«Русский бунт». 1998 год

Мужицкий бунт -- начало русской прозы.
Не Свифта смех, не Вертеровы слезы,
А заячий тулупчик Пугача...--
так писал о "Капитанской дочке" Пушкина другой очень хороший русский поэт Давид Самойлов.

Сейчас к 200-летию Пушкина на "Мосфильме" режиссер Александр Прошкин заканчивает фильм "Русский бунт". Это экранизация "Капитанской дочки" -- единственный игровой фильм, которым и мы, кинематографисты, воздаем дань памяти и любви Александру Сергеевичу Пушкину.

Естественно в этой ситуации желание редакции -- представить картину в открывающей номер рубрике "Здесь и теперь". Но съемки уже давно закончились, а день и ночь пребывающий в монтажно�тонировочном периоде А.Прошкин не смог физически выделить время для подробного разговора о замысле. Однако обстоятельства благоприятствовали, и редакционный план удалось осуществить совершенно неожиданным для нас самих образом: представив не столько фильм (о нем мы еще будем писать после его выхода на экран), сколько художников, актера Петра Зайченко и сценариста фильма Станислава Говорухина, для которых причастность к картине -- это прежде всего личная, кровная причастность к Пушкину.

Итак, "начало русской прозы" и внутренне поглощенные этим началом люди кино.

Письмо Петру Шепотиннику

Юбилеи великих -- удобный повод узаконить нашу с вами к ним, великим, принадлежность. Вот и сейчас мы будем купаться в море цитат из Пушкина, проезжать на автомобилях "ДЭУ-Тико", собранных в Узбекистане, под транспарантами с фразой "Да здравствует солнце, да скроется..." или "Мой друг, отчизне посвятим..." или лицезреть с утра до вечера онегинские клипы, изготовленные по лекалам новогодних, а значит, рейтинговых шоу. Не знаю, дотянет ли Александр Сергеевич до рейтингов программы "Время" или хотя бы "Времечка", но даже если не дотянет, ему простят -- как-никак классик. Андрей Битов как-то уже сказал, что Пушкин -- едва ли не единственный, кто выдержит любой юбилей. Ведь выдержал же он его, в конце-то концов, в 1937 году... А может, и мы выдержали тогда, потому что он выдержал. Хорошо, если вот так, облокотившись на Пушкина, мы сыщем его в себе или, как минимум, не пропустим за морем транспарантов или "слоганов" (как там в "Онегине" насчет "иноплеменных слов"? -- глава первая, строфа XXVI) какие-то неожиданно живые голоса, которые ретранслируют то самое пушкинское начало, бьющее незамерзающим-нескудеющим источником в любой мороз или засуху. Им не требуется повод, чтобы лезть на книжную полку в поиске красивой цитаты. Они собственным духовным существованием выявляют Пушкина в нас, насыщая каждый день и шаг свой поиском вечной истины, что неприметна, неотменима и необходима, ибо залечивает раны, словно подорожник. Из него не составишь "бизнес-букет", но он обеспечивает нас необходимым кислородом, иначе мы погибнем от эрзац-культуры, перенасыщенной вредными консервантами.

