Из Петербурга ‒ в Москву, в Москву!

Мысли о том, что скоро весь Питер переедет в Москву, возникают сами собой и отогнать их нет никакой возможности. Стоит провести вечер в Доме кино, или включить невзначай телевизор, или просто снять трубку и сказать "алло", непременно встретишь, увидишь, услышишь очередного окрыленного московской "легкостью" задумчивого ленинградца. Мы изо всех сил стремимся в Москву который год подряд, забыв о том, что бежать из Петербурга -- неинтеллигентно, а значит, стыдно. Это бегство не хаотично, оно следует особому закону, знает свои спады и ускорения, поддается логике. Но оно неостановимо, потому что в последние пару лет московская жизнь стала настоящим центром притяжения для всех, кто рискует выйти в одиночное плавание. В Питере таких отважных было всегда в изобилии -- сам город провоцирует человека на проявления крайнего индивидуализма благодаря своей врожденной, никогда не удовлетворяемой амбициозности. Здесь не принято "петь хором", поэтому гергиевская опера -- парадокс питерской жизни, испокон века рождавшей великих солистов и никогда сколько-нибудь сносный кордебалет. Авторство в крови у Петербурга, причем авторство отшельническое, интровертное, усугубленное вечной маятой от навязчивого чувства вины перед человечеством и равнодушием к увядающим окрестностям. Настоящий петербуржец и пальцем не пошевелит для того, чтобы стряхнуть с города его обморочную стать, зато, уезжая навсегда, поклянется пройти весь земной шар по линии Пулковского меридиана и получит в изгнании Нобелевскую премию. А на Васильевский остров придут умирать совсем другие люди.

"Жизнь есть бытие к смерти". Расцветший в райкинском Ленинграде Жванецкий сформулировал известное изречение Хайдеггера по-другому: "Что с человеком ни делай, он упорно ползет на кладбище". Это наблюдение не имеет никакого отношения к питерскому контексту, но если описывать настоящее ленинградское уныние, то самым смешным определением нашего быта будет именно эта фраза. В городе страшно не любят реставраций, в лучшем случае здесь могут позволить себе пережить покраску дворцового фасада. Понятие "новодел" травмирует любовное отношение к необходимой ветхости. Кажется, что вполне молодой по российским меркам трехсотлетний Петербург изо всех сил старается быть старше и оттого -- обреченнее. В фильме Юрия Мамина "Фонтан" такое отношение к рушащемуся дому предъявлено в самой доступной форме: чтобы дом не рухнул, надо подпереть крышу лозунгами и так все и оставить. Помнится, так при Анатолии Собчаке крыли асфальтом Невский проспект для Игр доброй воли. Чтобы не закрывать главную магистраль города на ремонт, быстро накатали новый поверх старого. Игры прошли, велосипедисты остались довольны, горожане радовались быстроте и минимальным затратам. Только теперь Невский вспучился почище прежнего, но ездить-то можно. И в маминском доме тоже можно было жить, бесконечно храня какую-то память, и на самом деле агитки-лозунги здесь ни при чем. Лозунги -- часть тогдашнего антуража. Во многом поверхностный Мамин, будучи до мозга костей питерским интеллигентом, уловил тогда очень характерную для города деталь -- желание погрязнуть в процессе умирания, сделать это умирание перманентным, облагородив мазохистское понятие "чем хуже, тем лучше" патетикой "любви к отеческим гробам".

Жаждавший переименования Ленинград, ощущая себя главным и единственным западником в стране, хотя бы для приличия отчаянно сопротивлялся иностранной реконструкции ветхого "Англетера", в котором нельзя будет найти тот номер, где в 1925 году повесился Есенин. Для того чтобы смикшировать "кощунство", интеллигенция предложила водрузить при входе в отель мемориальную доску. Конечно, текст, выбитый в мраморе, не оповещает туристов о всех обстоятельствах кончины поэта, но драматическая постановка вопроса предлагается вселяющимся на хорошем русском языке -- слава Богу, ни один иностранный гость не прочтет этих горьких слов и не развернется прямо от входа из суеверия.

