Прерванный полет

Наведение на резкость

Взрослую жизнь Аранович начинал штурманом военной авиации. Однажды случилась авария. Остался в живых. Учился во ВГИКе у Кармена. Много снимал. В "Торпедоносцах", лучшем игровом фильме Арановича, есть потрясающий эпизод. Атака с воздуха. Посильней снято, чем у Копполы в "Апокалипсисе". Хотя бы потому, что наш-то обошелся без Вагнера. И без "долби". И за небольшие рубли. Сквозь вой, скрежет и взрывы звучал голос командира: "Мы будем вас карать!" А схоронили Арановича в чужой земле, в Гамбурге. Рядом не было никого из товарищей по ремеслу. Забвение начинает работать немедленно. Хочется возразить.

В начале 70-х вся наша компания, ученики Козинцева и другие молодые режиссеры, были уже старожилами "Ленфильма". У каждого по фильму. А то и больше. Торчали на редсоветах, на худсоветах. Но главным образом в кафе. Здесь договаривалось то, что не годилось для стенограммы. Восторги были горячей, претензии язвительней. Все немного заговорщики. При неизбежном сотрудничестве с властью испытывали боязнь испачкаться ее идеологией. Хождение по канату, сохранение баланса было привычным состоянием. Общие усилия были замечены. Однажды в гардеробе меня остановил старик Еней.

- Молодой человек, идет смена караула. Имейте в виду, мы крепко на вас надеемся.

Не заглядывая в справочники, приведу далеко не полный список фильмов, снятых к тому времени молодыми режиссерами студии. Соколов -- "Друзья и годы". Авербах -- "Степень риска". Трегубович -- "На войне как на войне". Кулиш -- "Мертвый сезон". Мотыль -- "Белое солнце пустыни". Герман -- "Операция "С Новым годом!". Панфилов -- "В огне брода нет" и "Начало".

В это время и в этот круг явился Семен Аранович.

В документальном кино у него было имя. В игровом пришлось все начинать заново. Его первый фильм -- "Красный дипломат". Мудрено выйти на канат с большевиком Красиным на плечах. Думаю, Аранович понимал творческую фальшивость этой затеи. Фильм был условием приема на работу. Об этом есть точные стихи: "Улыбка может быть притворною, зато морщинка настоящая". Картина не открыла нового режиссера. Просто трудоустроила.

Здесь и начинается история наших отношений.

Я написал сценарий. Хрупкий и нежный. Естественно, хотел пристроить его в надежные руки. Почему-то считалось, что годится он разве что для режиссерского дебюта. Арановича такая роль вряд ли могла устроить. Тем не менее мы встретились. Хорошо помню, это было весной, на Островах, где попутно можно было присмотреть среду обитания для героя. Мне показалось, ни герой, ни его среда, ни сценарий в целом не занимали моего собеседника. Я насторожился. Хотелось получить какие-то доказательства заинтересованности режиссера. Хотя бы в форме претензий к тексту. Нужна была хоть какая-то ответная энергетика. Вот штепсель, вот шнур, вот лампочка. Ну, воткнись! Ничего не горело, не зажигалось. Сценарий я отдал Динаре Асановой. И она поставила фильм "Не болит голова у дятла". Хрупкий и нежный.

Неудача первой встречи быстро забылась. Близкое товарищество возникло между нами, можно сказать, по рекомендации. Аранович подружился с Авербахом. Столь качественные отношения выписывали пропуск: проход всюду. Новичок стал своим.

В те годы Аранович -- открытый, доброжелательный, компанейский человек. Увлекательный собеседник, с богатым прошлым, не чуждый самоиронии, с юмором. Приятный собутыльник. Кстати, никогда не видел его пьяным. Алкоголь был для него не средством вульгарной отключки, а самым коротким путем для интенсивного общения, взаимного самораскрытия.

