Хроника отложенного самоубийства. «Господи, помилуй!», режиссер Виген Чалдранян

"Господи, помилуй!"

Автор сценария и режиссер В.Чалдранян
Оператор Р.Ватинян
Художник В.Чалдранян
Композитор А.Мартиросян
Звукооператор Ю.Саянян
В ролях: В.Чалдранян, Г.Арутюнян, И.Карачава, Х.Кизирян
Intermedia Films, Mirage Enterprises, Miramax Films, Paramount Pictures
"Арменфильм"
Армения
1997

Прошлым летом в Москве на пике июльской жары прошли Дни армянского кино. Несмотря на неподходящую для дискуссий погоду, "круглый стол" после просмотров собрал цвет московской критики. В центре обсуждения оказался фильм Вигена Чалдраняна "Господи, помилуй!". Многих эта лента раздражила стилистической претенциозностью и авторским нарциссизмом -- Чалдранян к тому же сыграл главную роль в собственной постановке. Но и в адвокатах недостатка не было -- по крайней мере, никто не отказал автору в таланте, армянские коллеги говорили, что узнают на экране ситуацию, в которой много лет живут сами, и не сомневаются в искренности автора. Мы решили, что будет точнее, если о фильме напишет человек "изнутри", а не "со стороны". Тот, кто способен разглядеть в метафорических стилевых пластах следы реальных проблем реальной жизни Армении, о которой мы знаем все-таки понаслышке.

Лето. Жара. Москва, жадно глотающая теплое пиво, квас и сообщения метеорологов о сводках атмосферного фронта.

Взлетает на градусниках ртуть.

Падают акции.

На Васильевской, в Конфедерации Союзов кинематографистов -- Дни армянского кино.

В небольшом зале горстка кинокритиков, измученных фестивалями и солнцем, расслабленно смотрит на экран.

Чужой город... (вчера еще близкий).

Чужие люди... (вчера еще знакомые).

Ау, Армения! Где ты?

К чему нам проблемы маленькой страны? Своих хватает.

По безумному одурманенному городу бродит безумный одурманенный Герой. Глоток за глотком пьет дешевое шампанское. В разгоряченной голове пузырятся смутные мысли, смутные желания. Он в бесконечном движении, в непостижимых поступках.

И точно так же пузырится, несется в неистовом движении город. Издает возмущенные крики, вздымает кулаки, кидает яростные взгляды.

Слова... слова... слова...

Митинги, демонстрации, ораторы.

Исступленные дни Гибели Империи.

Герой плывет в волнах города, отторгая все, что его окружает. Он не принимает новых лидеров, он глумится над их речами. Присев на площади среди участников голодной забастовки, строит сначала страдающую мину, а потом, ёрничая, смачно жует аппетитный гамбургер.

Город также отторгает его. Издеваются соседи, недоумевают друзья. Избивает полиция.

Он шут, он клоун... Он давно всем надоел. Надоели его выходки, его скандальные интервью в газетах...

В композиционном строе фильма есть два автономных вектора, два сквозных динамических мотива, по ритму напоминающих танец. Да, это похоже на танец дервишей, где каждый танцует сам по себе, кружит свой круг, надышавшись дурмана и доведя кровь до точки кипения. Это не свадебный танец, не ритуальный танец урожая, а мистический танец-заклинание.

В бессюжетном на первый взгляд стремительно несущемся потоке эпизодов есть своя драматургия. Из хаоса реплик, из броуновского движения кадров рождается четкая тема. Начало и конец замыкаются в круг -- подобно змее, кусающей свой хвост.

Еще в первом эпизоде герой накидывает веревку на памятник Комитасу, великому композитору, ушедшему в безумие от ужасов армянского геноцида. Отстегав хлыстом свой город, герой и сам хочет повеситься на хлысте. Фильм уже в самом начале стремится к концу, к смерти. Гамлетовский вопрос: "Быть или не быть?" решен за кадром: "Не быть". Но жизни на краю остались еще забавы. Можно поиздеваться над Полонием, зло пошутить с Офелией, вылить желчь на друзей, потешиться над собою, изобразить себя шутом и безумцем.

Мы попадаем в театр самоубийцы.