Отношение к жилищу как к последнему приюту продолжает быть истинно питерской традицией. Поэтому в словах "здесь повесился русский поэт", будь они написаны на "Англетере", питерский человек не услышал бы ничего отталкивающего, для него это благородное упоение вневременной печалью, символ вечности, доказательство избранности места. Ведь Васильевский остров хорош теперь тем, что на него мог бы прийти умирать Иосиф Бродский. И Шереметевский дворец стал изысканней оттого, что именно там, в Фонтанном доме, свои самые худшие годы провела Ахматова. Помню, как восторженная экскурсовод в музее-квартире Достоевского дрожала голосом над диваном, где умер классик. Она говорила, как велики были его мучения, а мы понимающе кивали, пытаясь навсегда запомнить последнее ложе автора "Идиота". Что ж говорить о культовом месте петербургского духа -- Мойке, 12. А Литераторские мостки и Комаровское кладбище, куда каждый нормальный шестидесятник раз в год непременно водил своих детей, как в Русский музей?

Смерть в Северной Венеции -- это культ, бездомность художника -- традиция. От этого полуобрядового отношения к печальному исходу больших жизней идет отношение к городу в целом и к своему месту в этом городе -- какой смысл сбиваться в стаю, что-то менять, что-то строить, если в итоге все мы бренны, вот и Товстоногов уже в Лавре. И тут же, как правило хорошего тона: "А вы были на панихиде в БДТ 26 мая?" -- все равно что: "Где вы были 19 августа 1991 года?" Теперь в городе всегда будут обсуждать похороны семьи императора Николая II -- эта драматическая история, растянувшаяся на годы бесконечных дискуссий о подлинности, не могла не завершиться в Петербурге, на этом кладбище всероссийских грез. Неизвестно, похоронят ли здесь когда-нибудь Ленина, ясно только, что нескончаемые разговоры о похоронах и приготовления к похоронам -- удел нашего грустного города.

Трепетное отношение к коммуналкам и похоронам привито и возведено в культ скорее всего не "достоевщиной", пришедшей с нелюбимой всеми Лиговки. А теми, кто знает о Блокаде не из экскурсий на Пискаревское кладбище. Это их поколение породило легенды об особой ленинградской "культурности". Привычка довольствоваться ничем до сих пор входит в противоречие с желанием жить в достатке. Достаток, с точки зрения моей бабушки, нечист, и его надо принять как неизбежное, необходимое для выживания в новых условиях зло. И это не поза, это питерская пожилая ментальность, заставляющая внуков не покупать дорогие подарки и не выбрасывать засохший хлеб в мусорное ведро -- можно сделать сухари. "Благородство здесь так же обычно, как нездоровый цвет лица, долги и вечная самоирония", -- писал о Ленинграде Сергей Довлатов. Это правильно, хотя и слишком уж возвышенно, как эпитафия.

Если бы время от времени кто-то особенно прославленный или особенно резвый не сбегал из Петербурга в Москву, город потерял бы стимул к воспроизводству животворящей скорби. Столичный успех "своих" подстегивает рефлексию, возбуждает гордыню, давая Петербургу право слыть покинутой родиной неординарных талантов.

В междувременье, случившемся сразу после 1985 года, Ленинград расцвел на харизме многословного Анатолия Собчака, сообразившего, что на культурном мифе Петербурга можно строить любую политику. Церетели еще не успел развернуться в Москве, а Шемякин уже водрузил своего длиннопалого Петра в Петропавловской крепости. Эмигранты стали наезжать на берега Невы -- Нуриев, Вишневская, Ростропович, Эткинд, Макарова, -- покатились смутные слухи о возвращении Бродского и Барышникова. Питер времен Собчака ввел моду на публичное припадание к корням с последующим возвращением в слезах на богатую чужбину. Город стал объектом непрекращающейся эмигрантской благотворительности, здесь впервые в России вошли в обиход слова "спонсорство" и "инвестиции", а Запад благодаря тамошним нашим рисовался универсальной дойной коровой, подаренной Петербургу самой судьбой. Трубецкие из Нью-Джерси водили тогда дружбу с непривилегированным Чубайсом и пытались открыть в Питере если уж не консалтинговую службу при мэрии, то, во всяком случае, представительство ордена Иоанна Крестителя для братьев-масонов. Банкиры ездили за дипломами в Гарвард, а студенты ЛГУ коллективно вступали в секту преподобного Муна. В Москву отъезжали лишь депутаты Верховного Совета, квартировавшие в гостинице "Россия", -- не более того.