Петр Зайченко пишет мне письма уже лет десять, с момента нашего случайного знакомства в Югославии. Это было время триумфа "Такси-блюза", когда Зайченко, чтец Волгоградской филармонии со ставкой, кажется, пять рублей за концерт, едва не перехватил у Депардье -- Сирано каннский приз за свою блистательную роль. С тех пор Зайченко отпраздновал свое пятидесятилетие, стал дважды дедом, снялся в множестве разнокалиберных картин (включая иностранные), испытал все возможные положительные и отрицательные психологические последствия вот такого позднего признания и едва ли не каждый шаг своей извилистой карьеры прописал своим размашистым почерком в этих посланиях, каждое из которых, честно говоря, можно без малейших оговорок нести в любой журнал -- толстый или тонкий, -- разве что в "Ом" и Cool не стоит. Письма -- дело интимное, и вообще-то делать их публичным достоянием -- шаг рискованный, но, обнаруживая раз от раза зайченковские опусы у себя в почтовом ящике, я тут же принимался их цитировать своим близким, ибо понимал, что они заслуживают внимания неизмеримо большего количества адресатов, нежели я один. Чего стоит блистательный психологический портрет Олега Борисова! Однажды я уже осмелился и просто-напросто, сидя в поезде Москва -- Рыбинск, прочитал перед телекамерой выдержки из эпистолярной классики Зайченко, это вошло в программу "Медиа" на РТР. И вот теперь опять, спустя уже семь лет, не сделать этого, не напечатать то, что формально называется дневником съемок фильма Александра Прошкина "Русский бунт", я просто не смог, хотя сейчас, когда все это набираю на компьютере, еще, грешным делом, даже не позвонил Петру, чтобы спросить у него разрешение на публикацию.

Хочется поскорее напомнить всем окружающим, что "эхо русского народа", к счастью, еще не смолкло, а значит, мы благодаря таким людям, как Зайченко, имеем какое-никакое право отмечать пушкинский юбилей.

Петр Шепотинник

Знай работай да не трусь.
Н.А.Некрасов.

"Русский бунт" Уметчик Денис Пьянов - П. Зайченко

В декабре я закончил съемки в кинокартине по Александру Пушкину "Русский бунт", но процесс ненужных уже мучений остановить не могу. В санаторной библиотеке бессознательно выбираю книгу "Русская историческая повесть первой половины XIX века" и, только безотрывно прочитав "Рассказ моей бабушки" Александра Крюкова, спохватываюсь, что этим (пугачевщиной) мне питаться уже ни к чему. Впереди -- неизвестность.

Актер -- положение зависимое, женское: стоишь на празднике жизни у стеночки и, если не пригласят, "белый танец" не объявишь. По опыту знаю, что нужно освобождать себя от прежнего "замужества", а это непросто. Для начала внуки под руководством любимой Бабы тупыми ножницами (чтоб не порезались!) остригли мне бороду и усы, в которых год проходил из-за съемок. Практически я снимался без грима. Теперь земляки претензию "чего не бреешься?" сменят на "почему без бороды?" и "без бороды не узнаём".

Но это внешнее, а от внутреннего груза не освободился. Как говорится в анекдоте про мужика, похожего на Маркса: "Бороду-то я сбрею, а умище куда девать?!" Еще в 1974 году готовился я к театральной постановке к 200-летию Крестьянской освободительной войны под руководством Емельяна Пугачева, а теперь больше года варился в "Русском бунте". Не отпускает -- снится.

Потому и пишу. Так было у меня с покойным Олегом Ивановичем Борисовым и с покойным Василием Макаровичем Шукшиным -- снились, пока не написал о них. Вот и тороплюсь написать, пока не увидели картину. Не знаю, что там будет с моей ролью. Знаю, что снималось, но не знаю, что осталось. Тем более что самое интересное в работе -- готовиться к тому, что останется. Точнее, самое интересное -- готовиться к тому, что снималось так, чтоб хоть что-то осталось. Когда же посмотрим, Бог даст, фильм, у меня не будет интереса что-то рассказывать. Как призвал наш земляк Элем Климов: "Иди и смотри".

Вам ваше дорого творенье,
Пока на пламени труда
Кипит, бурлит воображенье;
Оно застынет, и тогда
Постыло вам и сочиненье, --

признался А.С.Пушкин в "Разговоре книгопродавца с поэтом". "Изображенье" застыло на дорогущей пленке "Кодак", изменить я уже ничего не смогу и потому пишу совершенно безответственно.

Итак, как же для меня начинался "Русский бунт" 1998 -- 1999 годов?

Глава 1. Мысли о смысле

Я позвонил в Москву своему другу художнику кино Александру Никитичу Толкачеву.
-- Ну что, сидишь? И у тебя нет кина?
-- Почему?
-- Что-о? Работаешь?!
-- Еще как! Прошкин думает и для тебя что-нибудь найти!

