во лжи. Он рассчитал, что я тогда устану и проговорюсь в чем-то".

Нинель снова терпеливо все повторила.

- Изложите все сказанное вами в письменном виде, -- не успокаивался он, -- вот ручка, вот бумага, вот чернильница.

Нинель подробно описала все, что с нею произошло. Капитан прочел, глубокомысленно покачал головой, пронизывающе взглянул и сказал:

- А теперь говорите правду!

Ну что с ним будешь делать?! Как прошибить эту тупость? И если бы это была только тупость! Но ведь этот идиот может и вправду посадить в холодную, состряпать дело и пришить диверсию. Ну как тут быть?

И от отчаяния она набралась храбрости и, ударив кулаком по столу, крикнула:

- А знаете ли вы, что мой муж генерал! Он узнает, что вы тут со мной вытворяете, и вы будете трещать по все швам!

По первому импульсу на капитана эта угроза не подействовала, его просто забавляла необычная внешность Нинели, ее жестикуляция и манера говорить. Для него этот допрос был своего рода развлечением. Нечасто встречаешь таких странных особ. И все же тень опасения омрачила его профессиональную увлеченность. Не говорит ли независимая манера вести себя и такая необычная внешность о высоких связях? А вдруг у нее есть рука наверху? Как она могла попасть в генеральский санаторий? Может, и правда у нее есть покровитель генерал? А что, если генерал госбезопасности?

- Ладно, ладно, успокойтесь, выпейте воды! -- налил он из графина и поднес ей стакан.

Нинель выпила несколько глотков и с надеждой взглянула на портрет Берии. Всемогущий властитель смотрел на нее сквозь стекла пенсне, испепеляя жгучими восточными глазами.

"Глубокоуважаемый Лаврентий Павлович! -- обратилась она в своих мыслях к Властителю. -- Вы же интеллигентный человек и как верный соратник нашего Великого Вождя и Учителя не допустите, чтобы этот идиот надо мной издевался, правда?"

И Лаврентий Павлович, казалось, отвечал: "Нэ падай духам, дарагой! Я тэба в абиду нэ дам! А этава дурака мы накажам!"

- Подпишите протокол! Вы так и не прочли и не подписали.

Нинель прочла и подписала. Капитан откровенно удивился виду подписи. Подписи, которые ему случалось видеть, были неразборчивы, замысловаты, с эдаким ухарским росчерком. Правда, подписи не начальственные выглядели поскромнее, но и те не отличались четкостью. Подпись же Нинели была совершенно детская, с крупными, отчетливыми буковками. Подписал протокол и капитан. Нинель взглянула на размашистый эллипс завихрения вокруг частокола скорописных букв.

- Простите, не разберу вашей подписи...

- Капитан Мамедов, -- нехотя произнес он свою фамилию и снова пробежал глазами протокол. -- В общем, так: мы вас проводим к поезду.

Он снял трубку одного из стоящих на его столе телефонов.

- Сержанта Таги-заде ко мне, -- начальственно скомандовал он.

Затем он вложил протокол в папку и сунул ее в свой письменный стол. Потом встал из-за стола и принялся расхаживать по комнате. Нинель поняла, что он что-то важное для себя обдумывает. "Наверное, что-то упустил в изобличении меня как шпионки и диверсантки", -- подумала она. Затем он снова сел за стол, вынул папку, открыл ее и снова стал просматривать протокол, шевеля губами. Прочитав несколько фраз, спросил:

- А как же так, живете в Москве и не знаете, где находится Москва? Может, вспомнили? -- решил он съязвить. -- Покажите на карте еще раз, где находится Москва.

Нинель подошла к карте и ткнула пальцем в Новосибирск.

- М-да... многозначительно процедил он, -- кто вас заслал, отвечайте!

- Как вы думаете, -- сдерживала она и страх, и гнев, -- как вы полагаете, шпион и диверсант, засланный врагами, может не знать, где на географической карте находится Москва?

Она деланно улыбнулась, но тут же помрачнела, подумав, что он еще и вправду может бросить в холодную.

Мамедов ничего не ответил и только еще раз подозрительно взглянул на нее.

Раздался стук в дверь.

- Войдите, -- крикнул он, и вошел смуглый крепкий солдат, похожий на Мамедова, только помоложе.

- Товарищ капитан, -- отчеканил солдат, -- сержант Таги-заде по вашему приказанию явился.

Тут капитан Мамедов сказал что-то сержанту Таги-заде на языке, которым Нинель никогда не интересовалась, отчего она ничего не могла понять, кроме слов "Москва", "Сочи", "Сухуми", Загорянская", "Нинель" и "ВГИК". Затем капитан передал сержанту папку с протоколом, что-то еще разъяснил ему на непонятном языке и посмотрел на свои ручные часы.

- Значит, так, -- грозно объявил он. -- Поезд "Сочи -- Москва" прибудет в Хачмас через час двадцать. Сержант с двумя солдатами проводит вас к поезду. Сержант проверит ваши документы, которые вы якобы забыли в вашем вагоне. Если окажется, что документы у вас есть и что все записанное в протоколе документам соответствует, он вас отпустит. Если же вы хотя бы в одном каком-нибудь пункте соврали, вас приведут обратно ко мне, сажаю вас тогда в КПЗ и возбуждаю уголовное дело о диверсии.

И вот снова те же самые два конвоира, два русских деревенских парня, проходящих службу в Азербайджане, один впереди, другой позади, ведут диверсантку сквозь холодную ночную мглу азиатского городка. На этот раз сбоку шагает еще сержант Таги-заде. Она запомнила его смешную фамилию, когда он, представ пред грозны очи начальства, доложился по форме. Когда вели ее в комендатуру и она не знала, куда ее ведут, надолго ли затянется эта история и чем она кончится, когда казалось, что поезда своего она уже никогда не увидит, тогда от сверхъестественного нервного напряжения холод не ощущался, хотя в своем легком облачении, без всякой верхней одежды и в открытой обуви на босу ногу она в другой ситуации схватила бы воспаление легких или еще что-нибудь в этом роде. Но теперь, когда нервное напряжение прошло и единственная тревога -- опасение опоздать на поезд, морозный ветер пронизывал насквозь. "Только бы не схватить менингит, -- молилась она, -- не приведи Господь, не дай мне Бог сойти с ума!"

Лишь теперь, по дороге на станцию, она смогла различить во мгле озаряемые светом месяца контуры строений, водокачки, пожарной каланчи, мечети с минаретом. Где-то надрывно лаяла сторожевая собака, и подумалось об овчарках в ИТЛ...

"Исправительно-трудовой лагерь... Кого они там исправляют? -- размышляла Нинель. -- И со мной еще ничего не известно, быть может, и меня теперь каторжным трудом исправлять будут".

15

"И вот уж привокзальный скверик и вокзал. Вот перрон... Но где же поезд? Неужели мы опоздали? Может, капитан Мамедов нарочно все подстроил так, чтобы я опоздала. Может, он все это разыграл от скуки?"

Раздался издалека затяжной гудок, и послышалось нарастающее тарахтение. Увы, это шел длиннющий товарняк. Прогромыхал мимо, и напряженное ожидание продолжилось.

Сержант Таги-заде пошел выяснять, не прошел ли "Сочи -- Москва", а два конвоира остались стеречь диверсантку. Но вот подошел наконец "Сочи -- Москва", и тринадцатый вагон оказался совсем близко. Теперь скорей в вагон! Но без этого самого Заде эти ребята не отпустят. И вдруг она увидела, что по перрону вдоль поезда, от локомотива к хвосту быстро шагает капитан Добрынин.

- Олег! -- крикнула она, да так громко, что один из конвоиров снял с плеча винтовку.

- Нинель! -- крикнул он.

И не успела она спросить, был ли он только что в тринадцатом вагоне, как он обнял ее.

- Не положено, товарищ капитан... -- сказал конвоир, снявший с плеча винтовку.

"Не положено, не положено, все у них не положено..."

- Товарищ капитан... -- снова раздался голос конвоира.

Когда Олег оторвался от Нинели и обернулся, он увидел негодующего сержанта.

- Что тут происходит? -- сдержанно спросил сержант Таги-заде.

- Она здесь встретила знакомого, -- объяснил конвоир.

- Вы с этого поезда, товарищ капитан? -- спросил сержант Таги-заде.

- С этого, а почему она под конвоем?

- Это вам знать не положено. Ваше удостоверение!

- А вы кто такой будете?

- Я сотрудник военной комендатуры города Хачмас сержант Таги-заде.

И он раскрыл перед капитаном красненькую книжечку. Капитан предъявил тогда свое воинское удостоверение.

- Ваши проездные документы

Капитан показал свой литер. Нинель стояла под охраной конвоиров рядом и страшно волновалась и за Олега, и за себя, ведь из-за всего этого идиотизма они оба могли упустить поезд, и к тому же у Олега плацкарта на другой поезд.

- А где ваша плацкарта? -- спросил сержант Таги-заде, словно угадывая мысли Нинели.

- А у меня нет плацкарты, -- ответил Олег, предполагая задержку из-за несоответствия плацкарты поезду.

- Как это так вы без плацкарты?

- А вот так. Плацкарту некогда было достать. А ехать надо по срочному заданию.

- В каком вагоне едете?

Олегу не хотелось подводить проводницу восьмого вагона, и он ответил:

- А ни в каком. Еду там, где есть свободное место.

Сержант Таги-заде записал основные анкетные данные Олега.

- Вы можете идти, -- сказал он ему и, повернувшись к Нинели, крикнул: -- А с вами мы сейчас разберемся.

Сержант препроводил Нинель в ее вагон. Конвоиры остались на перроне. Следом вошел в вагон взволнованный Олег.

