Блошиный рынок одиночества

Вчера на стене сортира на Блошином рынке я прочитал: "Человек рождается одиноким и умирает в одиночку". Представляете, на самом видном месте, там, где можно было бы написать столько заманчивых гадостей, чуть дрожащим юношеским почерком начертать про одиночество!

Не то чтобы мысль поразила меня новизной, но как-то я огорчился. Почему мне никогда это не приходило в голову? И моим родителям тоже не приходило в голову, и всем их знакомым... Неужели мы все прекраснодушные дураки? Как-то мы всегда искали дружбу или возможность влюбиться, потом огорчались, ревновали, выясняли отношения. Снова обольщались и снова разочаровывались. И все это только потому, что с детства были уверены -- человек не рождается одиноким. Сколько времени и сил можно было бы сэкономить, если бы обладать знанием юного французского мудреца.

Войны во Франции не были так разрушительны, как в России, а революции уже давно не случались, поэтому материальная культура сохранилась, как в музее. В названии "Блошиный рынок" много кокетства -- блохами там и не пахнет. Это целый огромный город со своими улицами, площадями, культурными центрами и захолустными окраинами. И весь этот город торгует предметами старины. Причем 60-е и 70-е годы тоже превратились в историю, трехногие пластмассовые журнальные столики и кофейные сервизы из керамики продаются там рядом с мебелью эпохи Людовика XIV. Уже появились любители, коллекционирующие 80-е годы. Каждый прожитый день мгновенно становится историей, а сам человек превращается в машинку по производству и потреблению этой самой истории. Представьте себе шелковичного червя, который покупал бы платья из нити, которая неумолимо из него вылезает. Короче, как писал Маяковский, "стулья бывают разных Луев", и все они продаются.

Наверное, в этом насыщенном историей пространстве европеец чувствует себя старым с самого рождения и не имеет права на юношеские заблуждения о родственной душе, братстве и прочем инфантильном бреде, который так божественно наполнял нашу молодость, зрелость, а в некоторых выдающихся случаях и старость.

Про душу. Русские люди реагировали на "исторический материализм" Европы по-разному, но всегда с возмущением. Русский путешественник XVIII века, кажется, Фонвизин, утверждал, что "француз души не имеет да иметь бы таковую почитал бы за величайшее для себя несчастье". Набоков уже в 30-е годы нашего века перед отъездом в Америку писал (цитирую по памяти): "Я понял, что старая, скаредная Европа больше не может мне ничего дать". Перечислить блистательные и остроумные выпады Достоевского просто невозможно. И, как ни странно, все правы.

Конечно, русский человек, в отличие от француза, богат душой. Душа заменяет ему историю -- стулья давно сожжены вместе с имениями, керамические чашечки разбиты -- слишком часто и сильно чокались, поднимая тосты за дружбу. Пропали даже граненые стаканы и пивные кружки, из которых мы пили каких-нибудь десять лет назад. Правда, их не хватало и тогда, помню, как мы опохмелялись "Жигулевским" из пивных автоматов, подставляя под струю полиэтиленовые пакеты. И все-таки это странно: целый народ уничтожает свою материальную культуру, как преступник -- вещдоки на месте преступления. Зато душа, которой у нас так много, превратилась в своеобразное полезное ископаемое, предмет экспорта и импорта, бартера и приватизации. Не случайно у Гоголя первый русский капиталист Чичиков покупает и продает мертвые души. Помню упорные взгляды, которые бросали на меня друзья и коллеги, когда я вернулся в Москву после Каннского фестиваля. В них читалось: "За что ж тебя наградили-то? Что продал -- душу или Родину?" Я чувствовал себя виноватым и, оправдываясь, пытался доказать, что душа в Европе не товар, не покупают. Не верили, подмигивали заговорщически, улыбались -- "мы-то, мол, знаем, что товар, Гоголя надо читать!"

Это от избытка нашей душевности история России трактуется как история душевной болезни ее правителей. А биография человека -- как история его предательств.

Посрамление Эдипа. Фильм французского режиссера Тешине "Алис и Мартин" с Жюльетт Бинош в главной роли. Давно я уже не читал такой единодушно восторженной критики, совершенно очевидно, что это явление французской культуры, задевшее и взволновавшее многих. Мартин -- юноша, насильно усыновленный богатым провинциальным буржуа. Насильственность усыновления многократно подчеркивается, специально показывается, как счастливо жил десятилетний мальчик Мартин со своей бедной мамой. И вдруг райской жизни приходит конец. Мартина везут к богатому жестокому незнакомцу -- отцу.

Потом мы встречаем Мартина уже двадцатилетним. Как он прожил эти годы, не знаем, понимаем лишь, что он убежал из ненавистного отцовского дома. В Париже Мартин знакомится с Алис (Жюльетт Бинош), не очень удачливой и не очень молодой скрипачкой. Сначала он влюбляется в нее, мы его понимаем -- Бинош, как всегда, прелестна. Потом и она влюбляется в него, согласны и на это -- ему двадцать, он еще девственник.

Их любовь занимает добрые две трети фильма, пока в Испании, на фоне сугубо испанской архитектуры, Алис не объявляет, что она беременна и что Мартин скоро будет отцом. Он падает в обморок, мы сначала думаем, что от счастья, но, оказывается, нет. Когда проходит обморок, перешедший в кому, и капельницы наконец отключают, выясняется, что Мартин потерял возможность любить Алис. То есть духовно-то он ее любит, а вот физически больше не может. Мы переживаем их трагедию на фоне очень красиво снятых морских пейзажей Испании в жару и в бурю, но даже ночной заплыв Мартина в шторм, почти попытка самоубийства, ясности не вносит. Наконец Мартин раскалывается. Оказывается, перед тем как убежать в Париж, он убил нелюбимого отца, столкнув его с лестницы, -- тот не хотел, чтобы Мартин уезжал. Дом был большой, а отец старый, пересчитав головой ступени трех этажей, он уже не дышал. Буржуазная семья, чтобы не выносить сор из избы, сказала следствию, что отец упал сам и Мартин тут ни при чем.