Узнав, что сценарий написан по "Капитанской дочке" и "Истории Пугачева", я сказал:
-- Там для меня только одна ролька есть.
-- Уймись! Старый ты на Пугачева! Сам знаешь.

Больше к этому персонажу я даже в разговорах с другом не возвращался.
-- Не мое дело, -- бросил мне еще Никитич в конце разговора, -- но есть у нас Старый казак в умете и Старый Пьянов.

Я понял... Что я старый. И не удивился. Но думать, во-первых, стал не о роли (сценарий я еще в глаза не видел и не знал, что роль не написана), а о названии "Русский бунт".

Понятно, что оно из фразы Пушкина "Не приведи Бог видеть русский бунт -- бессмысленный и беспощадный". (Пропущенная глава "Капитанской дочки".)
А еще он сказал: Я понять тебя хочу.
Смысла я в тебе ищу. Смысла не нашел даже Пушкин. Наверное, его и нельзя найти. Смысл есть в циничных расчетах экономистов-политиков. Но у них нет совести. А для меня разгадка в эпиграфе к "Капитанской дочке": "Береги честь смолоду".

Бунт ведь, а не заговор какой-нибудь придворный. Значит, это эмоциональное понятие: взрыв от боли, от невозможности терпеть. Хотя терпение -- национальная черта русских. Бог ли, судьба ли так несправедливы к моей Родине, но у нас обостренное чувство справедливости, честности, чести, которую Пушкин сделал главным понятием жизни своей и повести.

"Береги честь смолоду", -- он сказал для всех.

"Беспощадный"... От затравленного, раненого, разъяренного нельзя ждать меры возмездия. Есть юридический термин "жертва, провоцирующая насилие". У телевизора это легко понять.

Три года назад в больнице я смотрел в "красном уголке" фильм, где большой режиссер (ныне он хочет, чтобы народ, как Бориса Годунова, попросил его на царство) талантливо показывал нашу историю через свою подрастающую дочь. Рядом со мной у телевизора сидела няня, которая по бедности не смогла отдать дочку в школу, в первый класс. Мать-одиночка. Она смотрела, как на экране по широкому русскому полю подъехал на "Мерседесе" папа со слезой в глазу: он провожал свою дочь учиться за границу. Дочь прощалась с полями (надо понимать, политыми потом их семьи) и заливалась слезами. Она уезжала в Швейцарию. Их горю должна была сочувствовать соотечественница, которой не по карману колготки и букварь.

"Береги честь смолоду".

Это я видел три года назад, а сейчас политики и телевидение стали намного циничнее, а люди настолько же беднее. Их не волнует деление на партии и "пояса", как в восточных единоборствах; им жить охота. Охота жить. Потому они, как во все времена, человека обманувшего, укравшего, не отдавшего долг называют человеком без совести, без чести.

"Береги честь смолоду".

Глава 2. Уметчик Денис Пьянов

И вот наконец-то я на "Мосфильме" и читаю сценарий. Метель, Вожатый, которым была очарована Марина Цветаева, умет и Уметчик с двумя (!) пушкинскими фразами -- конечно, от этой роли отказаться не могу. А Денис Пьянов рядом с Пугачевым всю картину, но... роль не написана. И я соглашаюсь сниматься, но... в роли уметчика Дениса Пьянова. Режиссер оторопел, но быстро понял меня и согласился.

До четырех часов утра, как всегда, с самым лучшим филологом, художником фильма Александром Никитичем Толкачевым в его мастерской на Остоженке -- половину которой уже занимал макет Белогорской крепости, а ее уже строил Володя Ермаков на Красной горе под Саракташем Оренбургской губернии -- читали Пушкина.

Никитич сказал мне, что Вожатому подсесть в кибитку некуда; а я слепил и дополнил макет коровой и попадьей с хворостиной. Потому что из-за этой шатущей коровы комендантша Василиса Егоровна выдала попадье военную тайну.

