Мы вернулись другими...

Фестиваль православных и славянских народов "Золотой витязь"
Смоленск-99

Как мы научились забвению! Событие отшуметь не успело, а уж мы вон где, и вчерашний день откатился во вполне академическую историю. Гамлет убивался, что мать его забыла отца так скоро, что "целы башмаки, в которых гроб отца сопровождала". Мы уже только улыбнемся -- какие там башмаки! Листок календаря не успел перевернуться, а у нас уже будто никакой афганской войны и никакой чеченской, а у мира ни "Бури в пустыне", ни "Милосердного ангела", как с нарочито вызывающим цинизмом "художники" НАТО назвали бомбардировки Сербии. "Все в прошлом"...

А я вспоминаю весенние дни кинофестиваля "Золотой витязь" в Смоленске, пересматриваю фестивальную программу, листаю записи о фильмах, которые увидел, и никак не могу собрать художественного целого. Будто все загораживает сербская мишень и каждое (и светлейшее!) кино взято на прицел.

Да так оно и было. Фестиваль мог специально не объявлять своего посвящения Сербии -- она с первого до последнего дня была с нами. Ее делегация пробивалась на фестиваль по малым окольным дорогам Югославии, чтобы не оказаться под обстрелом, потом по дорогам Украины, уже с украинскими коллегами, торопилась к открытию, опаздывала. Митрополит Смоленский Кирилл, хорошо знающий ситуацию по официальным визитам в Сербию, на крестном ходе в день св. Мефодия и Кирилла с горечью говорил у памятной доски славянских просветителей о фашистском размахе, с которым "цивилизованные" Европа и Америка обрушиваются на малую страну.

Пик фестиваля, вероятно, был в день показа сербской хроники, когда в течение без малого двух часов мы видели только бомбежки, пожары, кровь, горящие трупы, изуродованные останки, извлекаемые из завалов, целлофановые мешки с человеческой плотью, в которой было не опознать частей тела, ужас человеческой работы среди ада, когда уже хочется остановить проектор, потому что после этого уже нельзя говорить о человеке как венце творения. Человек не может сделать такое с другим человеком.

После этого нельзя было не провести "круглый стол" "Христианство и война" -- вопрос стоял у ворот. Председательство было на мне, и я надеялся, что разговор пойдет хоть и сложный, но взаимно слышный. Напрасно надеялся. Я напомнил слова владыки Кирилла, что наша церковь за каждой литургией молится о сербах, это ее труд и главная забота, и осмелился развить эту мысль, сказав, что наша помощь Сербии в условиях, когда мы лишены как народ других средств, состоит как раз в собирании своего духа и своей веры, что опыт сербов учит: устояв в православии, мы устоим и в мире. Разговор поддержал болгарский режиссер Маргарит Николов, сказавший, что вопреки официальной прессе большинство болгарского народа с сербами, что многие из болгар даже принимают сербское гражданство, чтобы разделить страдания своих братьев, и предложил обсудить большой проект мира в третьем тысячелетии. Но уже поднималась со своего места режиссер из Косово Елена Копривица и говорила о жертвах, о доме-крепости, о потребности в оружии, а не в молитве, о том, что в следующем разговоре, коли он продолжится на будущий год, она может не принять участие просто потому, что будет убита.

Грузинский актер Давид Георгобиани, известный по фильму "Покаяние", с мужеством подлинного христианина напомнил, что в Абхазии лежат грузинские святые и могилы их взывают к грузинскому сердцу, но грузинские христиане знают, что есть чувство вины и покаяния за заблуждения, накопленные в истории, за нечистоту духа, что и в сербской беде надо оборачиваться в прошедшее, чтобы обнаружить истоки трагедии и пути ее христианского преодоления. Но есть правда, которую можно сказать не всегда. Сербы напряглись, не принимая такого оборота, и защитились прекрасной цитатой из другого героического периода своей истории: "Нам нет спасения. Мы победим".