В Нинелином отсеке еще не спали, хотя было уже полвторого ночи. Четверо мужчин играли в преферанс.

Появление Нинели сразу вызвало оживление. Валентин Иванович и майор Алексеев вскочили со своих мест.

- Наконец! -- воскликнул Валентин Иванович, -- а мы уж решили, что вы в Нососном отстали от поезда.

- Я не отстала, я перегнала. Потом все объясню... А сейчас мне надо найти мой паспорт и билет, а то сержант Таги-заде ждет меня.

- Где же вы пропадали? -- спросил майор Алексеев. -- Мы сначала думали, что вы нам уж совсем изменили и едете в восьмом вагоне, -- кивнул он в сторону Олега, -- но капитан Добрынин приходил к нам справляться о вас, и мы поняли, что вы упустили поезд.

- Мы очень беспокоились, -- неожиданно сказал лейтенант Свиблов.

- Слава Богу, вы теперь снова с нами, -- сказал Григорий Данилович.

Восторг пассажиров, снова увидевших пропавшую спутницу, сержанта Таги-заде немножко озадачил. Выходило, что если она действительно, диверсантка, то все ее поклонники -- пособники диверсантки. Но размышлять на эту тему было некогда, так как до отправления поезда оставались считанные минуты. Сейчас ему требовалось произвести самую важную операцию, ради которой он привел сюда допрошенную.

- Давайте быстрее ваш паспорт.

- Сейчас... Сейчас... Где же он?

Нинель решила отомстить этим сволочам, заставить, хотя бы этого гаврика, прыгать на ходу с поезда.

- Торопитесь, сейчас отойдет поезд...

- Секундочку...

Раздался свисток...

- А вот он, мой паспорт.

- Так... так... так... -- смотрел сержант то в паспорт, то в протокол...

Поезд дернул с места и остановился.

- Так... так... -- продолжал сержант проверять соответствие данных в паспорте и протоколе. -- Студенческий билет?

- Пожалуйста, вот вам студенческий.

Поезд стал медленно двигаться. Сержант Таги-заде сказал наконец: "Вы свободны" -- и кинулся к выходу. Нинель спустила окно, высунула голову и, посмотрев назад против движения поезда, увидела, как прыгнул и упал сержант Таги-заде. Он тут же встал, отряхнулся и заковылял.

"Господи, -- подумала Нинель, -- он, наверное, здорово ушиб свое заде".

- Соскочил? -- поинтересовался лейтенант Свиблов.

- Соскочил, но упал. Как будто кость цела, -- успокоила она всех и себя.

"Слава Тебе, Господи, -- молилась Нинель, -- вся эта история кончилась. Могло быть хуже. Спасибо Тебе, Господи, что спас меня".

- А теперь, дорогие товарищи и господа офицеры, будем спать. Завтра я позабавлю вас своими ночными приключениями.

Она простилась с Олегом, и он обещал прийти к ней на следующее утро. Им обоим страшно не хотелось расставаться, а ему не терпелось узнать, что же с ней все-таки случилось.

"Теперь он едет не один, -- думала она, -- -и поэтому пусть уж все время, кроме сна, будет с нами".

16

Капитан пришел точно в десять, как условились. Потеснились и разместились. За утренним чаем Нинель подробно рассказывала о своем приключении.

- Вот вам и готовый сценарий, -- заметил Валентин Иванович.

- Да что ты, такой сценарий никогда не пропустят, -- рассудил Григорий Данилович.

- А почему, собственно? -- удивился Валентин Иванович. -- Это могла бы быть очень даже забавная кинокомедия, основанная на довольно необычном случае: человек не отстал от поезда, а перегнал поезд.

- Но суть истории не в этом, -- пояснил майор Алексеев, -- суть в неоправданной подозрительности местного начальства.

- Суть этой истории, - -сказала Нинель, -- в нашей вечной шпиономании.

- Я с вами совершенно не согласен, -- возразил лейтенант Свиблов. -- Не следует смешивать два понятия: бдительность и шпиономания. Никакой шпиономании у нас в стране никогда не было и нет. Народ наш, партия и ее вооруженный отряд чекисты всегда были бдительны и вовремя пресекали вылазки врага. Вот вы смеетесь над капитаном Мамедовым, но, в самом деле, как он мог быть уверен, что вы ему говорите правду? Ведь, знаете, время нынче тревожное. Страна окружена врагами, вокруг Советского Союза многочисленные американские базы, и внутри у нас тоже орудуют враждебные элементы. За примерами недалеко ходить: взрыв туннеля между Сочи и Туапсе, отчего мы с вами и едем сейчас кружным путем -- разве это не свидетельство усиления активности врагов нашего государства? Надо было вас проверить -- доверяй, но проверяй.

"Наверное, и у меня, -- подумала Нинель, -- есть черты шпиономании".

- Давайте, -- предложила она, -- не будем больше рассуждать на политические темы, лучше споем.

- Что ж, неплохая идея, -- откликнулся лейтенант Свиблов, -- споем так споем...

- Что будем петь? -- спросил Валентин Иванович. -- Какие будут предложения?

- "Горит свечи огарочек", -- предложил майор.

- О, это прекрасная песня, -- обрадовалась Нинель. -- Итак, значит, поем "Горит свечи огарочек". Три-четыре...

Нинель тихо, но сильным голосом запела:

Горит свечи огарочек,
Идет недальний бой...

И все подхватили:

Нальем, дружок, по чарочке,
По нашей фронтовой...
Не тратя время попусту,
По-дружески да попросту
Поговорим с тобой.

Лейтенант стал запевать второй куплет:

Давно мы дома не были...

А дальше дело что-то не шло.

...Гым-гым... гым-гым... гым-гым...

И опять выручила Нинель:

...Там елочки стоят,
Который год уж девушки
Тоскуют без ребят...

Нинель замолчала, предоставляя инициативу лейтенанту, но дальше он опять не помнил.

Тут Валентин Иванович пропел:
Тирим-пам-пим, тарам-пам-пам,
Тарим-пам-пом, тирам-пам-пом,
Тарим-пам драм-пам-пам...

И Нинель повторила эту музыкальную фразу, но уже со словами:

Без нас девчатам кажется,
Что сажей месяц мажется,
А звезды не горят...

В последнем куплете лейтенант Свиблов помнил только первые две строки:

Давно мы дома не были,
Цветет родная ель...

Дальше, хоть убей, никто не мог вспомнить слов.

- Вспоминайте, вспоминайте... -- подзадоривала Нинель. -- Сдаетесь? Ну вот вам:

Как будто в сказке-небыли
За тридевять земель...
На ели шишки новые,
Иголочки лиловые,
Иголочки на ней...

- Как музыкально вы поете, -- взглянула она на лейтенанта, -- ведь это гораздо лучше, чем рассуждать о политике, правда?

- Почему же лучше? Это разные вещи... Хотя и в песнях бывает политика...

- А в этой песенке никакой политики нет, и, быть может, в этом -- или, скажем, между прочим, и в этом -- очарование этой песенки.

- Да, -- подтвердил Валентин Иванович, -- тут есть какая-то магия.

- Вот именно, магия, -- обрадовалась Нинель, -- вся прелесть в том, что тут никакой тебе идеологии, как, скажем, в песне "На позицию девушка..." Помните: "И врага ненавистного крепче бьет паренек..." А тут просто бойцы пьют на привале и вспоминают родной дом и девчат. И ель -- поэтический образ дома. Не избитая березка, а именно ель.

- Да, не зря, видно, солдатский фольклор переделал песенку "Огонек", -- сказал майор Алексеев. -- Помните?

- Нет, что-то не припомню, -- сказал Валентин Иванович, -- хотя и воевал всю войну.

- А вот у нас в танковой бригаде пели так:

Не прошло и полмесяца,
Парень шлет письмецо:
Оторвало мне ноженьку,
Изрубило лицо...
Если любишь по-прежнему,
И горит огонек,
Приезжай, моя милая,
Забери, мой дружок...

- Что ж, приехала любимая девушка, забрала к себе? -- спросила Нинель, воспользовавшись паузой.

- Вот слушайте, дальше события развивались так:

Но любимая девушка
Парню пишет ответ:
"Я с другим повстречалася,
И любви больше нет.
Ковыляй потихонечку,
Может, кто подберет,
Может, вырастет ноженька
И лицо заживет..."

- Какой цинизм -- ужаснулась Нинель. -- Но, видно, и в самом деле, солдаты отреагировали на казенщину, ведь вот нет же пародии на "Горит свечи огарочек".

- Но мне все же хочется вернуться к тому, Нинель, что с вами произошло, -- встрепенулся Валентин Иванович. -- Ну так напишем все-таки киноповесть?

- Спасибо, но эта история, как уже заметил Григорий Данилыч, вряд ли проходима. Предпочитаю XIX век. Экранизацию классики. И автора экранизируемого произведения предпочитаю умершего.

- Классика классикой, а современность тоже нужна, -- заметил лейтенант Свиблов.

- Но ведь нужен соцреализм, -- убеждал майор, -- а тут соцреализма будет маловато.

- Я с вами совершенно не согласен, -- возразил Григорий Данилович. -- Ведь что в этой истории изумляет? Смелость. А значит, и с соцреализмом все в порядке будет. На фронте многие чудеса героизма проявляли, но те же люди в тылу нередко робеют перед представителями власти.

- Давайте лучше петь, рассказывать анекдоты или читать стихи, -- предложил Валентин Иванович.

Нинель посмотрела на лейтенанта Свиблова.

- Нет, пожалуй, рассказывать анекдоты мы не будем. Давайте будем либо петь, либо читать стихи.