Суицид -- это вызов, протест, аффект, так или иначе рассчитанный на аудиторию. Ибо наказывающий себя жаждет прежде всего наказать тех, кто не понял, не услышал его... Опуская занавес за эфемерной "четвертой" стеной сцены, помнят про зрительный зал. И даже молчание пораженной, ошеломленной аудитории -- надежда на катарсис, надежда на реванш. Вы меня еще вспомните, вы обо мне поплачете!..

День смерти был назначен на день рождения. Герою исполнилось сорок. Самые критические для мужчин годы. Поразительная исповедь на эту тему в "Полетах во сне и наяву" у Романа Балаяна.

По ходу действия мы узнаем, что наш Герой (именно так он обозначен в сценарии) -- весьма известный кинорежиссер. Известен он, оказывается, и тем, что находится в оппозиции к властям. Все это проясняется постепенно, а пока, в утро отложенного самоубийства, он получает от приятеля подарок-намек: кривое велосипедное колесо. Обрадовавшись ему чрезвычайно, Герой гонит его азартно, по-мальчишески. Колесо выписывает кривые, инвалидные обороты по прекрасному солнечному городу, уже охваченному роковым кружением.

Именно здесь, в этом городе, Империя, как в свое время "Титаник", налетела на айсберг. Айсберг Карабаха. Невидимая его часть оказалась такой громадой, что пробоина стала роковой: ледяные воды, хлынувшие в корабль, перевернули его и потопили наш прежний мир.

За свои сорок лет герой успел достаточно успешно осуществить свои художественные поиски за госсчет. Во всяком случае, друзья снова и снова напоминают, что он -- Творец, что он -- Мастер, а значит, пора одуматься, перестать пить, пора снова заняться серьезной работой.

Но как? На какие средства? Сегодня уже не отмахнешься небрежным жестом от презренного для художника слова "деньги". Так что фильм вводит нас еще и в кухню сегодняшнего кинематографа.

В кафе на бульваре возникает, как черт из табакерки, потенциальный спонсор. Некто пьяный, богатый, сильный орет во всю глотку: "А кто мне что скажет? А кто меня остановит?"

Пытается остановить наш Герой.

Мы слышим его внутренний монолог: "Как я ненавижу таких ублюдков, таких плебеев, как ты! Именно вы захватили мой город. Именно вы стали в нем хозяевами".

Но следом звучит реплика: "Братан... Я хочу снять фильм. Может, поможешь? Может, станешь моим спонсором?"

Эти нарочито подобострастные слова оказываются устрашающими для бузотера. "Спонсора" сдувает, как ветром. Еще минуту назад готовый разнести кафе, переломать всем носы, этот "некто" при первом же предложении внести вклад в культуру спешно ретируется.

Откуда жажда самоуничтожения, которой охвачен Герой? Почему принято драматическое "Не быть"?

Потому что "быть" для него означает -- творить.

Но если быть, любить, творить связано с непременным обрядом унижения перед Хозяином, Спонсором, не важно, государственный он или частный, тогда сомнительно такое ангажированное творчество, а значит, и ценность такой жизни...

Вот почему волнует и тревожит этот фильм.

Хотя недостатков в нем хватает. Если суммировать сказанное на обсуждении в Конфедерации Союза кинематографистов, то основных упрека три: претенциозность, патетичность, пижонство. Эти три "П" всем мозолили глаза.

А может, здесь есть своя скрытая логика? Какой же театр суицида без позы, без выпендрежа, без звонкой фразы? Если опускать занавес, то эффектно, черт побери! Может, таким и должно быть последнее слово? Ведь "дальше -- тишина"...

Погрузимся еще раз в событийный ряд.

Итак, сегодня у Героя -- день рождения. Намеченное самоубийство откладывается.

Один из близких друзей дарит кривое колесо. А другой присылает из Америки длинное письмо, записанное на аудиокассету. В нем много трепа, но и сердечная забота присутствует, а главное -- в письме сообщение о подарке! Ценнейшем! О визе для выезда в Америку. Вот она, почти рядом, статуя Свободы... Земля обетованная. Только руку протяни.

Друг, тоже Художник, делится хорошей новостью: устроился работать официантом. Теперь уже и при заработке. Но ведь не где-нибудь -- в Голливуде... Приезжай... Вот тебе моя честная, дружеская рука -- вместе попытаемся начать новую жизнь в Новом Свете.

