Перед крушением. «Пассажир поезда N12. Воспоминания о Льве Толстом», режисеры Марк Осепьян, Владимир Македонский

"Пассажир поезда N12. Воспоминания о Льве Толстом"

Автор сценария М.Волоцкий
Режиссеры М.Осепьян, В.Македонский
Музыкальное оформление В.Лунякова
Звукорежиссер П.Дроздов
Студия Горького
Россия
1999

Толстовские хроники наконец становятся нашим национальным достоянием. То есть работают, а не лежат за семью замками и печатями. Эти хроники все чаще появляются на экранах -- и вмонтированными в новые фильмы в качестве попутных аргументов, и положенными в основу новых фильмов. А еще двадцать лет назад их мне выдавали в Музее Толстого из закрытых запасников; атрибуция выяснялась устно; кое-что говорилось намеками. На каком-то собрании (довольно узком и вполне профессиональном) мне разрешили эти хроники продемонстрировать и прокомментировать; по наивности я назвал Александру Львовну. Сотрудница музея, устроившая этот просмотр, была близка к обмороку: имя младшей дочери Толстого, эмигрантки и антисоветчицы, было под запретом. А теперь в первых же кадрах фильма дефилирует по яснополянской усадьбе Александра Львовна в полной красе в окружении пуделей и компаньонок (прошу прощения, что ставлю их в ряд: похоже, что именно пудели в этих сценах действительно главные действующие "лица").

Осепьян к толстовским хроникам относится с полным кинематографическим благоговением. То есть он почти не вторгается в их ритм (два-три недолгих стоп-кадра при фиксации того или иного героя; два-три кадра, выцветающих при монтажных кодах). Хроника только слегка озвучена; звуки чуть слышны (скрип двери, далекий лай, карканье ворон). Эффект поразителен: плоская исцарапанная пленка вдруг срастается, выявляя объемность происходящего, появляется воздух, появляется... аура.

Аура эпохи. Что-то поначалу мало объяснимое. Почему-то хроникальные эпизоды почти столетней давности, обычно воспринимаемые с долей комизма, начинают звучать тревогой. Веселая процессия панамок, шляпок, пенсне и тросточек вдруг представляется парадом смертников, идущих пировать во время чумы, и пудель, виснущий сзади на юбке Александры Львовны, кажется черным псом, сорвавшимся со страниц "Фауста".

Чумы вроде нет, и черной магии нет. Стоят крестьянские дети шеренгой. Белобрысые головы. И что? Ничего. Абсолютно одинаковое выражение лиц. У всех. Кажется, они довольны: им только что раздали конфеты. Конфеты съедены, дети стоят и смотрят. Шеренга. Ни одного выделенного лица.

Потом, когда выделится лицо нищего, явившегося за подаянием к Дереву бедных, это будет что-то запредельное. Лицо ожидающего нищего. И лицо графа, собирающегося дать милостыню. Оба очень недовольны ситуацией. Можно сказать, что оба страдают. Хотя по-разному.

Даже если это вообще не комментировать, все равно возникает ощущение перенасыщенного электрического поля, готового разрядиться.

Все-таки без комментария не обходится. Комментарий следует не совсем ожидаемый. Ждешь воспоминаний синематографщиков, снимавших Толстого, ждешь воспоминаний завсегдатаев Ясной Поляны, известных каждому школьнику. А тут найден мемуарист, кажется, впервые из небытия: корреспондент журнала "Сине-Фоно" В.Коненко, написавший свои воспоминания четверть века спустя после событий, уже в эмиграции. Это позволяет авторам фильма вслед за рассказчиком совершать скачки во времени и пространстве. В историческом времени, то есть задним числом поясняя, что к чему в конце концов привело. В социальном пространстве. То есть сопоставляя то, что происходит вокруг Толстого, с тем, что происходит в окружении царя.

Осепьян сближает полюса осторожно, он работает цветом: вирирует царские эпизоды, оставляя толстовские в холодной "снежной" гамме. Вас бросает "то в жар, то в холод", но ничто не сталкивается лоб в лоб. Хотя кое-где все- таки замыкается накоротко, разряжая тревогу стандартными словесными стяжками. Конечно, это портит картину. Мне не нужно, чтобы из-за кадра рассказывали, что стало с царской семьей в июле 1918 года, -- мне достаточно лица наследника Алексея, данного крупным планом; контраст сработает; я узнаю этого мальчика в матроске и прочту в его глазах все, что случится в ипатьевском подвале, -- просто потому, что лицо этого мальчика взаимодействует с безликой шеренгой крестьянских детей, только что съевших конфеты. Киногения...