Помните, как у Зощенко -- у одной женщины умер муж, а она думает: "А-а, ерунда!.." А потом видит -- нет, не ерунда!.. Так и Мартин сначала думал, что это не страшно, убил папу, и все тут. А потом, когда узнал, что сам будет отцом, вдруг понял, что нехорошо поступил. Наверное, подумал, вот родится у меня сын и тоже сбросит с лестницы.

Пока Мартин боролся с депрессией в психушке, Алис поняла, что спасти его может только суд. Не Божий, конечно, так как Бога, конечно же, нет, а человеческий. Она едет к лицемерным буржуа -- родственникам Мартина -- и не без труда уговаривает их заявить на Мартина в полицию. Потом она объясняет самому Мартину, что будет ждать и любить его. С того сразу сходит вся депрессия, он весело бежит в полицию. Даже что-то вроде хэппи энда в конце: Мартин в тюрьме пишет Алис письмо, что он очень ее любит и что спокойно спит по ночам. А Алис читает это письмо и счастливо улыбается. Честное слово, я не хотел ни судить, ни злобствовать, а просто попытаться разобраться в кодах французской души, которую этот фильм так взволновал. Конечно, ничего у меня не получилось, я и судил, и злобствовал. Я вспоминал Эдипа, ослепившего себя за убийство отца, вспоминал муки Раскольникова... Оказывается, надо было проще, в суд, в полицию, заплатить по счету, отсидеть и потом спокойно спать по ночам. Концы с концами не сходились, мифологически непомерный масштаб преступления и карликовое бюрократическое наказание... И вообще что это за культура, разрешающая убийство отца, потому что он буржуа?

Прав, прав был Фонвизин!

А с другой стороны, кто я такой -- требовать от целого народа, чтобы люди страдали и не спали спокойно? Кто мы такие, чтобы предъявлять всему миру ультиматум -- или у тебя душа болит, или ты дерьмо? Сами-то мы счастливо соединяем в себе оба условия...

Убитого папу все равно жалко. И французских Павликов Морозовых не люблю.

Тайна детской души. Если французы запросто оправдывают убийство старого и строгого "Отца буржуазной культуры", то американцы изобрели "новую технологию". Они открыли механизм манипулирования детской душой. И с тех пор занимаются насильственным омоложением, инфантилизацией общества.

Принцип действия прост -- дети любят пить сладкое и с пузырьками. Дети любят есть быстро и чтобы не жевать. Дети любят получать подарки, чем глупее и разноцветнее, тем лучше. Теперь сложим все вместе: булочку с котлетой, чтоб не жевать, сладкую кока-колу с пузырьками, чтобы запивать, да еще в конце бумажную кепку подарят -- получается "Макдоналдс".

Теперь осталось совсем немного -- пусть дети объяснят своим родителям, что жевать -- глупо, пить горькое и без пузырьков -- реакционно, и все стройными рядами вперед, в "Макдоналдс"!

Битов писал когда-то, что Америка -- страна победивших двоечников. Агрессивное детство валится на нас, как метеоритный дождь, и каждый метеорит, как Тунгусский, выжигает и уничтожает все в радиусе сотен километров.

По закону самопародии фильмы с угрожающими земле метеоритами, огненными планетами, злобными ураганами и прочими абстрактными обозначениями зла заполняют экраны. "Звездные войны" по поэтичности и сложности кажутся уже чем-то вроде греческих мифов. И все-таки при всем идиотизме такие фильмы, как "Армагеддон" или "Пятый элемент", не самое худшее -- там хотя бы играют живые люди. Там есть какая-то эмоция. В лучших залах Парижа сейчас с огромным успехом идут полнометражные мультфильмы для взрослых. "Анастасия", "Муравьи", "Мулан", не помню, как называются остальные, но их много. Выход каждого отмечается как событие, серьезные критики ставят им лучшие оценки в "хит-парадах" -- у кого поднимется рука на "добрую сказку"? И как-то никого не смущает, что сказки нет, а есть дурная компьютерная графика, где приблизительные существа с неподвижными лицами изрекают политкорректные истины. Будь жив сейчас Андерсен, он бы написал не "Новое платье короля", а сказку про виртуальный ресторан, где посетители жуют меню. У кого на бумажке написано "бифштекс", тому кажется, что он ест бифштекс, особо старательные даже пытаются солить свое меню.

Идиоты. Хотя Достоевский самый знаменитый русский в мире и любой американский студент, не подозревающий о существовании Фолкнера, совершенно автоматически начинает таращить глаза, кивать и повторять: "О, йес, Достоевский...", -- создается ощущение, что только в России его читают и понимают. То есть читают, наверное, везде, он в программе, но вот понимают вряд ли. Видимо, Достоевский чисто национальное явление, непереносимое на западную почву, как невозможны там колхозы или женский вытрезвитель.

Не будет французская Настасья Филипповна бросать деньги в огонь. Это неправда. И князь Мышкин, как только превращается во француза, сразу из "идиота" становится дураком. А дурак он и есть дурак, чего про него говорить?

В жестком латинском освещении комедий Мольера полутонов нет, все расставлено по полочкам: дурака бей, над рогоносцем смейся, больного лечи, а если болезнь душевная или там психологическая -- то бей и смейся одновременно! С одной стороны, литература, а с другой -- руководство к действию. Педагогическая поэма.

И вдруг "Идиоты" Ларса фон Триера. Об этом удивительном фильме -- в следующий раз.