...Когда-то мы все любили документальное кино.

Даже после чугунного утюга редактуры оно сохраняло характерные складки и примятости нашей жизни. Сегодня документальное изображение бьет ключом на всех телеэкранах. Но какой при этом информационный голод!.. Что, кроме стереотипов, отобранных чьей-то равнодушной рукой, узнаем мы о наших ближайших соседях? Как там в Вильнюсе, Ташкенте, Кишиневе?

И вновь становится явным: правом на правду обладает только Художник. Не репортер, не комментатор, не диктор в обнимку с редактором, а может, и спонсором.

Вкус, цвет, запах гражданской войны в Испании почувствуешь у Хемингуэя. Хочешь вдохнуть пот и дым пожарищ нашей гражданской войны -- открой "Конармию" Бабеля.

Вилен Чалдранян -- так зовут сценариста, режиссера и главного актера этого фильма -- разворачивает действие в классическом жанре. Перед нами рассказ о времени и о себе.

Страдает, ищет, мечется Герой. И так же неистово кричит, вздымает кулаки, ищет справедливости и правды город.

В картине нет хэппи энда, нет контуров того "счастливого берега", куда должны выплыть внезапно прозревшие, к своему несчастью, слепцы -- все мы.

Наблюдая, как разворачиваются "танцы" Чалдраняна, нельзя не отметить, что "безумие" города, ставшее фоном для драмы Героя, написано более точными красками, чем персональное безумие главного персонажа. Образ Эльсинора получился убедительней, чем образ Гамлета.

Ереван, показанный в игровом фильме, несет ту самую неуловимую "правду ауры", которую не передают документальные репортажи.

Не одна столица наших бывших братских республик пережила и танки на улицах, и ярость демонстраций. Многие города в той или иной мере познали, что такое "последний день Помпеи", вулканический взрыв, уничтоживший Империю. Но как мало художественных образов этого уникального часа истории!

Пожалуй, только Душанбе в замечательном фильме "Кош ба кош" Б.Худойназарова запомнился. Там физически ощущалась тревога, разлитая в воздухе. То несказанное, что передал нам Булгаков в "Днях Турбиных", описывая исторический слом, сдвиг времен.

В "танце" Героя, выведенном на первый план, в его рассказе "о себе" немало интересных находок. Да и подлинность его душевной боли не вызывает сомнений. Вот только явный привкус нарциссизма, самолюбование дают тот парфюмерный эффект, который, к сожалению, портит безусловно серьезный, интересный и честный фильм.

Один из главных просчетов, сразу бросающихся в глаза, -- то, что режиссер Чалдранян выбрал на главную роль "себя любимого".

Актер В.Чалдранян проигрывает даже многим эпизодникам. Более чем патетична и отдает дурновкусием сцена, где Герой ведет сокровенный разговор со скрипкой. Не менее претенциозен эпизод, когда вдруг на каком-то условном пустыре возникает рояль с возлежащей на нем обнаженной дивой, а Герой играет возвышенную оду улетающим самолетам.

Но вернемся снова к сюжету.

В день, вернее, уже в ночь дня рождения Героя ждет еще один подарок. Приятель приводит к нему в дом свою знакомую -- рослую блондинку со славянскими скулами. Знакомьтесь, Елена из Ульяновска. Приехала подзаработать...

С этим нежданным ночным визитом в фильм еще более активно вторгается театр.

Извлекаются из гардероба старинные костюмы -- память о прежних театральных постановках, зажигаются свечи, начинается бал. Пусть на тарелках разложены жалкие остатки из последней банки рыбных консервов, зато как чинно и изысканно орудуют приборами гости, какие на них фраки и вечерние платья...

Что за всем этим? Утоление какой жажды? Там, за окном, забывшись в коротком летнем сне, спит город. Завтра с утра он снова заголосит, зашумит, и не на сценических подмостках, не в свете софитов, а на асфальтовых площадях, залитых беспощадным исступленным солнцем, продолжится трагическое действо -- Гибель Империи.

Еще вчера это был достаточно благополучный по социалистическим меркам город. Умеющий по южному щедро накрыть стол для гостя.

