Частники

Бремя дня

Какая все-таки настойчивость, прямо гипноз какой-то -- все наперегонки подталкивают в одну сторону, пока не смутишься и не уверуешь, что "освобожденное" искусство действительно оставило учительные функции и стало жить само по себе. И не вчера оставило, а уж есть и история вопроса, академическая даль, университетский курс, "господин профессор". Оттого и определения нынешней эпохе как будто давно найдены и все больше законченно прошедшего времени -- "постпинкфлойдовская", "постисторическая", "пострелигиозная"... Говорят даже, и постмодернизм уже закатился, пока мы бегали и за суетой не заметили ни его рассвета, ни полдня. "Все в прошлом" -- как звалась одна нежно печальная картина, где старая барыня угасала под выцветшие воспоминания такой же старой наперсницы и обветшавшего усадебного дома.

Ну что ж, значит "пусть мертвые хоронят своих мертвецов", а цветущая юность поищет себе новых определений и явятся "металитература" Вс.Некрасова и В.Сорокина, "бестенденциозная школа" П.Кожевникова, "неканонически тенденциозная" поэзия В.Кривулина и А.Миронова, а там и "турбореализм" А.Лазарчука и "сочетание фэнтези и соцреализма" М.Успенского.

Глаза разбегаются... Только отчего это внезапное богатство так неутешительно и отчего так трудно разделить радость В.Курицына по поводу того, что "слава Богу, у нас уже не будет книги, которую читала бы вся страна"? Может, потому и не будет, что как раз мы сами и поработали, чтобы ее не было. И настойчивый Вик.Ерофеев, постаравшийся справить "поминки по советской литературе", когда она не то что не померла, а еще и не болела. И пустившиеся трепать ее, как молодые щенки, Д.Бавильский, А.Немзер, тот же В.Курицын под поощрительные кивки с той стороны -- А.Янова, П.Вайля и А.Гениса. Так хотелось поскорее столкнуть стариков с Парнаса -- засиделись -- и рассадить по опустошенным креслам новых нетерпеливых олимпийцев. Декабрьский номер "Дружбы народов" подводил итоги десятилетия, и молодой М.Новиков вычитывал нам эти новые святцы: "Курицын, Тимофеевский, Авдотья Ипполитова, Катя Метелица -- колоссы, в общем" (с улыбкой вроде, но с улыбкой опасливой), а уж о В.Сорокине и просто "гениальный, безоговорочно лучший писатель своего поколения". И тут же, чтобы у нас сомнений не оставалось, и ряд ему найдет: Набоков -- Сорокин -- Солженицын. А там и принцип назовет, который для этого рода критиков определяет достоинства новейшей словесности: "Вычитывайте из текста что хотите -- это дело ваше. Совершенно не важно, что вы будете читать -- хоть отчетный доклад, хоть газету объявлений, -- медитация возможна над почти любым печатным текстом".

Конечно, какая уж тут всеобщая книга -- для медитации годится все. И кому же еще, как не В.Сорокину, при этом выйти в гениальные, когда он умеет и матом писать, и по-набоковски, и по-замятински, и по-кочетовски ("мне все подвластно, я же -- ничему"). Разве по-своему не умеет, но теперь это, кажется, не доблесть -- по-своему-то писать. Ни игры, ни иронии, ни усталости не выкажешь, а между тем так хочется отстраниться от века, сойти на обочину, освободить себя от скуки ответственности и со снисходительной улыбкой перебирать цветные осколки того мира, той культуры, которую старики по малому разумению своему полагали значимой и что-то определяющей в человеческой духовной истории.

