Среди юбилейного «сора»

Юбилей -- это не только торжество, но и своего рода тест на культурность.

Старожилы Михайловского рассказывали, что когда вошло в обычай ежегодно устраивать там в день рождения поэта праздник на огромной поляне, то на следующее утро директора заповедника С.Гейченко под всякими предлогами удерживали дома, пока целыми грузовиками не вывезут всевозможные "вещественные доказательства" вчерашнего увеселения.

Нынешнее пушкинское празднество тоже не ударило лицом в грязь в этом отношении. Внезапно испытавшие неимоверную любовь к юбиляру политики припоминали -- почти как Онегин! -- "не без греха... два-три стиха" великого поэта. Пресловутые спонсоры стадами заполняли президиумы заседаний и концертные залы (в телерепортаже из московского музея мелькнуло единственное знакомое лицо -- Григорий Бакланов, видимо, если воспользоваться названием его известной повести, этакая "пядь земли", отведенная собственно литераторам). Бойкие ваятели наспех засиживали столицу то позолоченными, то посеребренными статуями поэта с супругой.

И в этом шуме и гаме, когда бедный Александр Сергеевич, донельзя растиражированный также на полотнищах и плакатах, кажется, не без досады наблюдал, как ему уже приписывают даже то, чего он не говорил и не писал (например, стихотворение А.К.Толстого "Средь шумного бала случайно..."!), и как издатели взапуски друг перед другом отшлепывают все новые порции его "донжуанского списка", преподнесли свой лавр юбиляру и некоторые "коллеги" -- литераторы.

"Что в имени тебе моем?.." -- этой пленительной пушкинской строкой озаглавил свою книгу -- роман-хронику -- Григорий Анисимов. Читая это сочинение, нет-нет да и вспомнишь одного чеховского героя, который являлся в чужие дома "без церемоний" и, тыча в двери палкой, вопрошал: "Это кабинет? Это спальня? А тут что?"

"Что творилось в душе у Пушкина -- не знал никто", -- пишет Григорий Анисимов, но, видимо, исключительно из скромности: на самом деле это ему прекрасно известно, как явствует из сделанного в конце книги признания: "...все виделось мне резко, отчетливо, рельефно. Так, будто я сам был участником событий прошлого века, сидел рядом с моими героями, глубоко проникал в их нравственный мир. Я слышал их живое слово, угадывал их мысли с такой точностью, что сам поражался..."

"Секрет Пушкина, оказывается, куда как прост!" -- как выразился этот ясновидец однажды: "Благодаря любви и женщинам Пушкин поднял русскую поэзию на головокружительную высоту и дал стиху новую жизнь. Все, что было до этого, тоже внесло лепту, но Пушкин вывел русский стих за руку из душных комнат на простор".

Итак, долой духоту всяких там карамзиных, жуковских, батюшковых и вперед на простор и на головокружительную высоту! Автор романа-хроники смело берется воспроизвести самые сокровенные мысли поэта: "Всех его женщин роднило отсутствие чувства меры в плотских удовольствиях. Это его очень устраивало, и даже на отдалении времени воспоминания о них вызывали приятное. Он самодовольно хмыкнул, бросил перо..."

Подобные "глубокие проникновения" в нравственный мир поэта и его современников и "живое слово", им приписываемое, и в самом деле не могут не поражать своей "рельефностью".

"Здравствуй, Пушкин! Миленький!.. Бери меня скорей, я умираю... Что же ты стоишь? Раздевай меня!" Это "волшебница Воронцова с ее врожденным изяществом", как благосклонно аттестует ее автор.

"Долли (Фикельмон. -- А.Т.) украдкой поглядывала на него и с замиранием предвкушала миг, когда он запрыгнет на нее и не даст ей никакого спуску... "Никто с таким пылом, с такой прытью не проделывал со мной этого", -- думала Долли".

А вот и ее сестра "с ослепительными бедрами и таким пышным бюстом, какого просто не может быть в природе": "Она страстно, упорно и неустанно нанизывалась на него, вызывая ответный восторг сладострастия".

Однако, щедро "нанизывая" подобные эпизоды, автор позаботился и о том, чтобы его герой запомнился нам не только утопающим в "горячем лоне" светских красавиц. "Пушкин, -- сообщает Григорий Анисимов, -- сделал для себя открытие: крестьяне, оказывается, столь же чувственны, как и мы, дворяне". (Положим, нечто подобное было "открыто" еще в "душной комнате" Карамзина, но наш автор чужд педантизма, у него и Гоголь, так сказать, приватизирует знаменитые лермонтовские строки, при этом порядком их искажая: "Посмотришь с холодным вниманьем вокруг -- жизнь странная штука".) Видимо, в результате этого "демократического" умозаключения "от крепких розовощеких девок... Пушкин цепенел" и "впервые увидев Ольгу, крепостную девушку, что склонилась над пяльцами, он обмер".