Тут Валентин Иванович спросил, какие у нее самые любимые стихи, и Нинель ответила, что более всего любит, конечно, Пушкина, и сразу добавила, что любит Игоря Северянина и Маяковского, Есенина и Блока, Сашу Черного и далеко не в последнюю очередь Лермонтова. Вкус Нинели странным показался лейтенанту Свиблову, и он не скрыл своего недоумения, возразив, что, дескать, странно как-то у нее все это сочетается, мол, Игорь Северянин -- это одно, а Маяковский нечто сoвершенно противоположное. С другой стороны, Маяковский, по его разумению, -- это одно, а Есенин нечто с ним абсолютно не совместимое. Нинель объяснила, что ее идейная несовместимость или, наоборот, совместимость совершенно не волнует и что она любит поэта не за идеи, а за талант. Тогда Свиблов спросил, кто ей особенно нравится из наших современных советских поэтов, и сразу же, не задумываясь, она выпалила: -- Дмитрий Кедрин.

- Кедрин? - повторил лейтенант Свиблов. -- Что-то не припомню...

- Замечательный поэт и настоящий русский советский патриот! Более года назад в Хабаровске его убили бандиты.

- А Симонов вам нравится?

- Константин? Не очень... Хотя "Жди меня" и "Ты помнишь, Алеша..." в свое время звучали. До войны мне очень нравилась его поэма "Пять страниц"... Но никогда не забуду, как он выступал у нас во ВГИКе в Алма-Ате весной сорок третьего. Приезжал с фронта. Рядом сидела Валентина Серова в красном крепдешине, вся такая откормленная, дебелая, а он по стилю эдакий белогвардейский офицерик с усиками и с грассирующей речью, с погонами -- тогда только-только их ввели, и нам они были чужды и непривычны, -- да, так он перед нами, студентами, голодными, босыми оборванцами, читал стихи о том, как он с этой самой Серовой спит. Ребятам это не понравилось, и реакция аудитории была для него явно неожиданной. С тех пор, читая Симонова, воспринимаю его уже не так, как до этого выступления.

- Вам, видно, его не понять. Прочтите свое любимое стихотворение Пушкина, -- попросил лейтенант Свиблов.

Нинель задумалась. Все, что она помнила из Пушкина, было у нее самым любимым. Но сейчас захотелось поддеть Свиблова, и она прочла по памяти "Отцы-пустынники и жены непорочны".

- Вы что, верующая? -- удивился Свиблов.

- Нет, в Бога в традиционном смысле не верю.

- А в каком же смысле?

- В индивидуальном. Царство Божие внутри нас...

- В таком случае, -- заметил лейтенант Свиблов, -- почему же вам нравится стихотворение, которое вы сейчас прочитали? В нем ведь выражена именно традиционная религиозность.

- Не будем спорить, а то спор заведет нас слишком далеко... Давайте лучше споем. Что будем петь?

- "Утро красит нежным светом...", -- предложил Валентин Иванович.

- Что ж, "Москва первомайская" самая подходящая песня для конца декабря. Итак, значит, три-четыре...

И все, в том числе капитан Добрынин, весело запели.

Нинель радовалась, что неприятный осадок от разговора с лейтенантом в конце концов перебит бодрой веселой песенкой.

В течение всей этой только что закончившейся литературной дискуссии капитан Добрынин молчал и с любопытством следил за прениями сторон. Он не согласен был с тем, что идейная направленность поэта значения не имеет, но его просто живило само по себе звучание Нинелиного голоса. Нет, не зря он отбился от части. Да и компания оказалась приятной. Как чудесно с ними пить и петь! Теснота, духота, а чувствуешь себя лучше, чем в роскошном международном...

Пора уже, пожалуй, пригласить Нинель в ресторан...

Но, услышав, как капитан Добрынин приглашает Нинель в ресторан, Валентин Иванович предложил ему остаться с ними, у них, мол, на всех хватит и выпить, и закусить.

И снова пошли тосты, закуска и пение под руководством нашего опытного массовика.

Вечером на станции Гудермес Нинель и капитан Добрынин вышли подышать, и, вдохнув свежего воздуху, он пошел отсыпать выпитое в свой мягкий первого класса. Прощаясь, они условились, что он снова придет к ним в тринадцатый на следующий день, как и сегодня, в десять утра. На следующий день ни в десять, ни в одиннадцать, ни в двенадцать он не явился. Позади была уже Махачкала, и поезд, миновав трудное место, шел гораздо быстрее.

Весь день она ждала его и так сильно переживала его отсутствие, что ни за что не могла приняться. Культурно-массовая работа была заброшена, читать ничего не могла. Пассажиры все равно предлагали выпить и закусить. Нинель отказывалась, но не потому, что не хотела принимать подношения задаром -- она привыкла к этим милым людям, -- а потому, что из-за нервного ожидания Олега просто как-то кусок в горло не шел. Она все порывалась пойти посмотреть, что с ним там происходит, но гордость, ложная, быть может, удерживала ее. Раз сказал, что придет, незачем к нему бегать.

17

И все же под вечер не выдержала и, переодевшись в свитер и юбку, отправилась к нему в восьмой. Постучала в его купе. Дверь раздвинулась, и перед ней возник подстриженный под бокс худощавый мужчина выше среднего роста, с овальным одутловатым лицом. Он походил не то на вахтера, не то на милиционера и напоминал и вгиковского военрука, и тамошнего начальника пожарной охраны. Хорошо сшитый двубортный, очевидно, новый костюм, серая рубашка и черный галстук неплохо сочетались с его светлыми прямыми волосами. Этот человек показался ей знакомым. Наверное, это какой-нибудь известный киноактер, играющий активистов-рабочих. Он приветливо поглядел на нее своими немного воспаленными серыми глазами.

- Вы что, заблудились? -- дружелюбно спросил он.

От него крепко шибануло винным перегаром.

- Да нет, я пришла к капитану Добрынину.

- А-а, к капитану!

- Да... А где он?

- Он вышел... А вы заходите, пожалуйста, присаживайтесь, он, наверное, скоро придет...

Нинель зашла.

- Ну что, уважаемая, выпьем вместе?

- Нет, спасибо, я непьющая...

- Так и непьющий человек может выпить... А вот тут у меня есть тресковая печень в консервах. Полезный и питательный продукт... Хотите?

- Нет, спасибо, я сыта... Я только тут подожду капитана.

- Вот вы не хотите пить со мной, наверное, потому что не знаете, кто я такой. А знали бы, так считали бы честью пить с таким знаменитым человеком, как я.

Нинель оглядела купе. Верхняя зачехленная полка оставалась неподнятой. Значит, Олег уже не в этом купе. Или же это еще ничего не значит? Но, по всей видимости, этот товарищ и в самом деле какая-то известная персона. А Олег вот попал именно в это купе. Может, у проводницы будут теперь неприятности.

- А чем вы знамениты? -- спросила она.

- Как чем? Я Стаханов. Слыхали о таком человеке?

- А-а, -- протянула она. -- Теперь я вижу, что вы и в самом деле Стаханов, а не киноактер, который играет шахтера. А я решила, что вы актер, потому что видела вас в кино.

- Теперь будете со мной водку пить?

- Нет, извините... Я и так в своем купе все время пью, -- проговорилась Нинель. -- И спохватившись, добавила: -- Заставляют.

- Постойте, постойте... Это вы даете концерты пассажирам?

- А откуда вы знаете?

- Тут о вас уже весь поезд знает.

- Вот видите, я тоже знаменита...

Но, видно, юмора Стаханову не хватило, и он сказал:

- Сравняли... Меня вся страна знает!

Пожалуй, для шахтера он слишком розовощек, подумала она, но тем не менее нет никакого сомнения, что это, действительно, Стаханов. Или, может, он просто выпил много и раскраснелся?

- Простите, -- сказала она, -- я знаю, что вы Алексей, а как ваше отчество?

- Зачем вам знать мое отчество?

- А что, это государственная тайна? Как же я могу обращаться к вам без имени-отчества?

- Ну что ж... Я Алексей Григорьевич.

- Вы сели в Баку?

- Да, для меня и моей охраны были забронированы места...

- А где ваша охрана?

- Это я вам не могу сказать. Где надо, там и есть.

"Конечно, -- подумала она, -- кругом враги и могут убить такого знаменитого человека, чтобы нанести урон престижу государства".

- А вы были в командировке, да? -- допытывалась Нинель. Ей стало немножко не по себе от этого стиля передвижения знаменитого шахтера, но любопытство взяло верх.

- Да, я был почетным гостем на совещании нефтяников в Баку, а теперь еду в Москву на Всесоюзное совещание работников угольной промышленности.

- А когда же вы работаете на вашем Центральном Ирмино?

- Да некогда теперь на шахте работать... Все совещания да совещания... Работаю в министерстве.

"И в самом деле, -- подумала она, -- когда ж ему теперь в забой ходить? Раз приглашают, надо ехать".

- Вы знаете, Алексей Григорьевич, я немножко волнуюсь, что так долго нет капитана.

- А вы ему кто будете? Вас как зовут?

Она назвала себя и сказала, что капитану близкий друг.

- Пойду узнаю у проводницы, может, видела, что он пошел в другой вагон, если да, то, значит, пошел к нам и мы разминулись.

- Пойдите, Нинель, узнайте...

Она постучалась в купе проводницы. Раздвинула дверь пожилая проводница в железнодорожной форме. Нинель подумала, что молодые девушки идут не в проводницы, наверное, а в связистки на фронт, где, как сказал майор Алексеев, гибнут, как мухи.

- Простите, вы не знаете, куда делся пассажир из пятого купе?

- Какой пассажир?

- Капитан Добрынин.

- Нет его, милочка. Не ищи его.

- То есть как так нет? Куда он пропал?

- Это мы тебе сказать не можем.

- Как же так? Вы знаете, что он куда-то исчез, и не хотите об этом сказать!