Актеру нужно общаться с художниками. Место съемок, время года, погоду, костюм, реквизит -- все обстоятельства жизни персонажа они определяют и, конечно, больше нас знают. Смотреть на себя в зеркало и думать, как сыграть, -- не люблю да и не понимаю этого: умеешь думать -- пиши диссертацию! Роль зеркала и мыслителя я уступаю режиссеру. В кино на нем все и кончается; а на концертах и спектаклях этим зеркалом продолжает быть зритель. Но это уже другой разговор.

С А.Н.Толкачевым мы знакомы с 1970 года. Нет, раньше! Еще демобилизовавшись из армии, я навещал их с Пименовым проездом во ВГИКе, где оба хорошо учились. О них говорить могу много. Сейчас Володя Пименов живет в Зарайске. Занимается графикой, живописью и рыбалкой, во всем удачлив и уникален. Тоже филолог, но еще пишет стихи.

А.Н.Толкачев из нас самый молодой: дожил только до пятидесяти лет. Четырежды лауреат Государственной премии. Преподает во ВГИКе. В свой юбилей получил звание заслуженного деятеля искусств России и сто пятьдесят рублей премии. Он уже охватил целую эпоху в кино: делал "Пришел солдат с фронта", "Подранки" с Николаем Губенко и семь последних фильмов -- "Остановился поезд", "Парад планет", "Плюмбум...", "Слуга", "Армавир", "Пьеса для пассажира" и "Время танцора" -- с Вадимом Абдрашитовым. С Александром Прошкиным работал впервые. И вот мы с Александром Никитичем Толкачевым читаем Александра Сергеевича Пушкина, и он нещадно ругает автора за то, что, написав гениальную прозу, не удосужился превратить ее в киносценарий. Даже не написал, где спряталась Палашка во время разгрома комендантского дома!

Но он написал, что Пугачев ведет себя в умете, как дома: самовольно занимает лучшее место для ночлега -- полати. И говорят они с хозяином на своем иносказательном языке. И утром, получив в подарок заячий тулупчик, не торопится уходить. Он остается с Уметчиком.

И в нашем сценарии Уметчик потом объявляет народу беглого донского казака Емельку Пугачева "ампиратором Третьим, Петром Федоровичем". Большой грех и ответственность берет на себя Денис Пьянов, и ему верят. Из "Истории Пугачева" А.С.Пушкина: "В смутное сие время по казацким дворам шатался неизвестный бродяга, нанимаясь в работники то к одному хозяину, то к другому и принимаясь за всякие ремесла. Он был свидетелем усмирения мятежа и казни зачинщиков, уходил на время в Иргизские скиты; оттуда, в конце 1772 года, послан был для закупки рыбы в Яицкий городок, где и стоял у казака Дениса Пьянова.

...Сверх того, сказывал он, будто бы противу яицких казаков из Москвы идут два полка и что около Рождества или Крещения непременно будет бунт. Некоторые из послушных хотели его поймать и представить, как возмутителя, в комендантскую канцелярию, но он скрылся вместе с Денисом Пьяновым..."

И в "Замечаниях о бунте": "Расскажи мне, -- говорил я Д.Пьянову, -- как Пугачев был у тебя посаженым отцом". "Он для тебя Пугачев, -- отвечал мне сердито старик, -- а для меня он был великий государь Петр Федорович". К моему сожалению, в сценарии Г.Арбузовой, С.Говорухина и В.Же-лезникова "Русский бунт" только обозначено присутствие Дениса Пьянова, не больше. Он -- один из "окружения Пугачева". Потому, изучив историю и литературу, я дал волю фантазии и представил Александру Анатольевичу Прошкину свои сны.

Ночь в умете

Из главы "Вожатый" становится понятно, что Пугачев знал дорогу на умет и шел к Уметчику.