С годами его открытость, распахнутость пошли на убыль. Стал он обидчив, мнителен, нетерпим. Это было его слабое место. Как, впрочем, и торопливость, с какой он нападал или давал сдачи, отрезая пути к примирению. Потом страдал, оглядываясь на руины многолетних дружб и приятельств. В итоге у него собралась редкая коллекция недоброжелателей. Такая расточительность никому не проходит даром. Не прошла и Арановичу. Я умолчал бы об этом, если бы взялся писать икону. Но я вспоминаю живого человека.

Удивительно, при наших близких отношениях вполне могло случиться, что мы никогда так и не стали бы авторами общего фильма. Сценарий "Летняя поездка к морю", едва написав, я тут же отнес Арановичу. Он отклонил предложение. Сослался на занятость. Но пообещал вернуться к нему в будущем. Тут я мог бы затаить обиду. Но я сам создал эту ситуацию. Не помню, по какой причине "Летняя поездка..." сочинялась втайне от всех. Сценарий никто не ждал. Будто упал с неба. К тому же его реализация ставила сложные производственные и технические задачи. Предстояла адская работа. Ее попробовал сперва одолеть один молодой режиссер, потом другой. Оба обломали зубы и сбежали, не выдержав нагрузки. Сценарий, как зверь, поджидал своего дрессировщика. И тот пришел. Талантливый, опытный, выносливый.

Сотрудничество с Арановичем замечательно удалось. Я имею в виду не качество фильма, а совместную работу над его проектом. Это пора счастливых иллюзий и предположений. За чашкой кофе, с рюмкой коньяка. Вдали от проклятия съемок. Ведь сценарий -- это сон о фильме. Его видишь бодрствуя, в состоянии сильного возбуждения. Оказалось важно, что мы сверстники, что в войну были пацанами, оба драпали от немца, знали, что такое голод, бездомье, холод, вши. Затем он уехал на съемки и в одиночку прошел путь мучений, положенных режиссеру.

Спустя месяцы мы встретились в просмотровом зале.

Первое впечатление было удручающим. Материал выглядел кучей бесформенного сырья. Наше сотрудничество приняло форму конфликта. Разговаривали стоя. На повышенных тонах. Кофе и коньяк исчезли. Сценарист неистощим в упреках. Режиссер злобно огрызается. В сущности, нормальная лихорадка рабочего процесса. Он проходил бы не так болезненно, если бы не руководящие указания тех, кто "то свое словечко вставит, то чужое зачеркнет". Преодолевая противоречия, уступая друг другу, мы налаживали дыхание нашему детищу. Появились признаки жизни. Мы воспрянули. Вернулись кофе и коньяк.

У "Летней поездки..." не вышло удачной судьбы. Грубо травмированный поправками, фильм был задвинут в прокатный угол, как психопатический оборванец. Оттуда он уже никогда не вышел. У авторов он оставил "морщинку". Горькую, настоящую.

Замечу попутно, Арановичу, как многим, приходилось испытывать затруднения с прохождением своих фильмов. Случалось и ему загреметь на полку. Но демонстрировать шрамы, заламывать руки, театрализовывать отчаяние и обиду никогда себе не позволял. Не его поза. Просто шел на кинофабрику, искал работу. Серьезно относился к заработку. Всю жизнь решал проблему жилья. Решил. Явилась другая. На что снимать фильмы? Вот тут-то бывшие товарищи и стали наступать друг другу на ноги. Тут-то и случилось неизбежное: ты снимаешь, я стою. И наоборот. И даже: а кто ты такой, чтобы вообще снимать? Может, справедливо. Но кто к этому был готов? Знаменитое ленфильмовское кафе еще существует. Но здесь уже не говорят по "гамбургскому счету". И счет не нужен, и говорунов нет. Они теперь на стенах кафе. Хорошие фотографии. Родные лица.

Возвращаюсь к герою моего сюжета.