Долгие годы Москва по отношению к Ленинграду служила нормальным повышением в должности -- как обком партии после обкома комсомола. И еще десять лет назад никому не приходило в голову уехать из Ленинграда в Москву без приглашения. В столицу звали по выслуге лет, о заслуженных в Питере говорили: "И этого скоро в Москву заберут, и ведь уедет". И за этим "уедет" слышалось "предатель". Сравнение с эмиграцией не проходило: на Западе хотели уютно спрятаться, а в столице -- красиво выставиться.

Бегство из Ленинграда всегда выглядело действием полутрагическим. Еще несколько лет назад для отъезжающих равно пригодными казались две дороги -- в Америку и в Москву. Первая и выглядела, и являлась более радикальной просто в силу тогдашних политических обстоятельств. Вторая служила доказательством номенклатурного успеха и перехода человека в иное совковое качество -- столичного барина. Питерские Обломовы становились московскими, то есть Обломовыми в кубе. "Москва -- старая домоседка, печет блины, глядит издали и слушает рассказ, не подымаясь с кресел, о том, что делается в свете", -- писал о тогдашнем укладе Гоголь в 1836 году. Прежде действительно казалось, что из Обломовых в Штольцы можно выйти только за океаном, в Америке. Но сего- дня бывшая страна равных возможностей видится из нашего окошка растреклятой кудыкиной горой, а проще сказать -- натуральной заграницей, куда и стремиться-то лень, а уж пробиваться там с нуля и вовсе невмоготу. Да, теперь именно Москва необходима петербуржцу для того, чтобы помножить свою страсть к публичному одиночеству на многомиллионную аудиторию и нормальные деньги. И именно Москва, олицетворяющая собой новый русский престиж, становится столицей питерской интеллектуальной и творческой эмиграции (не говоря уже о чиновной). Потому что сегодня переезд в Москву можно сравнить разве что с прежним переселением в Нью-Йорк. В 70-х -- начале 80-х считалось, что из Ленинграда бегут лучшие, город сиротеет, утраты невосполнимы.

Но сегодня от энтузиазма, с которым Сергей Юрский и Михаил Козаков облагораживают питерским избранничеством Москву, уже веет нафталином, хотя именно это до сих пор оберегает их от укоризненных взглядов филармонических старушек и обитателей комаровских дач. "Люблю тебя, Петра творенье", -- читают они на творческих вечерах. А в Питере в это время "девять месяцев зима, вместо фиников -- морошка...". Но уже и их отъезд, так же как последующий отъезд Олега Борисова, теперь Ольги Волковой и Алексея Германа, а еще раньше Леонида Квинихидзе и Михаила Мишина означает именно перемещение в культурной традиции, а не преодоление расстояния в семьсот с чем-то километров. В Ленинграде Михаил Мишин был сыном директора "Лениздата", начальником отдела прозы журнала "Аврора", то есть, с одной стороны, наследственной ленинградской "номенклатурой", с другой -- одним из самых способных молодых писателей 70-х, действующим лицом литературной богемы. Московская карьера Мишина известна -- сатирик, муж Догилевой. О том, что Мишин отличный переводчик с английского, широким массам его почитателей неизвестно, в столице надо уметь торговать чем-то одним, остальное -- хобби.

Уехавшие в разное время пятидесяти-шестидесятилетние (с поправкой плюс-минус пять лет) были и остаются знаковыми персонами петербургского света, чья жизнь поделена на до и после. Особенно в том случае, когда бегство в Москву оказывалось актом сродни вызову всей жизни до. Видимо, так рассматривает свой переезд Ольга Волкова. В отличие от Германа, ей не приходится теперь лукавить, заявляя о совершенной своей невостребованности Петербургом. Если уж кому действительно не дано было реализоваться в северной столице, так это именно ей, Ольге Волковой. Всю жизнь слыть виртуозом второго плана в театре Товстоногова, отыгрывая эту заданность в кино Рязанова, -- обидная судьба для блистательной актрисы. Теперь она надеется прижиться во МХАТе, говорит, что видит перед собой необъятные дали, и благодарит Москву за новое дыхание. Видимо, Москва поймет, как распорядиться новоприобретенным обиженным талантом. А в Питере без Волковой пусто. Потому что равнозначной замены могиканам теперь уже нет: от невосполнимых утрат скудеет школа, а вслед за этим теряется престиж и петербургской сцены, и петербургской культуры в целом. Оттого и стимул к воспроизводству былой славы оказывается не более чем забавной старушечьей амбицией: "Мои внуки в столице вышли в большие начальники, знаете ли, а бабушку свою не забывают".

