Продолжение следует

Несколько раз в жизни возвращался я на Тверской бульвар, 25,в Литературный институт -- и доучиваться после фронта и госпиталя, и позже -- на весьма короткое время -- уже в качестве руководителя творческого семинара, то в 1953-м, то в 1956-м, когда промелькнули у меня в "учениках" сначала Евтушенко с Рождественским, а потом и Белла Ахмадулина с Юнной Мориц.

Как тогда выражались, не сработался я с руководством института, где большую роль возымели довольно зловещие фигуры с кафедры марксизма-ленинизма. Один из них, В., в бурную весну после знаменитого ХХ съезда предложил студентам поговорить обо всем откровенно и потом подробнейшим образом донес обо всем услышанном "по начальству". Узнав об этом, я на заседании секретариата Союза писателей сказал, что такой человек не имеет морального права оставаться преподавателем. В результате тогдашний директор упросил подать заявление об уходе по "собственному желанию"... меня. Примерно в ту же пору исключили из института Геннадия Айги и Юнну Мориц.

Долго ли, коротко ли... пожалуй, все-таки долго, но времена изменились, и вот я опять в институте, уже как "важная шишка" -- председатель ГЭК, Государственной экзаменационной комиссии. Дважды в год читаю кипы дипломных работ, дважды в год выпускники "держат ответ" перед комиссией.

И происходит это в том самом зале, который помню с осени 1942 года, когда здесь важно восседал Константин Федин, наездами из армии, жестоко и едко "препарировал" неумелые строки Илья Сельвинский, где Владимир Саппак, в будущем блестящий театральный критик и зачинатель литературы о телевидении, читал стихи, присланные однокашниками с фронта. А рядом со мной сидит Женя... то бишь Евгений Винокуров и Ко... Николай Старшинов, тоже былые студенты, а ныне сами руководители семинаров, и "болеют" за своих питомцев... (Теперь, увы, обоих уже нет в живых.) А вот известный прозаик Николай Евдокимов, тоже однокашник, представляет своего ученика Олега Павлова, и комиссия настроена более чем благосклонно, поскольку все вроде уже читали его повесть "Казенная сказка", напечатанную не где-нибудь, а в "Новом мире"... Звучат стихи Ольги Лебедушкиной и Виктора Куллэ, рецензенты одобрительно говорят о рассказах Марины Палей и Афанасия Мамедова, уже опубликованных в журналах, о прозе Маргариты Шараповой и Ольги Моториной.

У многих из названных все и в дальнейшем складывалось неплохо, но как все-таки трудно приходится молодым "литературным работникам" (так написано в получаемых ими дипломах) в нынешних условиях, когда господствует коммерческий спрос на сочинения, потрафляющие самым невзыскательным вкусам, и уж не то что недавние студенты, но даже и кое-кто из преподавателей, скрепя сердце изготовляет модный "триллер", застенчиво прикрывшись псевдонимом.

Несколько лет назад Михаил Шульман написал повесть, получившую дружное одобрение Леонида Бежина, Андрея Битова и всех оппонентов на защите, и мы радостно рекомендовали ее журналу "Знамя", поскольку герой повести был офицер, а журнал этот с давних времен "специализировался" на армейской тематике.

Увы, как говаривал один катаевский персонаж, "не показался" "Знамени" наш автор, и вообще долго было его не слыхать. А когда, наконец, появилась у него книжка, то вместе с облегчением можно было испытать и некоторую настороженность. Слишком уж модной выглядела избранная автором тема: "Набоков, писатель"! И так уж один бойкий прозаик и по совместительству литературовед недавно язвительно отозвался о происходящей у нас "набоковизации" всей страны. Гипербола, конечно, но у некогда "подпольного" писателя и впрямь есть теперь не только многочисленные читатели, но и растущий отряд "набоковедов", в котором очень легко бесследно затеряться.

Однако, опасливо приступив к чтению, я вскоре весело припомнил... д'Артаньяна, при первом же появлении затеявшего в столице три дуэли!

Вот бурный полемический выпад по адресу известного литературоведа, который в своей книге о Набокове подступается к своеобразнейшему художественному миру, созданному писателем, "с тараном" авторитетных цитат и произносит ему незаслуженный суровый приговор (а по мнению Шульмана, так даже надгробную эпитафию!).