Нинель почувствовала, как пошел мороз по коже...

- Умоляю вас, -- разрыдалась она, - скажите, что случилось. Он что, попал под поезд?

- Ладно, милая, уж так и быть, -- смилостивилась проводница, --ты только никому не сболтни, что это я тебе сказала. Обещаешь?

- Обещаю.

- Ну так вот. Капитана твоего сняли с поезда.

- Что значит -- сняли с поезда?

- А вот так. На станции Минеральные Воды зашли в вагон трое, два солдата с винтовками и офицер, и увели его.

- Значит, арестовали?

- Ну, считай, так.

- Боже, какой ужас! Не надо было ему садиться в ваш вагон...

- Кто его знает, может, и не надо было. Время нынче тревожное.

- Господи, да что ж теперь делать?

- А что можно делать? Скажи спасибо, что сама еще цела.

Нинель вернулась в свой вагон.

- Что случилось? -- спросил Валентин Иванович.

- Ничего не случилось.

- Что вы мне рассказываете? Я же вижу, что что-то случилось.

- Сколько на ваших? -- спросила она, чтобы уйти от этого разговора.

- Полдвенадцатого. Мы уже почти все спим.

- Я тоже буду спать. Спокойной ночи.

- Спокойной ночи. Но завтра вы мне все расскажете...

18

Она легла на свою полку. Заснуть не могла никак. Все ее существо парализовало ощущение гадливости и жути от всей этой непостижимой инфернальщины. "Конечно, все это из-за меня, -- размышляла она. Если бы не я, он не попал бы в этот страшный вагон. Не отбился бы от своей части, не отлучился бы без официального разрешения. Но все равно, для этих шпиономанов выходит, что он затеял диверсию или покушение. Может быть, покушение на Стаханова. А может быть, еще пришьют ему покушение на вождя. Ведь вот уже, говорят, многих арестовали по подозрению в покушении на вождя после обвала. Тут еще меня в чем-то подозревали, а он увязался за мной. Ясное дело, что-то нечисто. На всякий случай арестовали его, чтобы проверить. Только проверка эта может продлиться всю жизнь. Какая жестокая расплата за душевный порыв! Что же, так и жить нам, оглядываясь по сторонам, как бы чего не вышло? Боже мой, что за люди! Уничтожить дядю Пашу, заслуженного командира, беззаветно преданного вождю! Меня вот в моем японском балахоне вели по мокрому снегу, в ночную стужу к этому самому Мамедову на допрос. А теперь -- Олег... Наверное, мучают его сейчас, пытают, унижают, заставляют отвечать на идиотские вопросы и, стараясь подловить на чем-нибудь, как меня тогда, заставляют повторять без конца одну и ту же историю и объяснять, почему он отбился от своей части, почему сел в другой поезд, каким образом оказался в одном купе со Стахановым. Зачем ему это надо было? А может, Стаханов тут ни при чем, и это все устроил сержант Таги-заде? Ведь он записал фамилию Олега и, наверное, передал дальше по линии. А те решили, что надо действовать, иначе их обвинят в притуплении бдительности, а значит, в пособничестве врагу. И теперь, наверное, его обвинят в связи с теми, кого посадили по подозрению в устройстве обвала туннеля под Армавиром и крушения под Махачкалой".

И под храп уснувших пассажиров она тихо всхлипывала, то и дело вытирая нос полотенцем. На следующее утро Валентин Иванович тщетно пытался выяснить, что же с ней все-таки произошло. Нинель все время уклонялась от ответа. Ни петь, ни читать стихи, ни рассказывать истории из своей жизни она не могла. Валентину Ивановичу с глазу на глаз она, конечно, рассказала бы об аресте Олега, но присутствие лейтенанта Свиблова ее удерживало. "Может, даже этот Свиблов, -- рассуждала она в своих мыслях, -- и неплохой человек, но ведь он всю свою жизнь, все свои помыслы ставит в зависимость от соображений государственной пользы, которую понимает довольно плоско. Он, быть может, сочтет своим патриотическим долгом сообщить куда следует, о моей связи с арестованным. Нет, не потому, что мы с ним расходимся во взглядах на поэтов, а просто потому, что так нужно для мировой революции... Ведь время тяжелое, страна окружена американскими базами, кругом враги, совершающие диверсии, стремящиеся нанести урон престижу первого в мире пролетарского государства, да и вообще уничтожить это государство, превратить наш народ в колонию, превратить нас в своих рабов..."

Песенное настроение массовика-затейника пропало, и день прошел в разговорах о прошедшей войне, о голоде и бандитизме, об исключительном положении Эренбурга и его антинемецких статьях во время войны, о необычайном даре Вольфа Мессинга и о взрывах атомной бомбы в Японии, которые Валентин Иванович определил как самое важное событие нашего столетия. К вечеру, захмелев от водки -- ее приходилось пить в расчете на закуску, -- она легла, не раздеваясь, на свою полку. Голова отяжелела, но мелькали мысли о Марлене, о его гибели, о студентах, умерших от голода, о дяде Паше и вновь и вновь об Олеге.

Олег! Господи! Военный летчик, тридцать боевых вылетов, вся грудь в крестах, а теперь вот голова в кустах! Господи, если бы знать хотя бы, где он, знать, как навести справки... Все эти мысли не давали заснуть, но усталость и водка взяли свое, и Нинель погрузилась в глубокий сон.

И снится ей, будто идет она в свитере, в короткой юбке и туфлях-лодочках через заснеженную площадь перед Сельскохозяйственной выставкой и с ужасом думает она о том, что не готова к экзамену. Это очень важный экзамен -- по истории кино, -- и от его результатов зависит, дадут работу в Москве, или выдадут диплом с правом устраиваться самой, или же пошлют куда-нибудь в провинцию, на Урал, в Сибирь, на Дальний Восток. Она входит в подъезд большого белого здания, проходит мимо знакомой вахтерши, подымается по лестнице, открывает массивную обшитую дермантином дверь и входит в круглый зал с белыми мраморными колоннами. Зал похож на интерьер огромного храма. Посреди зала -- длинный прямоугольный стол, покрытый красным сукном, на столе графин с водой. За столом -- экзаменационная комиссия: Эйзенштейн, Пудовкин и Юткевич. Она проходит по натертому до блеска скользкому паркету к столу. На столе веером разложены экзаменационные билеты. Эйзенштейн оглядывает ее снизу вверх и с задорной хитрецой шепчет что-то на ухо Пудовкину. Тот улыбается. Наверное, Эйзенштейн сказал ему какую-нибудь скабрезную гадость. Юткевич просит положить перед ним зачетную книжку и взять билет. Она берет билет и читает доставшийся вопрос: "Марксистская трактовка фильма Чаплина "Парижанка" в свете ленинской теории отражения". "Боже, как разобраться в этой абракадабре? Сюжет я помню. Но что я могу сказать о марксистской трактовке? Тут еще можно что-то сообразить: буржуазная мораль калечит души, разбивает судьбы. Но при чем тут ленинская теория отражения? Вот бы где мой папуля пригодился!" "Готовы?" -- торопит Эйзенштейн. "Готова!" -- робко отвечает Нинель. "Станьте, пожалуйста, вот сюда, -- командует Юткевич, -- вот так... Смотрите теперь в камеру. Да не сюда, вон туда! Мы снимаем ваш ответ, как наиболее сильной студентки, для специального выпуска, посвященного нашему институту. Учтите, что дублей мы делать не будем. Говорите сразу... И учтите, -- предупреждает Юткевич, что этот киножурнал будет просматривать лично товарищ Сталин".

Сильно бьется сердце. Слышны даже его удары. Надо взять себя в руки. И вот она говорит: "Фильм Чарли Чаплина "Парижанка", поставленный им в двадцать третьем году, трактовался буржуазной критикой как история гибели героя в результате безнравственного поведения его самого и его возлюбленной. Однако только марксистская трактовка, -- тут Эйзенштейн лукаво прищурился, -- дает нам возможность правильно оценить рассказанную в фильме историю, вскрыть социальные причины несчастной любви. Но без диалектического подхода к анализу сюжета мы вряд ли смогли бы разобраться в этой истории. И вот ленинская теория отражения дает нам возможность правильно оценить происходящие в фильме события. Ленинская теория отражения проливает свет на марксистскую трактовку, и только в свете этой теории марксистская трактовка предстает перед нами в правильном свете..."

- Достаточно, все ясно... -- снисходительно улыбается Эйзенштейн.

- Что вам ясно, Сергей Михайлович? -- робко спрашивает она.

- Ясно, что вам ничего не ясно. У вас в голове сумбур, -- говорит Эйзенштейн и обращается к Юткевичу: -- У вас есть вопросы?

- Есть, -- отвечает Юткевич. -- Скажите, Загорянская, что вам говорил капитан Добрынин о фильмах Эйзенштейна?

- Ничего не говорил...

- А вы вспомните, вспомните, а не то мы вам напомним...

- Не помню...

Юткевич нажимает кнопку, и входят три военрука.

- Отведите ее куда следует, -- приказывает Юткевич.

И вот трое, на этот раз без винтовок, ведут ее через площадь перед Сельскохозяйственной выставкой по снегу, по наледи, один позади, другой впереди и третий сбоку, как Таги-заде. Ее подводят к легковой машине и вежливо предлагают сесть в автомобиль. "Машина не подъехала к институту, -- думает Нинель, -- чтобы не привлекать внимание студентов моим арестом".