Циничный, но потрясающе точный Герман в одном из своих недавних интервью, в очередной раз ничего не говоря о причинах, пытается описать суть своего отъезда из Питера. Герман говорит так: "На каком-то этапе хорошо было бы свою жизнь сломать. Некоторые уезжают в дальние страны, а я ехать никуда не хотел. Это как у Чехова: хотел вызвать кого-то на дуэль и убить, пошел в магазин покупать пистолет, а потом подумал-подумал и купил сетку для ловли раков". Интересно, что бы случилось со знаменитым германовским долгостроем "Хрусталев, машину!", если бы Алексей Юрьевич решил купить сетку для ловли раков чуть раньше? Трудно сказать определенно, но в любом случае разбираться пришлось бы не с любезным сердцу этого великого спорщика тогдашним директором студии Голутвой. Ведь только на Богом забытом "Ленфильме" до сих пор с гения могут не попросить арендную плату, хотя, по правде говоря, и эти времена на исходе, а штатных гениев на студии по-прежнему два: тихо творящий Сокуров и полуотъехавший Герман. Сегодня Герману стал неприятен Петербург в целом -- с новым губернатором, с развалившимся БДТ, без Виктора Аристова, с Виктором Сергеевым на "Ленфильме". Герман едет в Москву, как он говорит, общаться, оставляя за собой в Петербурге маленькую квартирку на Петроградской -- для работы. Его переезд трудно измерить общим аршином, в нем столько же искренности, сколько и лукавства. Одно ясно -- без этого бегства Герман не был бы Германом, привыкшим бесконечно находиться в центре повышенного внимания вне зависимости от того, что он в настоящий момент делает.

Молодые отправляются в Москву без приглашения с намерением выживать в столице любой ценой. Таких смелых много, их трудно назвать по именам, так как имена эти известны лишь узкому кругу и то отчасти. Единственным исключением из правил оказался лишь художник Юрий Хариков, вышедший в большие люди в Москве для того, чтобы с блеском вернуться в Петербург: после одного только спектакля в "Ленкоме" ("Королевские игры") Хариков получил феноменальное предложение от Валерия Гергиева возглавить постановочную часть Мариинского театра. Чем бы занимался Хариков, не случись на его пути московского Марка Захарова, ясно -- предлагал бы свои услуги всем, кто платит, и продолжал бы искать бесплатного вдохновения в кругу питерских друзей. Его пример столь же показателен, сколько и уникален -- видимо, ему единственному повезло вернуться красиво, не раздумывая. Для всех остальных питерских эмигрантов переезд -- это окончательное решение. Родные камни служат лишь фундаментом, в той или иной степени помогающим постройке остального творческого или делового каркаса.

Первыми в Москву потянулись относительно востребованные Питером именитые и безымянные журналисты (например, Светлана Сорокина), затем политики -- от Чубайса до экс-министра культуры Натальи Дементьевой. Логика столь активного переселения совершенно ясна, первый этаж карьеры в Москве -- это потолок в Питере. Журналисты и чиновники в стремительно разворачивающейся ситуации в стране первыми бьются головой о достигнутые в провинциальной карьере высоты. Так происходит и в Сибири, и в Нижнем, и на Сахалине. Путь дальше только один -- Москва. А здесь как кому повезет.

