Подвиг Искариота

Письма из старого света

Дорогая! В который раз я убеждаюсь, насколько приятнее философствовать о литературе, чем писать самому. Должно быть, Вы уже сыты моими рассуждениями. Расскажу Вам лучше историю из жизни.

Дело было давно, больше тридцати лет назад, в прекраснейшую пору, какая только бывает в северо-западной России: леса начали желтеть, густо-синее небо, восхитительная тишина простерлись над всем краем. И настроение, в котором я пребывал, только что приступив к исполнению служебных обязанностей, было, можно сказать, образцовым, таким, какое подобает новоиспеченному врачу. Я был полон рвения и энтузиазма. Прошлое было похерено, здесь никто не интересовался моим паспортом и анкетой, в этом медвежьем углу не существовало ни милиции, ни отдела кадров. Здесь я сам был начальством. Я лечил больных, отдавал распоряжения медсестрам и завхозу. Председатель колхоза, которого я исцелил, прислал рабочих, они ставили столбы и тянули к больнице провода от районной электросети.

В старом армейском фургоне с красными крестами на стеклах я колесил по лесным проселкам, по ухабистым дорогам моего участка размером с небольшое феодальное княжество и выслушивал рассказы шофера, который воевал в Германии и сделался своеобразным патриотом этой страны: по его словам, нигде не было таких замечательных дорог. В деревнях женщины выбегали навстречу, со мной подобострастно здоровались. Меня угощали салом и самогоном. Никому не могло прийти в голову, что еще недавно вместо накрахмаленного халата я таскал лагерный бушлат.

В ту ночь над елями стояла луна. Слышалось бряканье колокольчика, под окном паслась стреноженная лошадь. И вдруг все переменилось, полил дождь. С клеенки, которую придерживала над собой постучавшая в дверь молоденькая сестра, текла вода. Во тьме, прыгая через лужи, мы пересекли больничный двор, вошли в комнату с оцинкованной ванной, служившую приемным покоем, навстречу поднялся человек в сапогах и брезентовом армяке, это был муж. На топчане, в теплом платке, из-под которого виднелась косынка, лежала женщина, в забытьи, без пульса, с синевато-острыми чертами лица, описанными отцом медицины две тысячи четыреста лет назад. Был второй час ночи.

В человеческом теле содержится шесть или семь литров крови, и удивляться приходится не тому, что это количество так невелико, а тому, что его может хватить так надолго. Больную везли в телеге несколько часов. За несколько минут, пока мы ее раздели и внесли в операционную, натекла лужа крови. Облив руки спиртом, мысленно призывая на помощь моих учителей, я уселся на круглый табурет между ногами пациентки, сестра придвинула столик с инструментами и керосиновой лампой. Санитарка держала вторую лампу. Но мне было темно. Побежали за шофером, в потоках дождя он подогнал к окну урчащую колымагу, и сияние фар залило белые колпаки женщин, забрызганное кровью покрывало и физиономию хирурга с кюреткой в правой руке и щипцами Мюзо в левой. Кровотечение прекратилось, но давление отсутствовало, тоны сердца не прослушивались. Все еще живой труп был перенесен в палату.

Тот, кто жил в глубинке -- на дне нашего отечества, -- может оценить благодеяние и проклятие телефонной связи. Телефония подобна загробному царству или пространству коллективного сознания. Сидя в ординаторской с прижатой к уху эбонитовой раковиной, я выкрикивал свое имя и в ответ слышал шум океана. С дальнего берега едва различимый голос спросил, в чем дело. Я заорал, что мне нужна кровь. Две ампулы для переливания, такая-то группа. Прошло полвечности, голос вынырнул из тьмы и сообщил, что автомобиль выезжает. Фургон с "немецким патриотом" выехал навстречу. Две машины должны были встретиться на половине пути. Дождь не унимался. Перед рассветом кровь была доставлена.

Пульс, представьте себе, восстановился. Женщины наделены феноменальной живучестью. Она спала. Отчаянно зевая, я выбрался на свет Божий. Моросило. Муж стоял у крыльца возле своей лошади, накрытой брезентом, я подозвал его и спросил: "Кто это сделал?" Он выпучил на меня глаза и затряс головой: "Никто, она сама".

Видите ли, дорогая, первые эпизоды самостоятельной практики на всю жизнь остаются в памяти, но если я вспоминаю этот случай, не такой уж, надо сказать, экстраординарный, то не ради медицинских подробностей. Я учинил следствие. Больная смотрела на меня с испугом. Для нее я тоже был начальством, с которым надо держать ухо востро. В конце концов я дознался: аборт сделала некая "баушка", жительница соседней деревни, по методу, известному с прадедовских времен, -- вязальной спицей. За свои услуги ковырялка потребовала пятьдесят рублей. После этого я уселся в закутке, который назывался моим кабинетом, и начертал донос.