Привозят на Лубянку и вводят в кабинет. Из-за стола поднимается генерал. Присмотревшись, она видит, что это генерал Ященко. Он смотрит на нее нежным, участливым взором и говорит: "Меня мой начальник спрашивал, действительно ли я намереваюсь жениться на Загорянской, которую подозревают в диверсии. Я ответил, что да, я намерен взять ее в жены, но абсолютно убежден, что ни в какой диверсии она не замешена. Поэтому предлагаю немедленно оформить брак, иначе получится, что вы наврали капитану Мамедову в Хачмасе. "Но ведь они все равно установят последовательность событий", -- говорит она. "Это возможно, но тогда все же будет легче избежать уличения во лжи, -- произносит шепотом генерал Ященко, наверное, боится, что его подслушивают, не зря говорят: "Стены имеют уши". "Что поделаешь, - говорит она, -- а институт мне дадите закончить?" "Безусловно, -- отвечает генерал Ященко, -- все зависит от вас самой. А пока я вам выпишу аттестат, и вы будете регулярно получать генеральский паек". "Вот это здорово, -- думает она, -- я тогда смогу подкармливать своих голодных подруг и посылать посылки Олегу. Но пока придется пересдавать экзамен. Какой позор! У меня за все десять лет школы и за три года института даже четверки не было! Придется заняться ленинской теорией отражения! Господи, не боги горшки обжигают в конце-то концов!" "Ладно, замуж так замуж, вы мне уже давно понравились, Владимир Николаевич. Только каким образом вы попали в это страшное ведомство?" "Меня мобилизовали в порядке обновления кадров в этом ведомстве. Отказаться невозможно, -- сказал он почти шепотом, -- партийная дисциплина. Здесь работать очень опасно, никто отсюда живым не возвращался в обычное общество. Но буду стараться выжить".

Итак, едем расписываться.

Они подкатывают на служебной машине к загсу на Метростроевской и под огромным писанным маслом портретом Сталина во весь рост регистрируются. "Теперь, -- думает она, -- все как будто в порядке: я не сказала ни единого слова неправды. И у меня есть защита. В институте узнают, что мой муж генерал да еще государственной безопасности, так не будут придираться, что общественной работой не занимаюсь, на кросс не хожу и не состою членом ни профсоюза, ни ДОСААФа. Хватит с них, что я член ВЛКСМ. А когда Владимир Николаевич освоится и утвердится на новом месте, он сможет освободить и реабилитировать Олега. Тогда начнется новая драма -- сидовская борьба между любовью и долгом".

Но вот регистраторша пожимает руки и желает многих лет жизни, здоровья и семейного счастья, а также успехов в труде на благо нашей советской социалистической родины. Генерал Ященко и Нинель садятся в машину и приезжают в шикарный ресторан, сверкающий колоннами и люстрами. Стол накрыт покоем, за столом масса людей, в центре сидит председательствующий Эйзенштейн, ошую -- Савченко, директор ВГИКа Головня, Козинцев, Трауберг, Блейман и Коварский; одесную -- Пудовкин, Александров и Орлова, Пырьев и Ладынина, а также Герасимов. Эйзенштейн с бокалом в руке поднимается с места и говорит: "Дорогие товарищи и друзья! Мне сегодня, в этот торжественный вечер, выпала высокая честь представить вам моего давнишнего друга генерала Владимира Николаевича Ященко и его молодую супругу студентку нашего института Загорянскую Нинель Абрамовну -- вот тут мне подсказывают: Аркадьевну... Позвольте мне от имени и по поручению парткома, месткома и дирекции нашего института от души поздравить генерала Ященко Владимира Николаевича и нашу студентку Загорянскую Нинель Ароновну, ах, извините, Аркадьевну с законным браком и произнести в их честь грузинский тост: "Жил у нас в Тыбылысы адын малчик, хароший малчик, умнай малчик... Звалы его Сэрэжа Гагуа... И вдруг Сэрэжа Гагуа украл... Чтобы вы думалы он украл? Он украл... пароход! Сталы судыт Сэрэжу Гагуа. Судыя гаварит: "Я табэ, Сэрэжа Гагуа, за такое тяжкое прэступлэние даю дэсат лэт". А Сэрэжа Гагуа гаварит: "Нэ беру дэсат лэт". Судыя снова гаварит: "Даю дэсат лэт". А Сэрэжа Гагуа опят гаварит: "Нэ бэру дэсат лэт!" Сталы думат, гадат, в Москву пысат... Из Москвы приходыт тэлэграма: "Нэ бэрэт дэсат лэт -- расстрелят!" Так выпьем, дарагые таварищи, за то, штабы всэгда брат, што дают!"

Как здорово у него получается грузинский акцент, -- думает она, -- но этот тост, конечно, намек на меня. Эйзенштейн понимает, что я не хочу замуж, но если бы я этого не сделала, было бы хуже: ходила бы голодная и ни Олегу, ни друзьям, никому помочь не смогла бы. Но как же быть с Колей? Он подымет вой! Скажет, продалась за генеральский паек. Но ведь Владимир Николаевич мне действительно нравится. А Коля... Коля ведь желает мне всяческого счастья... Не может быть, чтобы дом Малиновских теперь пропал для меня!"

Раздаются аплодисменты, и Эйзенштейн продолжает: "Я верю в светлое будущее наших молодоженов так же, как в наши великие идеи. Я верю, что настанет великий день, да, день настанет наконец, день настанет настоящий, дева сядет на конец, дева сядет на стоящий!"

И эту свою хохму он не стесняется произнести в таком почтенном собрании! Фи донк!

В этот момент в ресторане появляется Коля. Он во фраке и с белым галстуком-бабочкой. Коля удивленно смотрит на Нинель, изящно разводя руками.

- Нет, не могу! -- обращается она к Ященке, -- не могу, и все тут.

- Ну, как знаете, -- шепотом отвечает Ященко, -- только мы ведь уже... И к тому же неудобно перед высокой комиссией...

- Плевала я на высокую комиссию с высоты будущего Дворца Советов, -- воскликнула Нинель и, испугавшись собственной дерзости, проснулась.

19

За окнами вагона утро. Поезд миновал Украину и мчит по просторам Центральной России. Кончились белые живописные хатки с соломенными крышами, начались серые хилые избы.

За два часа до Москвы в вагоне появился странный человек в кепке, в черном драповом пальто. Из-под пальто виднелись офицерские хромовые сапоги. Он примостился в Нинелином отсеке на половине сложенной нижней боковой, на которой спал сошедший в Ростове молодой армянин. На другой половине напротив этого странного человека сидела слезшая со своей верхней боковой блондинка сержант. Странный товарищ ни разу не снял кепку. Он покуривал и время от времени исчезал. В какой-то момент Нинель заметила, что он достает из кармана пальто коробку "Казбека". Офицерские сапоги в сочетании со штатским пальто наводили на мысль о нарочито откровенной маскировке, пусть, дескать, догадываются, что обладатель такого полувоенного наряда -- человек особый. Те двое черноусых, что наблюдали за ней в вокзальном ресторане Хачмаса, были также в штатской одежде и в военных сапогах и также курили "Казбек". Ясно, что этот гаврик следит за кем-то. "Неужели за мной, -- думает Нинель. -- Он, наверное, исполняет ответственнейшую операцию по поимке такого матерого диверсанта, как я. Меня надо вовремя обезвредить, чтобы я не отравила поташем машиниста и чтобы из-за этого не произошло крушения..."

Поезд подходил к Курскому вокзалу. Когда-то в детстве Нинель возвращалась с тетей Любой из Крыма и, подъезжая к Москве, видела огромный золотой купол храма Христа Спасителя. Сейчас виднелись только леса строящихся зданий и подъемные краны. Старый мир разрушен до основанья... А затем? А затем строится на руинах старого вот этот самый новый мир. Предвкушая встречу с Москвой, Нинель жадно глядела в окно. Рощи припорошились, река, прошедшая под мостом, замерзла, и крыши изб и коробок зданий покрылись толстым слоем снега. Какой угрюмый контраст с природой и погодой Кавказа! И все же "эти бедные селенья, эта скудная природа" близкие и родные.

Подъемных кранов и коробок домов становилось все больше и больше, и вот наконец Курский вокзал. Нинель стала прощаться. Когда дошла очередь до лейтенанта Свиблова, никаких теплых слов сказать не могла и только холодно произнесла: "До свидания, товарищ лейтенант". Ей хотелось сказать "прощайте", но в последнюю секунду решила, что это прозвучало бы слишком грубо.

В своем темно-синем велюре и зеленом берете, в тонких чулках и в кустарных туфлях вышла на перрон, и сразу же обожгло морозом. Для московского декабря одежда не очень годилась.

Тут же подошел тот самый в кепке.

- Следуйте за мной, -- скомандовал он.

- Кто вы такой? Почему я должна за вами следовать? -- как бы удивилась она, но на самом деле, четко поняла, что если этот гаврик требует следовать за ним, то тут уж не отвертишься. А что этот тип агент инфернального ведомства, сомневаться не приходится. И все-таки изобразила удивление, чтобы не потерять достоинство.

- На каком основании я должна за вами следовать? У вас есть санкция прокурора?

Человек в кепке махнул перед ее носом какой-то карточкой, и она даже и не взглянула на нее. Поняла, что этот гаврик сыщик или, как их называют, оперативник. И последовала-таки за ним!

Оперативник подвел ее к невысокому серому зданию, пристроенному к основному корпусу вокзала, провел через вооруженную охрану и ввел к себе в кабинет. У окна, завешенного тюлевыми занавесками, стояло кресло, перед креслом письменный стол. На столе лампа довоенного фасона -- с черным чугунным абажуром в виде круглой тарелки, опирающейся на цилиндрическую окружность с ажурными просветами, заполненными коричневым шелком. Насколько помнилось по фотографиям в газетах, а также по киножурналам, такие лампы стояли в 30-е годы на столе президиума партийных съездов. В таком абажуре нет стекла. Чтоб не разбился, наверное, или чтобы какой-нибудь враг не разбил.