Питерским в политике везло долго и продолжает везти до сих пор. Ни один город России не имеет в Кремле столь концентрированного представительства. При этом ни одна провинциальная диаспора не ведет себя столь высокомерно по отношению к малой родине, как петербургская. Желание отрешиться от старого мира и выйти в Москве в "большие" видно невооруженным глазом. Самой показательной из всех историй является история потопления Анатолия Собчака. Того самого Собчака, который, как тягловая лошадь, пер всех вверх по карьерной лестнице -- от знаменитого Чубайса с его сомнительным Кохом до никому не известных в Москве "серых кардиналов" своего победоносного когда-то кабинета в Смольном (главный из них -- Владимир Путин -- возглавляет теперь Федеральную службу безопасности страны). Причинами этого натурального предательства не могли быть ни зависть, ни прежние счеты, ни большой политический расчет. Объяснение стоит искать в той самой питерской традиции лезть наверх в одиночку, не оглядываясь и не останавливаясь. Так в свое время делал и Собчак, начинавший отнюдь не с нуля, напротив, поставивший на заре перестройки весь Ленинградский государственный университет на службу собственной избирательной кампании. Как ничего не получил университет в результате избрания Собчака депутатом Верховного Совета, так ничего хорошего не перепало Собчаку после того, как "его люди" переехали в Кремль. Поддержка Чубайсом и прочими Анатолия Собчака или любая скрытая форма лоббирования его интересов означали бы признание избранничества бывшего мэра, работу на него. А это в корне противоречит питерской модели поведения, исходящей из примата крайнего индивидуализма.

"Проникновенье наших по столице" особенно заметно из Останкино. Главным местом сбора северных талантов оказалось ОРТ. Самый хитрый российский кинорежиссер Астрахан отметился "Залом ожидания". Начав с эстетской рубрики "Линия кино", Сергей Сельянов плотно внедрился в зарождающееся на канале кинопроизводство с проектом Рогожкина "Блокпост". Тут же начинает обосновываться Шолохов со своим непотопляемым ковчегом "Тихий дом". Мало кто знает, что столь пристальное внимание Константина Эрнста к Петербургу -- не желание порыться в талантливой глубинке. За высшим образованием сын академика Льва Эрнста ездил в Ленинград на биофак ЛГУ, где и обнаружил обрушивших его научную карьеру невозмутимых параллельщиков во главе с Олейниковыми и Юханановым. Сугубо московский канал НТВ задолго до прихода выпускника ленинградского журфака Леонида Парфенова на пост главного продюсера вычислил в Петербурге и Николая Фоменко, и настоящую звезду политической журналистики Павла Лобкова. Затем, но уже по другим причинам прибрал к делу сердобольную Сорокину. Вокруг артиста Фоменко уже несколько лет не утихают разнообразные споры -- у каждого есть свое мнение о том, хорош он или отвратителен. Но куда в Москве ни пойди, всяко попадешь на Фоменко: клуб, радио, театр, концерт, стадион, гонки, кинотеатр. Как в старом анекдоте про Брежнева: скоро утюг будет говорить голосом Фоменко. Не скучает без выходов в свет и Светлана Сорокина, сумевшая сделать из увольнения из ВГТРК целую суфражистскую эпопею. Журналист Павел Лобков, обладатель ТЭФИ-98, -- единственный, кто оказывается в Москве не на виду, светские мероприятия посещая редко, оправдывая репутацию нового русского трудоголика. Год назад замена Лобкова Сорокиной в "Герое дня" привела к полной переориентации программы: прежние лихие наезды на власть предержащих сменились дамскими шпильками. Снова два питерских человека не смогли разойтись на узкой тропинке. Как происходил этот передел эфира не важно -- понятно, что с кровью. Ясно другое. Видимо, нам в Москве лучше не встречаться друг с другом -- не для того ехали за семьсот километров от родительских дач, чтобы снова оказаться в домашнем кругу. Каждый, кто уезжает, стремится этот круг разорвать навсегда, чтобы упиться долгожданным публичным одиночеством и вкусом победы, которую никто не помог приблизить. А Петербург при таком раскладе всегда будет значиться главным козырем в колоде каждого переселенца, кто решит завязать спор с самодостаточной и благосклонно-равнодушной к интеллигентской судороге Москвой. Ведь если что-то получается так, как задумывалось, тщеславие непременно укажет на то самое происхождение, которое на любом удалении от Петербурга приравняется к данной от рождения привилегии. В случае публичного фиаско помогут драматически вскинутые руки: "Карету мне, карету!" Однако, по правде говоря, не верится, что кто-то из уже рискнувших покорить Москву способен отказаться от этих головокружительных "обедов, ужинов и танцев", от соблазна зваться избранным, хотя бы и иллюзорного, хотя бы и существующего лишь в представлении тех, кто остался сидеть сиднем на брегах Невы, чтобы величественно плюнуть на эту вечную проблему: то ли ехать, то ли ну его в самом деле!