Разговор сбился. Но он был начат, и его проблематика и движение мысли уже определяли интонацию последующих просмотров и второго "круглого стола", который пытался определиться в понятии "православный кинематограф" и в том, где должно кончаться послушание режиссера и начинаться дерзновение художника, где границы эстетики, а где служения. Но и там теория скоро была оттеснена болью, и разговор о стратегии духовного строительства своротил к тактике прямой борьбы кинематографа в современной ситуации. Примером опять же были жестокие сербские работы -- от минутной картины М.Несторовича "Гнездо", где ласточка заботливо и нежно кормит ненасытных птенцов под стрехой сербского дома, пока не ахает взрыв и не поднимается к небу мертвый незрячий дым, до формально безупречной, но нестерпимой полнометражной картины Г.Паскалевича "Бочка пороха".

Сколько было замечательных картин -- художественных, документальных, видео -- греческих, сербских, польских, русских. И многое я успел увидеть, успел обрадоваться тому, как подвинулись мы к свободе в формальной и эстетической отваге, в постижении новой для славянского кино христианской тематики. С какою бы радостью поговорил о фильмах поляков Я.Кольского и Г.Линковского, чеха Б.Рыхлика, серба Д.Элчича, о русских картинах Ю.Шиллера, С.Мирошниченко, А.Железнякова. Но все-таки останавливаюсь на сербских остывающих и отступающих в историю страницах. Однако они только по видимости отступают и только на поверхностный взгляд преходящи. На деле, кажется, только теперь, когда бомбы перестали падать, мы начинаем сознавать, что сталось с Европой, с культурой, с церковью, с человеком. Произошел невиданный нравственный качественный слом, за которым нам придется наново осознавать себя, чтобы без увечья перебираться в искусство нового тысячелетия.

На открытии фестиваля митрополит Кирилл не без досады говорил, что уже пора перестать снимать "клерикальное кино", что на экране человек в рясе без настоящего осознания его роли уже вызывает нетерпеливую усталость. На нем кинематографист ломается легче всего, впадая в ложное благочестие, игровое смирение и прямую духовную ложь. Пора бы научиться видеть середину жизни, внутреннее, потаенное генетическое движение христианства в человеке, как в пушкинской "Капитанской дочке", где о Боге ни слова, но где православный человек явлен в редкой чистоте и силе.

Вот тут, в сербской программе, и делалось особенно видно, как усложнился слух человека, как окаменело сердце, к которому надобно искать других путей и другого слова, чтобы прибавить ему "силности", о которой неустанно говорила Елена Копривица. Тут являлась страшная очевидность того, что христианство не помещается в храме и не ограждается им, что оно подвергается невиданным испытаниям. Ведь эти операторы, снимавшие результаты бомбардировок и откладывающие камеру, чтобы извлекать из-под здания раздавленных детей и складывать в ящики человеческую биомассу, как и режиссеры, монтирующие такое изображение, уже не могут после этого возвратиться в обыкновенную жизнь и покойную молитву. Как не может возвратиться "домой" и увидевший это зритель.

Постепенно начинаешь понимать, что мир загоняется во внерелигиозное состояние, оказывается самодостаточным, предоставляется самому себе и только по инерции пользуется привычной христианской терминологией, отчего и боится рассматривать войну в религиозном контексте.

Мне это показалось самым важным в нынешнем восьмом "Золотом витязе" -- возникновение нового качества мира, к которому кинематограф едва подступает. Публицистикой, праведной риторикой и благочестивым бегством в старые понятия тут не отделаешься. Необходимо художественное осознание, вооруженное христианским опытом, потому что смерть перестает быть границей жизни, люди не слышат ее и слово "грех" теряет значение. Впервые это проступило на "Золотом витязе" так остро. И впервые начало осознаваться.

А смоленские овраги кипели сиренью и соловьями. Воздух звенел от солнца, от птиц и детей. Слава смоленская глядела со стен царственного Кремля, обнявшего город, и чугунные доски с достоинством извещали, что здесь имели честь погибать за Родину в 1812 году Ахтырский конно-гренадерский Его Императорского Величества, Пермский егерский, Ингерманландский и иные русские полки. Вздымали свои крылья бронзовые орлы, горели золотом кресты, соединяя земное и небесное отечество, торопливо одевался к юбилею в гранит и фонтаны молодой 200-летний Пушкин.

Мы вернулись с фестиваля другими и теперь уже наверное знаем, что христианский кинематограф -- накануне своего настоящего осмысленного рождения. Мир силой ставит его перед такой необходимостью.

"Ночь прошла, а день приблизился; итак отвергнем дела тьмы и облечемся во оружие света" (Рим. 13, 12).

Псков