Все тут у них предусмотрено.

Перед столом два мягких кожаных кресла. "Неужели допрашиваемые сидят в таких креслах?" -- подумала она. Оперативник снял пальто и кепку и оказался майором. Кроме того, он оказался лысым. Учтиво указав жестом на кресло, лысый майор сказал:

- Присаживайтесь, Нинель Аркадьевна.

Не ошибся, точно называет имя-отчество.

Усталая Нинель бухнулась в кресло.

"Я его не знаю, а он меня знает. Агентура зарабатывает свой хлеб".

- Советую снять пальто, -- говорит он, -- вам будет жарко.

"Да уж точно, -- думает она, -- будет жарко! Но все-таки этот лысый, наверное, не такой идиот, как тот капитан Мамедов в Хачмасе! Все-таки не азиат! Хотя, впрочем, Россия на три четверти Азия, и, стало быть, мы, увы, азиаты!"

- Пальто сюда, а чемоданчик вот сюда.

Он показал жестом на стоячую вешалку у входа и затем на место под ней.

Направляясь к вешалке, она увидела на стене справа тот самый портрет Лаврентия Павловича, который висел у капитана Мамедова в Хачмасе, а на левой стене -- Феликса Эдмундовича.

"Без Железного Феликса тут, конечно, не обойтись, -- подумалось ей. -- Но почему-то здесь нет Иосифа Виссарионовича. Кому же помолиться сейчас? Ведь не этим же двум рыцарям революции? Только Сталину молиться можно!"

Майор сел на свое жесткое кресло напротив, спиной к окну, вынул из кармана своих синих галифе с красным кантиком коробку "Казбека", раскрыл ее и протянул допрашиваемой диверсантке.

- Спасибо, не откажусь, -- взяла она папироску, на сей раз не сказав свое фамильярное "мерсибо".

Она снова села в кресло и упоенно закурила. Ее визави закурил тоже.

"Сколько бы ему могло быть лет? Лицо молодое, а уже лысый. Нос крупный, руки крупные, а глазки крохотные. Не поймешь. Но, в общем, видно, мужик крепкий... Их там только таких и держат..."

- Какая нелепая история произошла у вас в Хачмасе, -- начал он, -- какие же они там все-таки болваны!

"Зачем ему это надо? Он явно намерен расположить меня к себе, чтобы что-то пронюхать... И как это он не стесняется ругать своих коллег да еще в национальной республике? Наверное, у него есть на этот счет особая инструкция".

- Да, разумеется, история со мной произошла пренелепейшая...

- Случай довольно редкий. Обычно отстают от поезда. Но мало кто перегоняет поезд. А эти идиоты в Хачмасе сразу не разобрались.

"Не разобрались..." Как характерно это слово "разобраться" для людей такого типа, как этот самый Таги-заде или вот этот майор. Как его, кстати, фамилия?"

- Простите, а как мне вас называть? -- избрала она наиболее деликатную форму вопроса.

- Семен Васильевич...

"Фамилию назвать почему-то не хочет. Если все-таки спросить, то он, быть может, назвал бы. Но не стоит, наверное, лезть на рожон".

- Я слыхал, что вы имели большой успех.

- Успех? Когда? Где?

- В поезде, у пассажиров. Вы как будто неплохо знакомы с классическим репертуаром? Я тоже люблю классический жанр. Пою арии. Индийского гостя... Варяжского гостя... У нас с вами, Нинель Аркадьевна, общие интересы.

- Но ведь арии, которые вы поете, для разных голосов!

"Ему зачем-то надо втянуть меня в светский разговор..."

- Но я, Нинель Аркадьевна, пою так, знаете, по-любительски...

- И я тоже...

"Как-то втягиваешься в эту беседу, но не отвечать на вопросы, не поддерживать разговор, если он на поверхности самый обычный, невозможно".

- А скажите, Нинель Аркадьевна, с кем вы встречались за время вашего пути?

- Со всеми, кто ехал в моем отсеке.

- Вы ехали в жестком плацкартном?

- Совершенно верно...

- А с кем-либо из других вагонов вы встречались?

"Ясно, к чему подбирается..."

Сразу замутило.

- Нет, я общалась только с пассажирами моего вагона...

Она решила полностью отрицать свое посещение восьмого вагона, чтобы сразу же отсечь дальнейшие расспросы о ее отношениях с Олегом и не навредить ему.

- А нам, Нинель Аркадьевна, известно, что вы встречались с пассажирами не только вашего вагона... У нас есть свидетели.

"Кто же это может быть? Лейтенант Свиблов? Не думаю. Он может быть со мной не согласен в чем-то, но вряд ли сообщил о моих похождениях. Ведь об аресте Олега он ничего не знает. Да и никто в нашем отсеке, кроме Валентина Ивановича, ничего об этом не знает. Валентин Иванович? Нет, это совершенно исключено. Остальные? Не думаю. Не похоже. Остается проводница. Она, пожалуй, по долгу службы должна все сообщать".

- Не знаю, не знаю, какие у вас там могут быть свидетели.

- Вы что, Нинель Аркадьевна, забыли? Если вы забыли, мы вам можем напомнить.

"Как это он собирается напомнить? Посадить в "холодную", как грозил капитан Мамедов? И что это он все время называет меня по имени-отчеству? Имя у человека существует только для того, чтобы его можно было окликнуть в толпе, выделить среди множества людей. Какая отвратительная покровительственная манера! Начать ему говорить "Да, Семен Васильевич... Нет, Семен Васильевич..." Нет, не буду становиться с ним на одну доску!"

- Я ничего не помню...

- Странно, Нинель Аркадьевна, очень странно... Ну, не волнуйтесь, выпейте воды, соберитесь с мыслями...

Он встал из-за стола, подошел к маленькому столику с графином и стаканом. Налил воды и поднес Нинели.

Она залпом выпила весь стакан. Трудно стало дышать. Сильно забилось сердце. На лбу выступил пот.

- Ну, как, Нинель Аркадьевна, вспомнили?

- Нет, ничего не помню...

- Хорошо, Нинель Аркадьевна. Допустим, вы забыли. Я вам напомню. Капитана Добрынина вы знаете?

- Какого капитана Добрынина?

- Капитана Добрынина Олега Николаевича.

- А-а, Олега Николаевича... -- изобразила она дурочку, -- я с ним...

Она сделала паузу.

- Что "вы с ним"? Отвечайте, Нинель Аркадьевна, прямо на поставленный вопрос.

- Я сейчас отвечу на заданный вопрос... Я с ним коротко знакома.

"Я не сказала неправду: мы ведь с ним, действительно, коротко знакомы. Но майор Семен Васильевич скорей всего подумает, что мы с ним знакомы с очень недавнего времени, что тоже верно. А то, что мы с Олегом уже более, чем коротко, знакомы, не его, майора, собачье дело..."

- Так, так... Теперь я вижу, Нинель Аркадьевна, -- и его маленькие глазки, прищурившись, стали еще меньше, -- что вы начинаете что-то вспоминать. А когда вы с ним познакомились?

- В день моего отъезда из генеральского санатория в Эшерах.

- Где вы с ним познакомились?

- В Сухуми на вокзале...

- А дальше как развивались ваши отношения?

- Мы поехали в разных поездах.

- А как же он оказался с вами в одном поезде?

- Не знаю... Пересел в наш поезд, и все...

- На какой станции?

- Не помню...

- На станции Кюрдамир?

- Может быть...

- А что вам, Нинель Аркадьевна, капитан Добрынин рассказывал?

- Да, пожалуй, ничего, кроме того, что живет и работает в Ростове и что воевал во время войны, был летчиком, имел тридцать боевых вылетов, имеет награды.

- А вы вспомните, Нинель Аркадьевна, вспомните, что он вам рассказывал. Хотите курить?

- Ничего больше вспомнить не могу... Спасибо, курить пока не хочу.

Тут майор Семен Васильевич вынул из ящика своего рабочего стола лист бумаги, положил его перед собой на стол и пробежал глазами.

- А что капитан Добрынин говорил вам, Нинель Аркадьевна, о членах правительства?

- О членах правительства? -- удивилась она. -- Да ровным счетом ничего!

- Ничего? Что ж вы с ним встречались и так уж ни разу ни об одном члене правительства не поговорили?

- Ни разу. У нас были другие темы.

- Какие темы?

- Уж не помню. Только не политика.

- Значит, политика его не интересует?

- Не знаю, наверное, интересует. Но зачем ему со мной говорить о политике?

- А о наших генералах и маршалах он что-нибудь говорил?

- Ничего он со мной не говорил ни о генералах, ни о маршалах.

- А с другими он о членах правительства или о генералах и маршалах говорил?

- Откуда мне знать, о чем он говорил с другими? Он мне о своих разговорах с другими не докладывал.

- Вы, значит, не хотите нам помочь?

- Нет, не хочу... То есть хочу помочь своей стране, но только...

- Что "но только"?

- Но только я не могу говорить о том, чего не было.

- Разрешите теперь, Нинель Аркадьевна, посмотреть ваш паспорт.

Она протянула ему паспорт, и он стал внимательно изучать его.

- А скажите, Нинель Аркадьевна, кто вы на самом деле по национальности?

- Русская.

- Это вы по паспорту русская, а кто вы на самом деле?

- Я и по паспорту русская, и на самом деле.

- И отец, и мать?

Да, и отец, и мать...

- А родители отца и родители матери кто по национальности?