Вот шпага нашего "гасконца" дерзко и бесстрашно задевает тех, кто пытается зачислить Набокова в плакальщики по "России, которую мы потеряли", ибо ядовито напоминает про "хлестко яркую" аттестацию некоторых родившихся в эмиграции сочинений о "потонувшей в блинах и пирогах России" (слова, донесшиеся из бунинского круга, а может быть, как полагает Шульман, вообще принадлежащие самому Ивану Алексеевичу, автору "Деревни" и "Суходола").

Наконец -- и вовсе не из дипломатии, не для баланса -- достается и троице знаменитых критиков-шестидесятников прошлого века, и вообще "наивной" революционной морали, "строящей новый мир от неумения освоиться в старом" (ах, не слишком ли просто, Михаил Юрьевич?!); а уж когда дело доходит до "швали коммунаров-безбожников", то, как видим, в руке автора обнаруживается уже не изящная шпага, а, увы, всего лишь дубина.

И все же, то поулыбавшись, то подосадовав на все эти "дуэлянтские" эскапады, со все возрастающим интересом следишь за главным -- за тем, как бережно и вдохновенно вникает автор, сам талантливый прозаик, в произведения прославленного писателя, стремясь судить о них по пушкинскому завету: согласно тем правилам, которыми руководствуется данный, конкретный художник.

"Где нет любви к искусству, там нет и критики", -- сказал великий поэт. В книге Шульмана эту любовь невозможно не ощутить, и можно порадоваться, что автор сумел проявить себя и в этой сфере.

...Но это наши прежние выпускники, а тем временем прибывают все новые лица. И, как всегда, весьма пестра и часто неожиданна тематика представляемых рукописей -- от добротного исторического романа Самеда Агаева "Седьмой совершенный", головокружительно переносящего нас в Багдад первых веков нашей эры, до самых обыденных сегодняшних событий, запечатленных, к примеру, в рассказах Марии Артемьевой и Александры Горячевой и в повести Анны Толкачевой. У последних при всем стилистическом различии есть одно общее -- явственный интерес и сочувствие к нашим обыкновенным, нелегко живущим соотечественникам. Примечательно, что у Артемьевой и Горячевой "лакмусовой бумажкой" для выявления душевных качеств персонажей служит их отношение к "братьям нашим меньшим", целомудренно стыдливое, прячущееся за самые язвительные слова о своем "нелепом" пристрастии к бережно опекаемой собачьей "своре" и "шайке" (то же ощущалось и в прозе Маргариты Шараповой). Сердечность и трогательность отношения к миру ощутимы в поэзии Ильи Кукушкина, несмотря на определенную ее усложненность и даже некоторую намеренную щеголеватость. А особенно запоминается лирическое стихотворение Марии Муравьевой о том, что ее, да и вообще человеческая, душа -- не хрупкое зеркало, которое легко разбить камнем:

Не зеркало моя душа -- родник,
Кругами задрожит и замутится --
Лишь одного не может он -- разбиться,
И вновь рождает отраженный лик.

И камни те покоятся на дне,
Что брошены в него когда-то были.
Их до жемчужной гладкости отмыли
Пласты воды в прозрачной глубине...

Очень это нужная вера -- в стойкость, в силу добра, и невольно вспоминаешь слова Николая Заболоцкого про чистый пламень души, который "всю боль свою... переболит и перетопит самый тяжкий камень" ("Некрасивая девочка").

Интересно, что в других стихах Муравьева, уроженка Чембара, смело встает на защиту своего земляка -- Белинского, ставшего одной из пристрелянных мишеней нынешней публицистики (вспомним аналогичное высказывание Михаила Шульмана!):

Я знаю, вы бросите камень.
Конечно, он был радикал.
И стыдно пред учениками,
Как Гоголя он распекал.
Но мы с вами спорим в охотку
О топких российских путях,
А он заработал чахотку,
И грудь надорвал, и зачах.

Нередко представленная рукопись обжигает злободневной и горестной правдой то об обострении межнациональных отношений (такова повесть Марины Шаповаловой "Правила поведения в серпентариях", где трагически погибает человек, пытавшийся примирить враждующие стороны), то об опустевших после Чернобыля белорусских деревнях (стихи Елены Никитиной), то "просто" об очередях за выездной визой (очерк харьковчанки Елены Тартаковской "Утро у посольства"), то, наконец, о совсем уж "обычной" жизни: "У Зойкиной соседки по бараку зимой умер муж, отравившись водкой, и вся округа страстно ей завидовала", -- читаешь в одном из рассказов цикла Анжелики Михайловой "Город"; а как вам понравится похвала, адресованная в повести угличанки Анны Толкачевой "Давай уедем в Африку" директору школы: "Она никогда не назовет детей дебилами", -- выходит, что это чуть ли не счастливое исключение в этой среде?!