Дополнительная экспертиза

Меньше всего о том, как поживают питерские в Москве, хотелось говорить со старшими, мудрыми и высокопоставленными. Мне нужен был человек, которого я хорошо знаю, один из тех, кто так же, как и я, решился на переезд недавно и чьи дела в Москве складываются успешно. Более того, тот, кто не делает культа из питерских корней. Я совершенно не сомневалась в том, что журналист Павел Лобков -- именно такой человек. Он практичен, чрезвычайно самостоятелен и очень хорошо помнит те времена, когда они с Мишей Трофименковым предпочитали пиво университетской физкультуре. Семь лет назад в Питере я общалась с биологом Пашей Лобковым, который очень старался закрепиться в "Пятом колесе". В то время сама я пыталась стать политической тележурналисткой. Тогда нам некогда было дружить, как теперь в Москве некогда встречаться. Но мы держим друг друга в поле зрения, и оба продолжаем стараться. Сегодня -- в Останкино. Мне приятно, что разговор с Лобковым получился продолжением моих собственных размышлений, которые многим могут показаться спорными. Привыкший к журналистским провокациям Лобков не стесняется говорить вслух о скрываемом. Поэтому интервью с ним -- это моя попытка договорить то, о чем я догадывалась, но решила промолчать.

-- За последние три года из Питера в Москву переехало огромное количество народа, в том числе наших общих знакомых. Все мы изредка общаемся и в приватных беседах называем себя питерской диаспорой. А потом расходимся по своим углам и стараемся выглядеть как можно более московскими. Почему?

-- Ни о какой питерской диаспоре в Москве не может быть и речи. Наши люди в Москве ведут себя так, как русские эмигранты во всем мире: все разобщены, пытаются пробиться в одиночку, откровенно испытывая стыд из-за своего происхождения. Вспомни, как легко мощнейшая питерская фракция в правительстве позволила Москве затоптать Собчака и как повела себя хуже оформленная и позже пришедшая к власти нижегородская диаспора в истории с выборами Климентьева. Ведь оправдать Собчака было легче, чем посадить Климентьева в тюрьму и спасти Немцова. Но тут общее происхождение оказалось сильнее разницы в интересах, а питерские не захотели повлиять на отвязанность четырех мужиков из Генпрокуратуры. Потому что для нас понятия общей родины не существует, каждый строит свои индивидуальные отношения и с Питером, и со столицей, и со всем остальным миром.

-- Оттого что половина прежнего правительства была питерской, тебе было легче получать информацию?

-- Нет, мое общее с ними происхождение не имеет значения. Есть корреспондент НТВ Лобков, и есть официальные лица. О Питере говорил и с Чубайсом, и с Кудриным пару раз по три минуты в конце бесед о московских делах.

-- Ты обращал внимание на то, как часто питерские выясняют друг у друга кто и как оказался в Москве?

-- Наверное, да. Хотя меня никогда не интересовало, как другие мои знакомые или другие журналисты оказались в Москве. Но на эту тему я вспомнил отличный американский анекдот. Мальчик из штата Айдахо поехал учиться в Вашингтон. Вернулся домой на каникулы и говорит папе: "Папа, там столько народу, все куда-то бегут, жить невозможно. Я туда больше никогда не поеду". А отец ему отвечает: "Знаешь, сынок, в Вашингтон все откуда-то приехали. Первые полгода люди говорят: "Здесь жить невозможно". А оставшуюся жизнь спрашивают у других: "А вы-то как сюда попали?"

-- То есть получается, это такая интернациональная история всех провинциалов во всех столицах?