Развернул вот только одну страницу декабрьского "Экслибриса" "Независимой газеты", и обыкновенные, повседневные рецензии на рядом вышедшие книги разных поэтов, будто сговорившись, определяют им в добродетели одно. О.Васильева пишет о стихах Т.Миловой и радуется их "цветаевскому задыхающемуся языку" и подражаниям Сологубу, "Бродский разлит... Брокен, Гретхен, Леви-Стросс, Сартр, Иов...". А Илья Кукулин славит поэзию В.Сосноры и радуется обилию "скрытых и явных цитат из русской поэзии, классической и новой" и чужой -- и тут же Хлебников, Крученых, Цветаева, Ц.К.Норвид, К.И.Галчиньский и опять Рубенс, Ликург, Офелия... Будто уж реального-то мира и не осталось и он весь без остатка перевелся в книги, так что можно окно на улицу забить, удовлетвориться библиотекой и только разностью прочитанной библиотеки и отличаться.

Слово "содержание" уж и употреблять неловко. И сами авторы не очень хотят со-держать мир, и читатели получили вольную. Каждый ходит на особицу. Внимательная Н.Иванова, всегда жестко ухватывающая существо процесса, сама недавно готовая обмануться свободным цветением новых тенденций, уже с плохо скрытой досадой пишет, оглядываясь на то же миновавшее десятилетие: "Издавать книги стало можно на пустом (содержательно) месте. Книги эти совершенно не рассчитаны на читателя; они рассчитаны только на имидж писателя. Книга нужна не для того, чтобы мысль донести, а для презентации... Книги почти перестали рождаться органическим способом -- нынешние авторы предпочитают пробирку. Книга из пробирки может выйти у Битова или Курицына, без разницы".

Это уже не сетование, а диагноз, запись в медицинской карте. Не эта ли пробирочность привела и к такому стремительному распространению "латыни чужебесия", когда обыкновенный здоровый читатель на просторах России уже и не понимает, о чем ведут речь добрые сочинители, позабывшие родные глаголы для римейков и хэппенингов, перформансов и таблоидов, нон-фикшенов и номинаций. Как будто терминология может существовать сама по себе и не притащит за собой чужую пустоту игрового существования, где вместо реальности воцарится всеобщее сегодняшнее "как бы". Какой уж тут смысл и какое содержание! Ну вот, к примеру, о чем таком русскому читателю пишет Б.Парамонов в "Знамени": "В образ жизни рэпера входит не только призыв к преступлениям (Айс-Ти), но и сами преступления (Тупак Шакур, Снуп Догги Догг). Убийство в housing project и рэп столь же едины, как "Улисс" и атомная бомба. Рэп -- это Джойс для бедных"...

Подлинно прав тоже много сделавший для расшатывания коснеющего соцреализма, но смутившийся результатом этой победы Ю.Буйда: "...литература уже стала частным делом писателей и читателей, лишившись амплуа национального гувернера". Только безличное "лишившись" тут лукаво: литература сама с себя сложила это амплуа, предпочитая порезвиться на воле, "руку правую потешить", воспользоваться, наконец, рецептом умного С.Каледина, предлагающего одному из своих героев-сочинителей писать "слегка со стороны, отстраненно. Как Толстой советовал (Толстой тут для шуточки -- подмигнул и тут же настоящего-то советчика и раскрыл. -- В.К.) -- с подачи Шкловского. Пиши, не думая, что могут об этом сказать мать, жена и папа".

Конечно, Сорокин пару страниц чистого мата не для мамы пишет, и Оксана Забужко "Полевые исследования украинского секса" не отцу адресует, и Е.Некрасов не жене посвящает начало своей повести "Коржик": "Упустишь момент схватить женщину за задницу -- пиши пропало". Это они для нас стараются -- с нами-то особенно церемониться нечего.

Утешился бы тем, что не впервой это на Руси, да не утешается, а только тяжелее становится на сердце. Розанова-то и не специально читал, давно уж на столе лежит, а как нарочно на больном разгибается:

"...Цебрикова и Скабичевский кипятятся и наконец выкрикивают:
Да... Но как мы пишем! Хлестко. Смачно. Выругаемся -- вовек не забудется...
Но Рачинский и Победоносцев -- воспитанные люди и говорят:
Талант брани не есть вершина души человеческой и... до известной степени это даже никому не нужно.