Нинели прислал как-то один из ее кузенов со стороны мамы составленное им генеалогическое древо их рода. Древо уходило своими корнями вплоть до середины прошлого века. К древу прилагались биографии и заодно биографии людей из рода ее отца. Многое из этих описаний Нинель помнила и любила о своем происхождении поговорить. Но вспоминать о своих предках здесь -- дело не очень-то приятное. И все же ей настолько нравилась эта тема, что она своему инквизитору стала объяснять:

- Мой дед со стороны отца -- эстонец Моррис Эйнович Тимоска, сосланный в Иркутск при Александре III. Бабка, жена Морриса Эйновича, из сосланных украинцев, Якимчук Наталья Ивановна. Отец, стало быть, полу-эстонец, полу-украинец. Мой дед со стороны матери -- поляк Загорянский Игнатий Карлович, внук сосланного в Сибирь после восстания в Польше в 1863 году. Но бабка, жена Игнатия Карловича, полу-украинка, полу-полька. Ее отец, мой прадед, стало быть, дед моей матери - ссыльный днепровский казак Митро Савинко, ставший в Сибири Дмитрием Савиных. Мать моя Загорянская Анна Игнатьевна, таким образом, на четверть украинка и на четверть полька со стороны своей матери и на половину полька со стороны своего отца Загорянского Игнатия Карловича. Вот и считайте, кто я по этническому происхождению. Я, стало быть, на три восьмых полька, на три восьмых украинка и на две восьмых, то есть, на четверть эстонка.

- А каким же образом ваш отец стал русским и к тому же Аркадием Борисовичем Загорянским, когда он должен был бы быть Аркадием Моррисовичем Тимоска?

- Я даже больше вам скажу: он не Аркадий, а Эрик. Эрик Моррисович Тимоска. До революции отец был православным. Эстонского языка не знал, как и никакого другого, кроме русского. Тогда значение для жизни имела не национальность, как ее теперь у нас понимают, а вера, вероисповедание. А так как в России православные были главным образом русские, то после революции отец стал называть себя русским. Его эстонство для него значения не имело. Он только не забывал свое этническое происхождение, как и я не забываю. А что касается фамилии, имени-отчества, то фамилию он взял от своей жены, моей мамы Загорянской Анны Игнатьевны, а Аркадием Борисовичем стал называться в бытность свою комиссаром во время гражданской войны. Это имя-отчество наиболее близко по звучанию к "Эрик Моррисович" и более привычно для русского уха.

- А каким же образом ваша мать русская? -- снова недоумевал майор.

- А таким же образом. Как и отец, она из православной семьи, и никакого другого языка, кроме русского, не знает.

- Но каким тогда образом вы оказались русской, ведь у вас ничего русского нет.

- Душа у меня русская!

- Душа душой, но вы должны были выбрать себе одну из преобладающих у вас национальностей.

- Вы хотите сказать, что по закону я должна была это сделать?

- Да, именно.

- Вы глубоко ошибаетесь. Когда у нас проводилась паспортизация -- это было в 1935 году, -- мне было одиннадцать лет, и я помню, как мой отец получал паспорт. По положению о паспортизации вы могли назвать любую национальность, хоть готтентотом могли себя назвать, и доказательств для этого не требовалось. Соответственно вам записывали в паспорт национальность. В этом, среди прочего, состояло преимущество ленинско-сталинской национальной политики. Отец записался, конечно, русским. Когда же я получала паспорт в сороковом году, то действовало еще положение о паспортизациии тридцать пятого года. Да если бы и не действовало. Родители мои были уже официально русскими, значит, так же и я формально имела право назвать себя и записаться русской. Фактически у меня нет ничего общего в культурном смысле с теми национальностями, кровь которых течет в моих жилах.

- М-да... -- процедил майор, -- трудно со всеми этими вашими рассуждениями согласиться...

- Почему, собственно, трудно. Вы, надеюсь, читали работу Сталина "Марксизм и национальный вопрос"? Помните, как там определяется нация? Общность языка, культуры, экономических связей, территории, психического склада. А национальность -- это, как я понимаю, принадлежность к нации. Вот и получается у меня, что все мои национальности поглотили друг друга, растворились и осталась только внешняя среда.

Майор задумался. Он ткнул окурок в пепельницу, закурил новую "казбечину", предложил Нинели, и, когда она отказалась, так как только что выкурила здесь папиросу и курить уже не могла, прищурил свой левый глаз и сказал:

- Допустим, все так, как вы рассказываете, но почему тогда у вас такое нерусское имя?

- Почему нерусское? Вполне русское! И даже большевистское! "Нинель" это "Ленин" наоборот. Моя семья очень любит Владимира Ильича Ленина.

- Но почему же "Ленин наоборот"? Что ваши родители хотели этим сказать? Что все у нас должно быть не так, как учил Ленин, а как раз наоборот?

- Ну что вы! Просто тогда было уже много Ленин и Вилен, а Нинелей не было. Этого имени нет в святцах, но теперь в советской традиции оно есть.

Нинели казалось, что она утерла майору нос, показав, что более советская, чем он: он советской традиции не знает, а она знает.

- Ваш отец член партии? -- спросил майор.

- Да, конечно, и с большим стажем!

- А мать?

- Беспартийная.

- А вы?

- А я член ВЛКСМ.

- Значит, вы, Нинель Аркадьевна, являетесь сознательным членом советского общества.

- А как же? Разумеется.

- Тогда вы не можете нам не помочь.

- В каком, собственно, смысле я не могу вам не помочь? Я уже сказала, что не буду говорить того, чего не было или чему я не была очевидцем.

- А мы вас и не просим рассказывать нам, чего не было или чему вы не были свидетелем. Как раз наоборот, мы хотим, чтобы вы нам рассказывали то, что вы видели и слышали.

- Где видела, где слышала?

- Это мы вам объясним потом, где именно. От вас пока требуется принципиальное согласие нам помогать. Вы же умный, сознательный человек из революционной коммунистической семьи, вы должны понимать, что наша страна окружена врагами, которые хотят превратить наше первое в мире пролетарское государство в колониальный придаток Европы и Америки. Вы должны понимать, что в связи с этими обстоятельствами усиливается активность иностранных разведывательных спецслужб, стремящихся завербовать наиболее морально неустойчивые элементы. Но мы, органы государственной безопасности, должны быть хорошо информированы относительно наличия в той или иной среде таких элементов, для того чтобы вовремя пресечь их антисоветскую деятельность. Поэтому ваш патриотический долг -- сообщать нам о настроениях и высказываниях различных людей.

- Я понимаю, вы хотите сделать из меня...

И, заглянув в серые свиные глазки майора, она постучала кулачком по столу.

- Ну, знаете, Нинель Аркадьевна, -- произнес он с неожиданным повышением тона и покачиванием головы, -- вы меня просто поражаете. Культурный человек, а простой истины понять не можете: помощь нам -- это не стукачество, как вы это понимаете, а патриотический долг, почетная обязанность советского патриота -- помогать органам вовремя пресекать происки наших внешних и внутренних врагов. Мы вас не будем просить сообщать нам о настроениях ваших самых близких друзей. Мы устроим так, что вы познакомитесь с людьми, которые вам до сих пор были неизвестны, с компаниями, где вы прежде не бывали. Это будут люди, с которыми вы ничем не связаны. Но сведения о них будут для нас очень ценны, и мы будем вам благодарны.

- В чем именно выразится ваша благодарность?

- Вы скажете нам, в каком учреждении, в каком ведомстве вы желаете работать, и мы вам это устроим. Вы сейчас на каком курсе?

- На четвертом.

- Так вам предстоит через год распределение. Вы, наверно, хотите остаться в Москве, правда?

- Да, конечно, но не такой ценой. Давать вам сведения ни о ком я не буду... -- сказала она решительно и почти с надрывом.

- Хорошо, выпейте воды. Или закурите.

- Воды, если можно...

Он поднялся со своего места, вышел из-за стола, подошел к графину на маленьком столике рядом, налил воды и протянул стакан.

Она отпила немного и поставила стакан на его стол.

- Ладно, -- махнул он рукой, -- оставим эту тему. Вы пока успокойтесь и подумайте.

20

- Теперь я хочу спросить вас о другом: какие вы знаете иностранные языки?

"Слава Богу, оставил меня в покое с этим патриотическим долгом, -- подумала она. -- Теперь идет тема не такая противная. Но тут, наверное, все не так просто. По всей вероятности, он хочет отвлечь, чтобы потом снова вернуться к теме стукачества".

- В общем, я ни один язык не знаю... -- ответила она. -- Читаю с грехом пополам по-английски, кое-как говорю по-немецки, понимаю кое-что по-французски, пою по-итальянски, танцую по-испански... Да, я совсем забыла, я свободно говорю, читаю и пишу по-украински, я даже переводила на украинский стихи.

- Я вижу, вы человек сознательный, культурный. А скажите, Нинель Аркадьевна, не хотите ли вы пожить в какой-нибудь западной стране, в высоко цивилизованном капиталистическом государстве?

- В какой стране? В каком государстве? -- полюбопытствовала Нинель.

- Скажем, в Англии, в Италии, во Франции, в Западной Германии, вы только скажите нам, где бы вы хотели жить, и мы вам это устроим.

"Неплохо, конечно, -- думает Нинель. -- Но все это, очевидно, не за мои красивые глаза..."

- И что же я должна была бы за это делать?

- Давать нам интересующие нас сведения. Хотите быть разведчицей?

- Иными словами, вы хотите сделать из меня шпионку?

- Но ведь это была бы работа за границей на благо родины, притом, в отличие от обычной разведработы, совершенно безопасная работа.

- А я не боюсь опасностей... Но каким же образом вы меня отправите за границу?

"Все это страшно увлекательно", -- думает Нинель, и ей вспомнилась книга некоего Смирнова "Дневник немецкого шпиона Эдварда Кента", которую когда-то читала.

- А это уже не ваша забота. Вы только скажите, согласны вы или не согласны.