Насколько я знаю, до сих пор никто не занялся изучением статистики и типологии доносительства, а ведь тема, согласитесь, для нашего времени весьма актуальная. Существо доноса не меняется от его содержания и жанра; впрочем, этих жанров, как любых видов и жанров словесного творчества, вообще говоря, не так много. Можно составить научную классификацию доносов, разделив их на политические, литературные, бытовые, доносы на вышестоящее начальство и доносы на подчиненных, доносы детей на родителей, учеников на наставников, супругов друг на друга и, наконец, доносы на сочинителей доносов.

Ученик Иисуса, тот, кто, говоря современным языком, настучал на Учителя, был, как рассказывают, настолько истерзан угрызениями совести, что швырнул подкупившим его тридцать динариев, немалую для того времени сумму, пошел и удавился. В этой истории важно упоминание о гонораре. Корыстное доносительство выглядит более постыдным, нежели идейное.

Тема, как уже сказано, животрепещущая, не менее актуальная, чем в Римской империи I века, когда, как говорит Тацит, плата доносчикам равнялась их преступлениям. Мы с Вами, дорогая, жили не в Риме. Мы жили в другой стране. В стране, где ни одно учреждение, ни один трудовой коллектив и никакая дружеская компания не обходились без тайного осведомителя, и можно предположить, что количество доносчиков приблизительно соответствовало количеству заключенных в этой стране. Представим себе (это уже, конечно, поэтическая фантазия) общее кладбище обитателей лагерей, площадью с автономную республику, что, впрочем, не так уж много по сравнению с размерами нашего государства. На каждом камне можно было бы вырезать рядом с именем усопшего имя стукача. Или представим себе, какая доля государственного бюджета приходится на выплату пенсий бывшим оперуполномоченным и их начальству. Но мы отвлеклись.

Вышеупомянутую классификацию следует дополнить перечнем мотивов, которыми руководствуется доносчик; очевидно, что к двум перечисленным, убеждение и деньги, нужно добавить по крайней мере еще один -- страх. Особняком стоит доносительство из любви к искусству, но мы оставим его в стороне. Я думаю, что типичный осведомитель советских времен, кем бы он ни был -- предателем во имя коммунистических идеалов или просто продажной шкурой, стукачом-карьеристом или обыкновенным сексотом на зарплате, мелкой сошкой, рядовым тружеником, запуганным сыном врага народа или большим чином, полуграмотным пролетарием или бородатым писателем в кольчужном свитере а-ля Хемингуэй с трубкой в зубах, профессором в академической ермолке или князем церкви, -- он оказывался добычей всеобщего страха; в этом отношении он ничем не отличался от доносчиков эпохи римского принципата. Страх водил пером потомков Искариота, страх был общим знаменателем всех мотивов предательства -- идейности, патриотизма, карьеризма, зависти, ревности. Думаете ли вы, что эти времена прошли бесследно, не оставив в душах людей отложений наподобие тех, которые сужают кровеносные сосуды?

Мы вернулись к медицине; на чем, стало быть, я остановился... Существует ирония судьбы в жизни народов и жизни отдельного человека, и состоит она в том, что все повторяется. У кого не было врагов, того губили друзья, замечает Тацит. Тем, что я когда-то провалился в небытие, я был обязан товарищу студенческих лет. Теперь я сам постиг сладость доноса.

Разумеется, я докладывал (или "ставил в известность", как тогда выражались, заметьте, какая большая разница между двумя этими выражениями: докладывать -- акт формальный, между тем как "ставить в известность" значит действовать добровольно, не по долгу службы, а по велению души) о случае криминального аборта у многодетной женщины, едва не окончившегося смертью, доносил на невежественную, корыстную абортмахершу, у которой, как выяснилось, существовала в округе довольно многочисленная клиентура. Письмо предназначалось не для конторы, ведавшей доносами и доносчиками, а всего лишь было направлено в районное отделение милиции. Тоже, впрочем, достаточно одиозный адресат... Незачем говорить и о том, что не страх руководил автором письма, при чем тут страх?

А что же тогда руководило? Благородное негодование? Психология доносительства тоже, знаете ли, многогранная тема. В числе мотивов я не упомянул сладость мести, вдобавок безопасной. Тот не ведал наслаждения, кто ее не испытал, это было, как если бы никем невидимый я врезал бы кому-то там "между рог" (простите это полублатное речение), не боясь, что мне ответят тем же. Что стало с этой "баушкой", я не знаю. Кажется, ее отпустили.

Дела давно минувших дней... Почему я об этом вспомнил? Сам не знаю. Пишите мне, дорогая.

Мюнхен