Когда я приехал в Оренбург на съемки в феврале 1998 года, ассистент режиссера Светлана Н. поторопилась меня обрадовать: "Петр Петрович, мы подобрали Уметчику жену и сына". "Жены нет", -- ответил я. "Сын есть, а жены нет? Куда же она делась?" -- "Утопил". -- "За что?!" -- "Поговорить с казаками не давала".

И режиссер, как ни странно, это решение принял. Потому что согласился со мной, что уметчик Денис Пьянов -- Большак (избранный собором -- собранием всех -- настоятель старообрядцев, которых именовали еще староверами, раскольниками, беспоповцами, скрытниками). Умет -- штаб готовящегося бунта.

"Постоялый двор, или, по-тамошнему, умет, находился в стороне, в степи, далече от всякого селения и очень походил на разбойническую пристань" (А.Пушкин. "Капитанская дочка").

Пугачев спит на полатях, ямщик на соломе, офицер Гринев и Савельич -- на лавках. Петруша просыпается оттого, что по нему пробежал козленок. (Это опыт моего детства: игручие и чистенькие козлята зимой спали с детьми.)

Петруша просыпается и видит, что хозяин с мальчиком стоят на коленях и молятся иконе Спасителя: "...яко овцы повинуются пастырю, куда пастырь ведет их, тако же сии холопы верноподданные идут за сваво ампиратора, дабы выступил на царство и явлен был..."

"Какой император? -- не понимает Петруша-недоросль. -- У нас же императрица Екатерина Алексеевна..." -- и, ничего не поняв, засыпает.

Но Савельич все понимает и слушает с ужасом дальше: "....изъять бо нас, грешных, из утеснений неправедных, из скорби лютой. Да дарует вечную волю всем, кто положит живот и иждивенье за его святое искупительство... Придет на облацех в славе своей и гласом державным изымет всякие скверны и неправды... Жив и здравствует и явлен..."

Молитву я взял из "Пугачевщины" графа Солиаса.

Ценность, которую может создать актер в кино, -- характер, а черты русского сознания глубже всего проявились в характере, образе жизни старообрядцев. Ведь суть неприятия никонианства в потере демократии. Их, старообрядцев, сила духа, организация и деньги организовали и вели пугачевский бунт. Но бунт неуправляем.

К сохранению своеобычности, национального сознания взывает автор "Манифеста в Березовскую станицу": "Злодеями-дворянами закон христианский совсем нарушен и поруган, а вместо того от их злое и вредного вымыслу с немецких обычаев введен в Россию другой закон и самое богомерзкое брадобритие и разные христианские веры как в кресте, так и протчем неистовстве".

Не сам Пугачев писал свои манифесты и даже не всегда указывал, что хочет в них услышать. Будучи "ампиратором Петром III", отождествлялся в указах с мессией: "Точно верьте: вначале Бог, а потом на земли я сам, властительный ваш государь".

И вот, понимая скромное место своего персонажа в сценарии, но не найдя в других действующих лицах идеолога бунта, я решился взять это на себя. То есть на уметчика Дениса Пьянова.

"Сице аз верую, сице исповедаю, с сим живу и умираю" (протопоп Аввакум).

Глава 3. Пушкин -- Прошкин, Оренбург -- Петербург, Саракташ -- Красная гора

До съемок мы были знакомы с Александром Анатольевичем Прошкиным совсем мало: прогуливались с пустыми разговорами на сочинском пляже фестиваля "Кинотавр". Элегантный светский человек. Красивый. Его любят за сериал о Ломоносове, за "Холодное лето пятьдесят третьего...". Меня никогда не звал.

И вот: Оренбург -- Саракташ -- Красная гора. Не берусь описать эти места, где с холмов, которых не коснулось время, видны висящие в красном морозном небе синие горы Башкирии. Трава, выжженная морозом и солнцем. Красиво. Почти как в моих родных Палласовских степях.

И люди, лица из нашей массовки, которых нашел Прошкин, а описал Пушкин в "Братьях-разбойниках".