Жизнь есть жизнь -- и что такое в ней смех? Смех может быть только эпизодом, минутою, случаем; смех может в некоторых случаях понадобиться, но кто же наполняет дом смехом и кто делает из смеха содержание жизни?.. Жизнь нужно уважать, жизнь наша посвящена Богу; жизнь есть богослужение" (курсив Розанова. -- В.К.).

Ведь вот, вот что мы изо всех сил стараемся загородить в себе и читателе, вот от чего бежим сломя голову в римейки и перформансы, вот от чего нас хотят отвадить умные ребята, советующие при письме позабыть мать-отца, осиротить душу, -- именно от понимания того, что жизнь наша посвящена Богу и она -- богослужение.

Для этого торопится новая критика обмануться сама и обмануть нас цветением новых имен и на обвинение в немоте выдвинуть плеяду прекрасных стилистов, сложившихся художников, чутких мыслителей, занявших основное пространство сегодняшней литературы. И они впрямь крепки, искренни, честны, глубоки, болезненны и верно чертят опустошенное лицо дня: А.Дмитриев, О.Павлов, А.Мамедов, И.Клех, П.Алешковский, Г.Давыдов, В.Пелевин. Но ведь это все на день, до завтра. А "большой стиль" дышит Богом и миром, последними вопросами, человеческим уединенным, где "кончается искусство и дышат почва и судьба". Но уже слово "почва" вытеснено в брань, а Бог расхищен по щегольским стихам, где пишется с большой буквы, но оказывается меньше того, который прежде писался с маленькой.

Недавно М.Кураев напомнил хорошее определение Д.С.Лихачева, говорившего о нашем соскальзывании "от паломничества к туризму", от святой серьезности к верхоглядству, или, как сам Кураев определяет, к "комфортабельной пассивности". Это мы уговариваем себя, что все идет своим чередом, что мы, как встарь, богаты да и побогаче, посвободнее, но только если прежними русскими глазами поглядеть, то окажется, что процесс наш -- это цветные стекла, нарядное платье, изобретательный макияж, чтобы зеркала не пугаться.

Салтыковых много, маленьких Гоголей, ухватывающих злую сторону мира, "видимый миру смех" и знать не желающих "невидимые слезы". А Толстых нет (не по силам) и Достоевских (слишком благополучны). Улицы сколько хочешь, а храма, где, по Розанову, "стройный прекрасный народ виден в своем настоящем виде", и близко не увидишь (даже в патриотической, вроде помнящей себя литературе больше с испугом о нем говорят, без настоящей силы). "А на улице-то, в лавочках, -- Розанов прав, -- он раздроблен, не собран, без убора".

Вот мы на лавочном варианте народа и остановились. И сами по лавочкам разошлись. Не сразу, правда. Сначала еще воевали, к ответу друг друга звали, стращали народом (одни) и демократией (другие), помнили еще, что не частное дело делаем и что "в начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог" (Ин I, 1). А теперь нечего -- расторговались, обжились по своим углам, разобрали покупателя, и теперь можно в "комфортабельной пассивности" кому своим ларьком удовольствоваться, а кому и в рост пойти. Простились с учительством -- теперь можно и для себя пожить. Ну а что Розанов там говорит о "богослужении жизни", что Г.Флоровский зовет "переживать жизнь как нравственный и религиозный долг, как мирское священнодействие", что П.Новгородцев напоминает, что жизнь земная должна быть "обвеяна мыслью о Боге", -- так они-то вон где, а мы живы и здоровы и, коли никто докучать небом не будет, так еще и получше поживем. Частники. Нас общими словами не возьмешь и необходимостью служения не проймешь. Хватит, послужили...

Но, Господи, почему же так тяжело сердцу.

Псков