Конечно, далеко не все представляемые работы равноценны. Порой все же ощущается в иной намеренный курс навстречу вышеупомянутому коммерческому спросу, прямая адресованность так называемым "глянцевым" изданиям. Совсем нередко поиски "своего голоса" затягиваются, не укладываясь в календарные институтские сроки. В этих случаях в рукописях чувствуются или откровенная робость, неуверенность "походки", или упоенное подражание избранному кумиру, а чаще кумирам: "то флейта слышится, то будто фортепьяно" -- пахнет то Цветаевой, то Бродским, то ранним Маяковским, то Мандельштамом. Есть, разумеется, если вспомнить хмуро-улыбчивые строки Ярослава Смелякова, и "молодые Есенины в красных ковбойках" (ныне, правда, все больше в заштопанных джинсах).

Бывает, слушаешь, как такой дипломник задиристо, ершисто, но временами "давая петуха" возглашает очередной литературный манифест, а в голове -- незабвенное, смеляковское:

Поглядите,
оставив предвзятые толки,
как по-детски подстрижены
наглые челки.

Разверните их тетрадки, -- настаивает поэт:

Там
на фоне безвкусицы и дребедени
ослепляющий образ
блеснет на мгновенье.

И правда: выкомаривает кто-нибудь из них, выкомаривает, рисуется своей дерзостью, которая на самом-то деле всего лишь подражание "последнему крику" литературной моды: "Весна. Эх мать твою ети. Петух на курочке сидит, соседка, девка молодая, из туалета вышла, поправляется..." -- а на странице его же книги, посвященной родной Вязьме, вдруг прорвется трогательно-щенячье:

Затопать, закричать, испортить людям праздник,
Волчонком убежать, навеки скрыться,
Расплакаться, любить их и дичиться...
На елочки глядеть, молиться неумело
И чудом называть небесные лучи,
Душой в раю гостить, в фиалки бросив тело,
За все, за все, за все прощенье получитьи
(Николай Матвеев).

Так и Илья Кукушкин, отдавая обильную дань усложненности формы и не без претензии назвав свой сборник "Палимпсест" (сиречь -- выскобленный для заполнения новым текстом, как в древности поступали с папирусом, кожей и пергаментом), порой ошарашивая образами весьма экстравагантными или просто вычурными (это ведь надо -- уподобить нищих калек застывшим... кораллам, оставшимся на паперти после отлива, или щегольнуть аллитерацией: "Мессы тучное месиво месит меж ног Мессалина"), в других стихах радует зоркостью, свежестью и добрым взглядом на мир. У него мы найдем и "необитаемый островок песочницы" в описании раннего утра, и луну "в окладе ночи", и стаю птиц, скользящую по небу, словно секундная стрелка по циферблату, и любовно очерченные портреты тружеников -- "людей с лицами цвета древесной коры" или "цвета ржаного хлеба", над чьей колыбелью "склоняются престарелыми феями ели" и которым "закат закрывает... веки, словно тяжелые ставни". И как метко, с юмором и некоторой иронией он, сам активный журналист, роняет почти афоризм: "На службу семенит газетная строка"!

А в стихах Ларисы Шемтовой обнаруживаешь не только тонкий лиризм ("Я просыпаюсь у тебя на плече, даже если ты спишь на другом конце города..."), но и такую осознанную -- декларацию, хотел я сказать, но слово это показалось каким-то громковатым для этого случая, и я поправлюсь: такую сердцем согретую мысль, которая дорогого стоит, особенно в устах молодого автора:

Бродя по свету в поисках себя,
Все остальное вряд ли обнаружишь...
Но отвернись от зеркала, поэт,
И ты увидишь -- люди существуют!

Ну, вот и распрощались мы с последними дипломниками, а на дворе уже осень, и вскоре аудитории заполнят совсем уж новички, которым в свою очередь через несколько лет предстать перед нашими любопытствующими глазами.