Увлекательной была наша работа над фильмом "Я служил в охране Сталина". Аранович показал мне, как из двух-трех невзрачных планов можно склеить выразительную фразу. Мы просмотрели километры хроники. Казалось, сидим на нищенском изобразительном пайке. Но опыт и мастерство режиссера уверенно преодолевали трудности. Аранович обладал обостренным чутьем к документу. Удивляло его знакомство с начинкой фильмохранилищ. Как опытная архивная крыса, он знал, где искать нужный сухарик. Поэтому он и был одним из лучших наших документалистов. В его неигровых фильмах можно увидеть сложные, тонко выстроенные структуры и композиции, превращающие факт в художественный образ.

Меня всегда поражало его трудолюбие. Снимать фильмы один за другим было его страстью. Некоторые затеи казались сомнительными. Скорее промысел, чем творчество. Близость отношений позволяла спрашивать напрямую: "Зачем тебе это надо?" Это все равно что у пчелы спросить, зачем она занята одним и тем же -- точит свой мед. Мед может быть качественным или не очень. Зависит от медоносов, от погоды. "У тебя есть сценарий? Нет?" И мне оставалось только заткнуться. Он ненавидел праздники, выходные. "Опять монтажная будет закрыта".

Если он не снимал свой фильм, бывало охотно и бескорыстно занимался чужим. Его деятельная натура постоянно искала применения. У него была репутация блестящего мастера монтажа. Ему доставляло удовольствие настроить чужой инструмент и сыграть на нем свои пассажи. Виртуозные, выразительные. Примеры? Я мог бы их привести. Но пусть это сделают те, кому он помог. Одно имя я все же должен назвать. Илья Авербах, новичок в документальном кино, снимая фильм "На берегах пленительных Невы", испытывал затруднения. Аранович явился немедленно.

Мне кажется, их отношения были редкими в нашей кинематографической среде. По длительности, близости, надежности. Присутствие Авербаха возвышало, облагораживало. Его кончина произвела опустошающее действие во внутреннем мире Арановича. Не стало навигатора, тонко и незаметно подсказывавшего верные пути, способного укрощать прямолинейность и резкость своего конфидента. Это была общая утрата. Вокруг стало меньше воспитанности, интеллигентности. Отношения грубели, упрощались. "Нету их, и все разрешено".

Новые времена, рыночные инстинкты с их цинизмом и бесконтрольностью застали Арановича еще полным сил и планов. С обычным своим оптимизмом и энергией он ринулся в мир конкуренции, соперничества, партнерств, контрактов. Его кусали. И он перекусывал. Амбиции вполне удовлетворены. Народный артист, лауреат, профессор, худрук, начальник. Записная книжка распухла от бесчисленных телефонов. Появились абоненты, недоступные для простых смертных. Опасно приблизился к власти. И сам властвовал в тоталитарной манере. Все это годилось для иллюзии благополучия. Но было ли совместимо с жизнью артиста, художника? Ведь оставался художником и этой своей сущностью чувствовал, что устремляется в нравственную западню. Подкралась болезнь. Не была ли она стимулирована осознанием снижения полета? Не знаю. Но и совсем отвергнуть такую версию не получается. Его катастрофа приближалась. Он вызывал сострадание. И не много нашлось людей, проявивших сочувствие в его бедственном положении.

Он уехал. Порвал. Вычеркнул. С поспешностью, похожей на бегство.

Мне еще не поздно отказаться от последней фразы. Нет, лучше объясню, как я понимаю драматизм случившегося. Он не захотел сентиментальных прощаний. Не простил обид. Не пожелал и повиниться. Уехал, стиснув зубы. Все это только мои предположения. Известно, чужая душа потемки. Но не настолько, чтобы не увидеть жертвенности. С чем у нас сегодня рифмуют Родину? С уродиной?

Позаботился о семье. Вывез всю. Последний поступок в жизни. Он оказался там, где его попытались спасти. Наверное, было сделано все возможное. Возвращаюсь к записной книжке. Зачем она, если ты в пустыне? И все было кончено.

Такая беззащитность оставила мне единственный способ вспомнить товарища. Дружественно и благодарно.