И финал, выклеенный из гитлеровских хроник, со свастиками на рукавах, здесь не нужен. Он ничего не добавляет к моей тревоге да еще уводит мысль на германский путь, тогда как вся моя тревога, вся боль моя -- русские. Мне даже русских бунтарских кадров здесь не нужно, они лишние. Достаточно московской хроники 1909 года, когда восторженная толпа собирается на Курском вокзале поглядеть на великого писателя, прет валом, сметая скамьи. Не надо никаких слов про характер русского человека, легко переходящего от любви к ненависти, я этих слов уже начитался в других источниках. Я просто вижу, как люди бегут, как заполняют перрон, как лезут по столбам вверх,-- и экран наполняется энергией, ищущей выхода.

Разумеется, та "интрига" (чудовищное для данной ситуации слово), которую авторы фильма прослеживают во взаимоотношениях Льва Николаевича и Софьи Андреевны, когда между ними встает хитрый Чертков, -- дело сугубо "семейное". Но любое такое дело, попадая в общественно-исторический контекст, излучает радиацию.

Софья Андреевна говорит:
-- Я не понимаю, зачем надо разрушать во имя каких-то химер жизнь, во всех отношениях счастливую...
Счастливую? Это можно опровергнуть, сославшись на несчастную жизнь других людей. Но нельзя оспорить право Софьи Андреевны думать именно так, отстаивать дом, полный детей и внуков, дом, где живет и работает человек, чьи книги читает весь мир.

Лев Николаевич отвечает:
-- Я не могу продолжать жить в роскоши и праздности, я не могу принимать участие в воспитании детей в условиях, которые считаю губительными для них, я не могу больше владеть домом и имениями, не могу одобрять торговлю моих книг. Каждый жизненный шаг, который я делаю, для меня невыносимая пытка...

Кажется, что "какие-то химеры" все-таки гнездятся за кулисами этого монолога. Роскошь провинциального дома и имения довольно относительна (впрочем, по нашим понятиям все, что не есть бедность, есть роскошь), а "праздность" великого писателя, работающего за столом все время, вообще абсурд (впрочем, у нас праздность все, что делается не руками). Воспитание детей? Граф этим вообще мало занимался, разве что урок арифметики давал в пору увлечения педагогикой -- воспитывала Софья Андреевна. "Не могу владеть домом и имением"? Это пахло бы фарисейством, если бы не смягчалось толстовской шуткой, подхваченной газетчиками: "Я все отдал вот ей" (кивок в сторону Софьи Андреевны). "Одобрять торговлю книг"? Так ведь Чертков недаром это дело тянет на себя... Правда, доход пойдет не на воспитание детей и внуков графа, пребывающих "в губительных условиях", а на "какие-то химеры"...

Все так. Логики мало в монологе Льва Николаевича. Но какая пронзительная, пронзающая, пронизывающая правда состояния человека, чуящего гибельное состояние народа, страны, жизни. Это невозможно вынести -- вот само предощущение катастрофы. Каждый шаг -- пытка. Невыносимо.

Ну, тогда понятно и бегство: "Уйти от всех!" И самоуничижение. "Как вас писать, граф?" -- "Пишите: пассажир поезда номер двенадцать".

"Все мы только пассажиры"...

Пассажиры, ждущие крушения.

Не хочется ловить авторов на мелких неточностях. (Они все -- по толстовской части: надо ставить ударения так, как принято в яснополянских кругах: не Сухотины, а Сухотины, не Кочеты, а Кочеты. Что до части кинематографической, то за вычетом двух-трех лобовых стыков, внушающих мне, что русский бунт бессмыслен и беспощаден, фильм сделан на том глубинном дыхании, которое заставляет думать о главном: о том, "что с нами происходит". Происходит сегодня, восемьдесят девять лет спустя после того, как пассажир по фамилии Толстой был снят с поезда �12 и положен умирать на станции Астапово.

В сущности, это еще одно высказывание на тему "Россия, которую мы потеряли". И проклинали мы эту Россию, и прославляли, и радовались, что потеряли ее, и от того же отчаивались. А тут видно, что никакой России мы не теряли. Вся она тут, при нас. В нас. Какая была, такая и есть.

С тем и едем дальше, уважаемые пассажиры.