-- И да, и нет. Этот анекдот -- характерная картинка провинциального гонора. У Питера другая спесь, столичная, мы обладаем почти английским снобизмом, который никогда не позволит Мохаммеду Аль Файеду стать своим в Лондоне, несмотря на "Хэрродз", которым он владеет. В Питере принято делить всех людей на своих и чужих вне зависимости от достигнутых успехов. Помнишь, как Собчак старался стать питерским, а на него морщились: "Чимкент"? И говорили даже, что он ходит в филармонию не потому, что музыку любит, а потому, что хочет интегрироваться. Питерский человек в Москве чувствует себя приехавшим из одной столицы в другую. И, кстати, адаптируется здесь без особого труда. Потому что Москва каждому предоставляет эту возможность -- это город эмигрантов, город денег. Здесь не принято спрашивать: "Откуда вы родом?" А на вопрос: "Чем занимаетесь?" -- услышишь, как правило: "Всем понемножку". Поэтому дружба и партнерство здесь легко складываются и так же легко распадаются. Но творческий человек за это время -- совместного выпивания в клубах -- успевает получить денег на какой-то проект. В Питере интеллектуальная и бизнес-тусовки разделены. Для того чтобы один человек снизошел до общения с другим, они должны лет тридцать жить по соседству на дачах где-нибудь в Комарово. Когда владелец дачи на заливе видит на соседнем участке бандитский дворец, что он говорит? "Лучше бы финнов пустили". И это не просто так говорится. Финляндия аутентична Питеру, но ее культура абсолютна герметична -- финн будет подстригать лужайку за своим забором и не начнет напрашиваться в гости.

-- А новый русский сосед из-под Тамбова захочет интегрироваться. Я понимаю. Или еще хуже -- денег предложит на ремонт крыши, которая, с точки зрения Андрея Битова, должна интеллигентно протекать.

-- Вот именно. Поэтому никакие культурные проекты в Питере не реализуются -- деньги отдельно, идеи отдельно. Нужно придумать себе как можно больше врагов, чтобы усилить свою отверженность.

-- А это хорошо или плохо -- держать такую дистанцию? Может, это и есть признак неутраченного благородства?

-- Лучше скажи -- культуры. На самом деле питерская знаменитая культура -- это никому на ногу не наступить. Вот что ошибочно принимается за наше особенное воспитание. Хотя в сознании всех остальных понятие "культурность" намертво связано с умением "хорошо посидеть". Потом вот еще пример, уже образцово академический. Петербургский интеллигент не должен иметь никакого отношения к вещам чисто практическим. Если посвятить себя науке, так исключительно фундаментальной -- никакой практики. Студент-биолог не должен видеть на операционном столе тело женщины, в лучшем случае -- мышь. Практиковать в Петербурге неприлично. Служение науке и искусству возводится в разряд схимы. Верх интеллигентности -- работать всю жизнь в Эрмитаже и бесплатно перебирать скифские черепки. Это город чистой идеи, которая существует сама по себе. Здесь принято начинать и не заканчивать. Ведь вся дико модная рейв-культура пришла в Москву из Питера, но никому не принесла доходов. На это никто даже не надеялся. Зато в Москве лидеры рейва сразу сообразили, что с ним делать, и через какое-то время купили себе по "Ламборджини".

-- Но на это можно возразить, что авторы идей нигде в мире не ездят на "Ламборджини". Это нормальная жизненная несправедливость.

-- Да, только все нищие авторы русских идей почему-то живут в Питере и никак не могут там же их продать или окупить. Бог с ним, с "Ламборджини", но нормальному человеку хочется раз в неделю выпить текилы или "Квантро". А не на что. Самые удачливые мои однокурсники по биофаку ЛГУ, живя в Питере, по полгода работают в Вене, Берлине и Амстердаме. Тоже, кстати, и питерские художники, например, Африка. Они не в Москве, а в Европе зарабатывают на жизнь в Петербурге.

-- Интересно, между прочим, что из всех питерских именно художники до сих пор хранят верность родине. Почти никто не уехал в Москву, во всяком случае, за последние лет десять-пятнадцать. Хотя я уверена, что каждый из митьков или неоакадемистов в Москве озолотился бы.

-- Для того чтобы озолотиться, в Москве надо уметь тусоваться, выпивать по делу. Наши художники именно этого и не умеют. Надо быть гибкими и по большому счету беспринципными. Ведь московская художническая тусовка удручающе легко перекупается. Когда Гельман возбудился против Церетели, за ним пошла интеллигенция. А на самом деле это был простой шантаж Лужкова, для того чтобы получить контракт на проект оформления нового Гостиного двора. Гельман его получил и издает журнал "пушкин", где Пушкин -- с маленькой буквы. В Питере такое поведение не простили бы никому, а в Москве Гельман вполне рукопожатен.

-- Смотри, как все-таки везло Собчаку -- ведь никто не думал даже биться с ним из-за Шемякина.