- На этот вопрос я вам не могу ответить, пока вы мне не скажете, в каком качестве и каким образом я существовала бы где-нибудь в Англии, или Америке, или еще где-либо.

- У нас немало апробированных способов дать вам возможность врасти в жизнь в какой-нибудь западной стране... Ладно, оставим эту тему... А скажите, Нинель Аркадьевна, вы любите балет?

Ходил слух, что за небезызвестным инфернальным ведомством числится так называемая броня на билеты в академические театры. Сейчас на примете у Семена Васильевича был один американский профессор русской литературы, с которым рядом в первом ряду партера или середины бельэтажа могла бы оказаться какая-нибудь молодая, интересная особа. Надо было взять профессора на крючок.

Нинель об этом американском профессоре, разумеется, ни малейшего понятия не имела, но после всех этих заманчивых предложений Семена Васильевича мелькнула догадка, что он хочет познакомить ее на почве балета с каким-нибудь богатым иностранцем. Это, конечно, очень даже интересно... Но такое знакомство предполагает связь с ведомством Семена Васильевича, а это уже означало бы продажу души. Интересно, конечно, поиграть с дьяволом, но страшновато... Лучше не надо... Нинель на какое-то мгновение задумалась и ответила:

- Сказать по правде, балет терпеть не перевариваю. Вся эта красота мне кажется абсурдом. В ней нет души. Одна условность. Я сама в детстве занималась балетом, но теперь уже давно не люблю этот вид искусства.

- Первый раз в жизни встречаю человека, причем сознательного, культурного человека, молодую советскую женщину, которой не нравится наш русский классический балет, -- пожал плечами майор. -- Ладно... Оставим эту тему и вернемся к нашей прежней теме. Если вы настоящий советский патриот, настоящая патриотка, то вы не сможете отказать нам в нашей просьбе: предоставлять нам интересующую нас информацию. Помогать нам в нашей почетной и нелегкой работе.

- Вы знаете, я для такой работы совершенно не гожусь.

- Почему?

- Потому что я как пьяный: что у меня на уме, то и на языке. Я совершенно не умею держать язык за зубами. У меня просто характер такой.

Тут она подумала, что возвела на себя напраслину, ведь тайну Олега о Париже она никогда никому не выдаст. Но в данной ситуации такую напраслину возвести на себя не грех.

- Ладно, оставим эту тему. А теперь скажите, Нинель Аркадьевна, с кем вы встречались в поезде?

- Кроме тех, кто ехал в нашем отсеке и заходил к нам, я ни с кем не встречалась.

- В самом деле?

- В самом деле. О капитане Добрынине мы уже говорили...

- Вспомните, вспомните, напрягите вашу память.

- Не помню...

- С кем-либо из знаменитых людей вы встречались?

- Знаменитых? Чем знаменитых?

- А вы сами знаете, чем знаменит человек, с которым вы встречались в поезде.

- Не помню...

- Не помните? А со Стахановым вы встречались?

"Этот майор только и знает одно слово "встречались". А ведь есть еще и другие слова: "общались", "разговаривали", "беседовали", "виделись"... -- думала она. -- Вся эта петуховина затягивается, и скоро ли я отсюда выберусь, один Бог знает. Целых три часа меня тут мурыжат. За окном уже темнеть начинает... Стаханов его интересует. Ему надо выяснить, не хотела ли я убить Стаханова, чтобы нанести урон престижу советского государства".

- Да, я общалась со Стахановым.

- О чем вы с ним говорили?

- Не помню. Помню только, что он все хотел со мной выпить, а я отказывалась.

- И что же он вам говорил, когда вы отказывались?

- Он говорил, что он знаменитый человек, а я не хочу с ним выпить.

- Обижался, значит... А кто-нибудь с вами еще был, когда вы встречались со Стахановым?

- Нет, больше никого не было.

- Значит, вы были наедине в одном купе со Стахановым и больше никого не было?

- И больше никого не было. Он только вскользь что-то сказал про свою охрану. Я спросила, где она, эта охрана, и он ответил, что не имеет права об этом говорить.

- А как вы попали в купе Стаханова?

- Я искала своего друга.

- Какого друга?

- Капитана Добрынина.

- А вы сказали вначале, что ни с кем, кроме тех, кто ехал в вашем отсеке не встречались.

- Я сказала, что ни с кем, кроме тех, кто ехал в нашем отсеке, не общалась. А капитан Добрынин заходил к нам часто. Значит, я не сказала вам неправду.

- А зачем вам надо было искать вашего друга в купе Стаханова?

- Это Стаханов оказался в купе моего друга, а не мой друг в купе Стаханова.

- Нет, это ваш друг оказался в купе Стаханова, поскольку Стаханову было забронировано отдельное купе, -- многозначительно прищурился Семен Васильевич.

- Ну, уж это я не знаю, каким образом мой друг оказался в купе, которое было забронировано для Стаханова, - пожала плечами Нинель.

- И друг ваш, оказавшись в вашем поезде, не сказал вам, каким образом он попал в мягкий вагон первого класса и именно в купе Стаханова, а не в какое-нибудь другое?

- Нет, не сказал.

- Очень странно...

Семен Васильевич задумался, закусив губу. Помолчав с минуту, он выдвинул средний широкий ящик стола и сосредоточился на каком-то лежащем в этом ящике широком листе бумаги, на котором, как показалось нашей диверсантке, были какие-то пометки.

- А как вы считаете, -- продолжал Семен Васильевич, -- почему ваш друг попал именно в купе Стаханова, а не в какое-нибудь другое купе?

- Думаю, что это просто совпадение.

На мгновение подумалось: а вдруг, правда, в этом что-то есть. Быть может, не он сам, а кто-то нарочно так устроил, чтобы попытаться его вовлечь в какое-нибудь антигосударственное действие? И словно отзываясь на эту мысль, майор саркастически ухмыльнулся:

- Какое интересное совпадение! Ну-ну!

"И все-таки это действительно совпадение, -- решила она. -- А этим энкавэдэшникам с их детективными мозгами в совпадение поверить невозможно. Бедный Олег!.."

- Так вы согласны или не согласны пожить за границей?

И как ни хотелось пожить в Англии или Америке, в Германии или Италии, во Франции или в Швеции, она поняла сейчас только одно: ни за какие коврижки с этим ведомством связываться не будет. Душу продавать нельзя. Только поскорее бы выбраться отсюда.

- Нет, -- ответила она решительно, -- пока мне надо кончить институт, а потом все равно я люблю свою родину и жить за границей не хочу.

- А как все-таки насчет исполнения долга перед любимой вами родиной?

- Какого долга?

- Долга любого советского патриота: предоставлять нам интересующую нас информацию.

- Нет, это дело не для меня. Это для других патриотов.

- Почему для других, а не для вас?

- Потому что я порядочный человек.

- Значит, другие советские патриоты люди непорядочные?

- Я этого не сказала.

- Но так у вас получается. Если вы будете упираться и обзывать честных советских людей непорядочными, то мы с вами поговорим в другом месте.

Знакомая фраза. Мамедов в Хачмасе говорил то же самое. Слово в слово. Что это за другое место?

Жуткие мысли прервались фразой майора:

- Вы в конце концов должны понять, что мы от вас хотим.

- Нет, никак не могу...

Сказав эти слова, которые, в сущности, были неправдой, так как она хорошо понимала, чего они от нее хотят, Нинель побледнела. А вдруг и вправду будут говорить в другом месте, держать в холодной, вонючей камере, набитой шлюхами.

В этот момент на столе зазвонил телефон. Майор взял трубку.

- Да, - еле слышно произнес он. -- Заказывайте на тридцатое декабря "Москва -- Адлер". Майор Ступников С.В. Да, да... Добре.

И только он повесил трубку, как снова зазвонил телефон.

- Да? Да, да, я буду у вас через пятнадцать минут... -- посмотрел он на свои наручные часы.

- Значит так, Нинель Аркадьевна, мое имя-отчество запомнили?

- Запомнила, Семен Васильевич, -- ответила она и подумала, что это один из немногих случаев, когда оправданно употребление имени собеседника.

- Запишите телефон. Есть у вас записная книжка?

- Есть... Но она у меня для записей другого рода.

- Какого рода?

- Я записываю туда интересные мысли, свои и чужие, а также остроумные реплики и анекдоты.

- А как вы находите номера телефонов?

- Придумываю мнемограмму, то есть слова, из которых получается какая-нибудь запоминающаяся фраза, как-то связанная с владельцем телефона.

- Да?.. Вот вам мой телефон: К6-78-43.

- Одну секундочку... Сейчас... Пожалуйста: "Какой шутник Семен Васильевич, чего требует".

Семен Васильевич прикинул соответствие начальных букв этих слов начальным буквам цифр на диске телефона и снисходительно улыбнулся.

- Вы просто созданы для того, чтобы с нами сотрудничать... Идите, вот вам пропуск на выход. Но вы все равно к нам придете.

- Добровольно никогда, -- заявила Нинель, -- прощайте...

Она надела пальто и берет, взяла в левую руку свой чемоданчик, держа в правой пропуск на выход; прошла пропускной контроль и выбежала как ошпаренная на улицу. Больно щипал мороз. Она долго не могла прийти в себя и стояла на тротуаре с закрытыми глазами, вдыхая морозный воздух. Затем поплелась со своим баульчиком по заснеженной площади. Разменяв в газетном киоске припрятанный полтинник, зашла в клубящееся морозным дымом метро. "Куда теперь? В общежитие? Общежитие не убежит... К Вике? Но она слишком тяжело будет переживать мои приключения, вернее, злоключения и делать страшные выводы". Нинель подумала немного и направилась к Малиновским.

¹Окончание. Начало см.: "Искусство кино", 1999, N. 1.