За Волгой, ночью, вкруг огней
Удалых шайка собиралась.
Какая смесь одежд и лиц,
Племен, наречий, состояний!
Из хат, из келий, из темниц
Они стеклися для стяжаний!
Здесь цель одна для всех сердец --
Живут без власти, без закона.
Меж ними зрится и беглец
С брегов воинственного Дона,
И в черных локонах еврей,
И дикие сыны степей,
Калмык, башкирец безобразный,
И рыжий финн, и с ленью праздной
Везде кочующий цыган!

Места, названия крепостей и фамилии те же, что и в 1773 году, лошади некаскадерские и собаки недрессированные -- из-за этого стоило ехать поездом, лететь самолетом, ежедневно за сто километров с гаком добираться до съемочной площадки.

Со всех саракташских окрестностей съезжались аборигены сниматься в кино и строить для кино. Человек приезжал в своих санях, на своей лошади уже загримированный морозом, который грел до минус сорока. И оставалось его слегка переодеть, вооружить да указать место в строю.

Снималось "багренье" -- зимний лов рыбы, -- во время которого объявляет Денис Пьянов Пугачева государем Петром Федоровичем.

В плане съемок написано: "Пугачев, Пьянов, Белобородов, 100 казаков на санях, 10 верховых, 40 пеших, 40 верховых из окружения Пугачева, 6 знаменосцев, 100 лошадей в санях".

Казаки багрили рыбу, когда сотня всадников со знаменами и в боевом снаряжении стали на круче и дали ружейный залп. Пьянов объявил "государя". Это сняли.

Теперь нужно снимать ответ народа на вопрос "государя": "Каково живется войску?"

И думали, что в ответе будет вялость и бессмыслица, а саракташские крестьяне единым дыхом грянули: "Зарплату три года ни хуя не видали!"

По сценарию надо сказать: "Государыня жалованье не платит!"

Вот и вся разница в Оренбургской губернии между 1773 и 1998 годом.

Все как надо: снег сечет, собаки грызутся, лошади лягаются, и пьяный Сережа Шукшин (да, да! самый боевитый казак на лучшем коне в массовке -- Шукшин!) буянит и не сдает ментам бутафорскую саблю.

Ничего в России не изменилось.

"Не приведи Бог видеть русский бунт -- бессмысленный и беспощадный!"

Пасхальная неделя заканчивается Красной горкой.

Красной горой зовется место под Саракташем, где Ермаков и Толкачев построили Белогорскую крепость. Это мои друзья. Жаль, что я в этот раз не помогал им.

Язык не повернется назвать это декорацией. К июлю они собирались в Белогорской крепости вырастить огороды! Но грянул кризис, и летняя экспедиция состоялась в декабре. К концу съемок мои друзья художники были такими, как те, кто строил Вавилонскую башню.

Я видел обмороженное лицо Прошкина, и убитого невозможностью довести объект до ума Толкачева -- из-за отсутствия гвоздей, людей, скоб, зерна, сена, соломы, веревок, света и дров, -- и сгорающего от еще прошлогодней простуды Ермакова... Война!

Все ругались, и Вавилонская башня -- декорация на Красной горе -- должна была рухнуть и похоронить фильм. В Европе, где я снимался, так оно и было бы. Но в России на Красной горе Вавилонская башня стояла и фильм снимался.

И я в который раз подумал, что и кино мы снимаем, как воюем: большой кровью.

Сидя в теплом номере гостиницы "Оренбург", где горничные и дежурные за нами трогательно ухаживали, мы не раз с замечательным Андреем Степановичем Дударенко (его звали Белым Дедом, меня -- Черным) говорили, что на съемках артистам полегче, но о трудностях будут рассказывать они, а не обмороженная операторская группа Сергея Петровича Юриздицкого, не звуковики, даже не костюмеры, согревающие актеров только что не за пазухой. Они. Актеры.

Вот я и рассказываю.

Шли съемки. В уме я лелеял трагическую судьбу Пьянова, а в жизни на Красной горе со мной, как всегда, происходили нелепицы, которые -- слава Богу! -- не огорчали, а заставляли улыбаться этих дорогих мне людей.