-- А зачем биться? Шемякинский Петр стоит себе в кустах и не кричит. Можно ругать Собчака за шемякинских сфинксов, но ведь для того, чтобы их увидеть, надо к ним приехать. А в Москве церетелиевский медведь задницей стоит к могиле Неизвестного солдата, и все уже успокоились. В Питере каждая новая деталь может привести в ужас, поэтому в городе ставят очень аккуратные памятники.

-- Ты знаешь о том, что в Питере сейчас обсуждают новый памятник Гоголю? И главное, что волнует всех, почему Гоголь отвернулся от Невского проспекта. Хотя, на мой взгляд, надо бы обсудить сам Невский проспект, который разрушается на глазах.

-- Но Питер таков, что в нем и разрушается все красиво. Потому что строилось капитально. Когда Россия строила Петербург, все деньги были сосредоточены именно там. В Москве всегда процветал мелкий бизнес, и можно насчитать не больше десятка семей, для которых дома в начале этого века строили такие, как Шехтель. В Питере все надо реставрировать, иначе разрушишь среду. А в Москве, скорее всего, легче сломать и построить новое, такое же. Что, собственно, и делается.

-- Мы так всё хорошо понимаем про Питер и Москву. А главное, так возносим питерскую среду, что становится неясно, зачем уезжали. Вот ты почему уехал?

-- Мне сделали предложение, от которого я не смог отказаться. По всему выходило, что мне нужно было стать начальником корпункта НТВ в Питере. Но из меня получился отвратительный начальник -- все дела контролировал не я, а люди, которых я нанял. Поэтому, когда мне предложили работу в Москве, я согласился сразу. К тому же я понимал, что 750 километров -- не расстояние, а всего-навсего ночь в "Стреле".

-- И как ты прижился на НТВ?

-- Без проблем вообще. Я попал туда вовремя, когда компания была еще очень молодой и новыми были все. Доказывать ничего не пришлось, потому что все знали друг друга по работе в эфире, который все выявляет. Мне нечего было терять, кроме произношения. Я думаю, что питерские люди легче других вживаются в московскую среду.

-- Почему?

-- Потому что школу выживания все проходят еще дома. Питерская холодность, с которой у нас дома принимают любого, помогает пережить процесс интеграции.

-- То есть, отталкивая других или зная, как это делают в Питере, мы готовы принять каждую новую неблагосклонность.

-- Да. Но Москва все же очень доброжелательна. Это город больших денег и больших возможностей. Половина Москвы откуда-то сюда приехала. И за это надо благодарить не Лужкова, а Ленина, который допустил здесь концентрацию капитала. В Питере нет крупных компаний -- только московские филиалы. Арендная плата за помещения в два раза ниже московской, а офис сдать некому. Отсутствие рабочих мест и переизбыток квалифицированных кадров -- вот питерская беда. Убегать перестанут только тогда, когда крупному бизнесу станут невыгодны московские расценки, по которым даже операционистка в банке получает тысячу долларов, чтобы не сдавала информацию конкурентам. Думаю, что скоро деньги поплывут в Питер. Это логично. Но пока мы живем в абсурдной ситуации -- все нефтяные компании находятся в Москве, хотя ясно, что вышки стоят не в Барвихе, а в Тюмени.

-- Ты мог бы вернуться в Питер при каких-то благоприятных обстоятельствах?

-- Я не думаю об этом. Мне нравится работать в национальной телекомпании. Но когда мне плохо, я всегда покупаю билет и еду домой. Мне нужно мое прошлое, в котором "Медный всадник" связан не только с Фальконе, но и с более ценными для меня именами. Под курортом я все равно понимаю толькоФинский залив, под здоровым образом жизни не "качалку", а велосипед на даче.

-- Это очень сентиментально.

-- Может быть, хотя мои сантименты связаны не с университетским коридором в здании Двенадцати коллегий, а с университетским чердаком и питерскими парадными.

-- И этот человек недавно обзавелся квартирой на Садовом кольце. Евроремонт не делал?

-- Никогда. Ненавижу евроремонт. Я думаю, что скоро в моду войдут запущенные интеллигентские жилища, где вещи забывают там, куда их положили. Это не означает бардак. Это стиль жизни нормального человека.