Южный город встречает теперь гостя рыбными консервами. На столе щедроты гуманитарной помощи голодающей Армении. Мы на пире во время чумы.

Весь этот маскарад, по сути, наркотик.

Как хорошо, как легко дышится под маской шута...

Театр, начавшийся в ночи, выплескивается на улицы и площади города. Троица -- Герой с другом и новой подругой -- устраивает в городе представление. Недоумевающий Эльсинор смотрит на странный театр шутов.

Герой пытается изобразить из себя гражданского оратора. Взобравшись на постамент, где еще вчера стоял "наш Ильич", он держит речь от имени "новых кумиров" о благах гуманитарной помощи, о том, что "заграница нам поможет", и т.д. Похвальное слово глупости пользуется успехом.

Провокация удается. Толпа радостно разносит яркие коробки со сникерсами и старым печеньем. Но Герой в очередной раз оказывается в полиции, одетой в хорошо знакомую милицейскую форму и действующей хорошо знакомыми милицейскими методами.

В числе запоминающихся эпизодов и гротесковая сцена с чужими похоронами. Предвкушая обильные поминки по поводу кончины известного депутата, два оголодавших художника -- Герой и его приятель -- взялись нести крышку гроба. Но, увлекшись философским спором, они запутываются в узких улочках старого города.

Эпизод, где вспотевшие приятели мечутся в лабиринте кривых переулков в поисках "нужных" похорон, -- откровенный фарс. Когда пропорции трагикомедии соблюдаются, получается действительно емкий образ. К сожалению, финал новеллы, где Герой снова "не может молчать" и, отказываясь от сытной трапезы, держит обличительную речь, получился скомканным и невнятным. Здесь уже не только актерский, но явно и режиссерский просчет.

Кинорежиссеров тянет снимать кино про кино. Но картина Чалдраняна интересна не авторскими откровениями, а своей открытой социальностью. В первую очередь тем, что здесь рассказано о ситуации, в которой так или иначе оказались все бывшие режиссеры бывшего советского кинематографа.

Беда не только в том, что мы снова проходим через "окаянные дни". Бездарно, как неумелые коробейники (шопники, челноки и т.д.), распродав огромную страну, мы продемонстрировали безликость не только наших политиков.

Есть замечательная пословица: "Время -- честный человек". Наше время со всей честностью подтверждает дефицит ярких индивидуальностей.

Сегодня отдельные киностудии (Студия Горького, к примеру) напоминают специализированный магазин Lego. Режиссура 90-х одержима манией детского конструктора. Мастерство, оказывается, прежде всего в том, кто соберет более сложную композицию из как можно более замысловатых деталей.

Эпоха виртуальной реальности. Компьютерный взрыв. Но половина экранного времени на мониторах всех офисов уходит на игру в пасьянс. Если интеллектуальная машина превращается в игровой автомат и это и есть знак нашей эпохи, то знак этот тревожен.

Работа армянского коллеги в этом смысле наводит на раздумья. Нельзя не видеть ее просчетов, но нельзя не почувствовать ее живую кровь, вобравшую подлинную боль и подлинную страсть.

Бог с ним, с новым словом в кино (и так ли часто оно радует нас?), зато здесь рассказ не об "одной отдельно взятой стране", а о своей... Свидетельство пережитых вместе с ней испытаний.

Герой делает свой выбор.

Он не хочет и не будет искать спонсоров.

Наверное, хорошо помнит, какой ценой оплачены его прошлые художественные эксперименты за госсчет.

Не поедет он и в Америку.

Нет больше иллюзий... Нет ни сказочных, ни свободных стран. Есть статуи, символы, истуканы...

Он продаст дом и, выйдя на улицы города, утоляя свою жажду клоунады, будет кричать: "Кому я должен?"

Будет совать в руки случайным прохожим пачки денег.

Это его месть! Месть художника, этим артистически щедрым жестом берущего реванш за все унижения.

Розданы все деньги и все пощечины.

На самые последние покупается ящик шампанского...

Последняя постановка жизни...

В горлышках бутылок из-под шампанского горят свечи. Ноги Героя висят в воздухе. Нет на земле места, куда стоило бы ступить.

Армянские кинематографисты привезли жестокий, но правдивый диагноз. Колокол звонит по всем нам.