Прошкин и сын (Андрей был организатором на площадке) на "багреньях", о которых я рассказал, назвали меня Тосиро Мифунэ. Даже "деля на восемь" -- лестный отзыв. Но я жил и снимался со своей бородой, уезжал и приезжал из гостиницы в казацкой одежде персонажа, и ко мне подходили люди, обиженные в лучших чувствах за "Такси-блюз", "Мусульманина", "Крестоносца", требуя доказательств, что я -- это я. В конце концов я махнул рукой.

Да ладно бы чужие!

Снимаем "выход из бани", где, как догадываетесь, нам с Володей Машковым не мед и не сахар в мороз с пиротехническим дымом вместо пара. И привезли обед. Мне говорят: "Петр Петрович, пообедайте, пожалуйста, пока Машкова "укрупняем", чтобы время сэкономить".

Я дисциплинированный. Я пошел. Подхожу к вагончику, где кормили, берусь за дверную ручку и слышу от нашего рослого администратора: "Куда-а?!" "Да вот сказали, что пообедать можно", -- отвечаю. "Подождете! Еще актеры необедали!"

В другой раз студент-режиссер, молодой и похожий на артиста, гнал меня от печки родного умета в массовку на мороз и даже повел к милиции и дирекции выяснять, где я костюм и саблю взял, если он мой паспорт в глаза не видел! Реквизит и костюм человеку из массовки выдавали в обмен на паспорт.

Конечно, приятно, что тебя считают местным, что слился с народом. Но не до такой же степени! Этого мне и в родном волгоградском трамвае хватает.

А народ, он, как и в "Борисе Годунове" у Пушкина, -- непрост. Быстро службу понял! Сначала удивлялись и радовались возможности заработать у художника и без нужды на сорокапятиградусном морозе за день выдалбливали из бревна кормушку, когда топор звенел и отскакивал, а к концу съемок сбегали из плотников в массовку за те же деньги "в кино фотографироваться". Скормили лошадям стога, которые должны гореть при штурме крепости... но это же были наши лошади, в том числе моя Ласточка-красавица, которая, по моим подсчетам, уже родила от машковского жеребца. Я ее жалел и внуку писал, что у Ласточки, как у Деда, ножки болят. Некованая. У хозяина денег нет на обувку.

Ранним утром мы мчим по шоссе из Оренбурга на "Фольксвагене" или на прекрасном автобусе "Сетра", а к Красной горе тянутся со всех сторон на санях или верхом с притороченными к седлам костюмами (они же летние!) саракташские крестьяне.

"Наши едут", -- говорим мы и внутренне подтягиваемся, собираемся, понимая, что им холоднее, голоднее, а работают они на нас. Они выехали ночью, чтобы утром поспеть делать кино, сниматься в "Русском бунте".

Спасибо им!

Глава 4. Волк и козленок. Каждому -- свое

Будет готов фильм, и разойдутся с ним наши судьбы. У актера своя жизнь, у фильма -- своя. Можно больше и не встретиться. Но все мечтают о счастливой судьбе своего детища.

Приезжает на нашу Красную гору представитель НТВ-ПРОФИТ Миша Зильберман и с казачьей удалью, замерзая в своей модной кепочке, упрекает меня:
-- Петрович, ты что ж это на своем умете позволяешь? Убитый волк висит!
-- Да что ж ему, убитому, стоять, что ли?!
-- Не понимаешь? Кино-то на Европу делаем, а Гринпис нас не выпустит за жестокость!
-- Миша, так ведь у нас в кадре виселицы, люди без рук, без ног на крюках висят!
-- Гринпис говорит: "Хрен с ними, с людьми вашими. Волка жалко!"

А кругом разорение, и волки, как в войну, наглеть начинают. Не только собакам, детям страшно ходить, как стемнеет -- задерут! Нужен отстрел. Егерь по лицензии и отстрелял нам волка.

Но Европа за него, за волка, переживает -- "бессмысленно и беспощадно". Фильм Алексея Германа на прошлом Каннском фестивале не поняли. Могут и "Русский бунт" не понять.

Замечательный народ в кино. Профессиональный, самостоятельный и ничему не удивляется. Вот и реквизитор Зина не удивилась, что для съемки в умете нужен козленок. Она только что быка жареного обеспечила, а тут -- козленок. Мелочь! Утром съемка, где сынок с козленком на русской печке сидеть будет, а ночью, по приезде со съемок, Зина меня успокаивает: "С козами все в порядке, Петр Петрович! Правда, маленького козленка не будет, но козу молодую, красивую Бабай привезет!" От этой "несущественной" детали я немею, а народ... сами понимаете, давится от смеха.

Снимались у нас казаки -- фольклористы московские и питерские. И пели! Даже, я бы сказал, пели и снимались. Играли песни -- заслушаешься! Мы подружились. Культурные, образованные люди и в любви своей к казачьей песне -- беззаветные. Они однажды в аэропорту самолет пропустили, потому что "Стремянную" не доиграли.

На съемочной площадке с ходу разобраться что к чему непросто. Вот я одному и говорю: "Поосторожней! Присмотрись. Не суй свою "мыльницу" кому попало, чтоб тебя "щелкнули" на память. Люди работают". День он честно присматривался, а на другой решил: "Петрович, я понял. На Прошкина свой фотоаппарат повешу. У всех остальных руки заняты. Все при деле".

Глава 5. Прощание

В нашем сценарии Денис Пьянов после того, как убедится, что нам за пьянкой Оренбург взять некогда и благородная идея превратилась в кровь и горе народное, сдает властям Пугачева.

"Когда упоминал я о его скотской жестокости, старики оправдывали его, говоря: "Не его воля была; наши пьяницы его мутили" (А.С.Пушкин. "Замечания о бунте").

Вот как мне все это привиделось.

Умет. Осень. Их опять разгромили. Они бежали.

Они вошли в умет. С того времени, как начали, здесь никого не было. Нетопленая облупленная печь. У печи еще с тех пор таволга и солома, в которой кишат мыши.

Они вошли и встали вкруг (казачий круг?) государя. Приумолкли.

Пьянов подошел к государю.
-- Прости, Емельян... Отвечать будем вместе.

Тот протянул руки, и Пьянов надел кандалы. Перекрестил, вынул саблю и... переломил клинок через колено, швырнул обломки в солому. Оттуда брызнули мыши. Пугачев топнул ногой. "Побежали..." -- сказал.
-- Присядем перед дорогой, -- распорядился Пьянов.

Сели на лавки.

Пугачев стоял в кандалах.
-- С Богом! -- встал Пьянов. -- Митька, иди с ними!

Все поняли. Осенили себя крестами и вышли, уводя пленника и сына Пьянова. Пьянов сгреб солому, связки таволги, встал на колени, зажег их и, опустив голову, стал молиться, перебирая лестовку (старообрядческие кожаные четки). Казаки отъехали, оглянулись: умет горел.

Ну вот и добрался я до конца роли уметчика Дениса Пьянова, и осталось только еще раз вас предупредить: я не знаю, что из этого вы увидите в картине. Я не рассказывал кино. Я рассказал, как я работал, -- чтобы выкинуть это из головы и больше об этом не думать.

Мне позвонили из Оренбурга и сказали, что декорацию на Красной горе не сожгли и не растащили по бревнышку. Губернатору подарили трон самозванца, и он решил сохранить всю постройку как музей.

Белогорская крепость с мостом, церковью, погостом, ветряной мельницей и пороховыми погребами, сторожевыми вышками, комендантским домом, домами Гринева и Швабрина, с пушкой, виселицами и дворцом Пугачева остались жить. И у них теперь своя, отдельная от нас жизнь.

Увидимся ли?

Волгоград

P.S. Дорогой тезка, начали озвучание "Русского бунта". Скоро вызовут. Позвоню.

Твой П.З.