Ну их, этих аристократок! -- "В сравнении с Ольгой романы его в Тригорском напоминали пышные торты. Они были унылы, скучны и однообразны. Пушкин устал от истеричных, многословных и шумных тригорских девиц" (хотя все же "щелкал их, как орехи, одну за другой").

"Пред умственным взором его всплыло простое круглое личико... Любил он эту девушку по-своему: то по-отцовски заботливо, то беспредельно нежно. Феерия ее ласк приводила Дуббельта в восторг..." Простите! Простите!! Как сказано у Блока, "я спутал, я спутал страницы и строчки стихов", то бишь романа-хроники! И как это меня угораздило не отличить "обрывки любовных воспоминаний презренного жандарма или -- еще того пуще" -- гневно высмеиваемую автором похотливость самодержца, чьи глаза "выражали одно: скорей начать случку", от "угаданного" романистом в глазах своего главного героя: "Люблю тебя, хочу тебя, желаю страстно, безо всякой отсрочки..."!

Однако шутки в сторону. Григорий Анисимов пишет: "...я хотел представить жизнь Пушкина и его окружения так, как это доступно моему пониманию". Прочитав это, я припомнил другую фразу из книги: "Пушкин крутился возле Керн, а та смотрела на него оцепенело, будто он подъезжал к ней не по сердечной дороге, а по кишечному тракту". Право, от того "тракта", которым подъезжает к Пушкину автор романа-хроники, тоже можно прийти в некоторое оцепенение.

И ведь он не одинок! Издательство "Армада" затеяло серию "Русские писатели в романах". Название не только неуклюжее, но и едва ли не двусмысленное. Во всяком случае, Антон Павлович Чехов в книге Владимира Рынкевича "Ранние сумерки" изображен преимущественно в своих отношениях с прекрасной половиной рода человеческого.

Сам писатель, как известно, не то что "донжуанского списка" не вел, но всячески оберегал свою интимную жизнь от досужего любопытства. Однако не тут-то было! Автор книги, появляющейся как раз накануне 140-летия со дня рождения, словно соревнуется как по части дотошного "выявления" избранниц своего героя, так и по пресловутой "рельефности" соответствующих описаний. И когда он иронически прохаживается по адресу одного из чеховских знакомых, любившего "мужские" беседы, что "разговоры об этом Суворину интереснее, чем рассуждения о судьбах русского крестьянства", так и хочется повторить крыловское: "Не лучше ль на себя, кума, оборотиться!"

Кажется, все контакты Чехова с лицами иного пола учтены в этой книге, и если один оффенбаховский персонаж никак не мог решить, взошел или не взошел Парис на ложе к Елене Прекрасной, у нашего автора по отношению к своему герою нет никаких сомнений: взошел! Всходил! Разве что за небольшим и печальным исключением в истории с Ликой Мизиновой, с которой досадная незадача вышла.

" -- ...Ты всех ее (Марии Павловны Чеховой. -- А.Т.) подруг тараканил, -- завистливо напоминает приятелю Левитан. -- И Наташку, и Катьку Юношеву, и эту длинную, как ее..."

- Ты про Астрономку? Про Гундасиху? -- словоохотливо откликается рынкевичевский Чехов.

Не удовлетворяясь такими сводными реестрами, романист делает нас и непосредственными свидетелями любовного закулисья.

"После ночных чаепитий он шел к Пановой" -- молодой актрисе, с которой познакомился в Одессе, и она "босиком по ковру к постели шла короткими танцевальными шагами, а останавливаясь, чтобы сбросить халатик, располагала ступни под прямым углом одна к другой".

"Вскоре это стало казаться безобразным", -- сообщает всезнающий (как и автор романа-хроники о Пушкине) "чеховед". Естественно, наступил черед другой актрисы -- Клеопатры Каратыгиной, хотя ее служанка Дарья и относилась к этому чеховскому увлечению неодобрительно: "...Клепа для вас стара. Это с молодой слаще делать".

"Он желал сейчас же увести ее в номера на Малой Дмитровке и сделать это", -- нет, тут речь не о Дарье, хотя и у нее, знаете ли, писателя восхищал короткий сарафан, "едва не лопающийся на груди и на ягодицах", а о "неудачнице" Мизиновой.

Что касается вышеупомянутой Астрономки, Кундасовой, то "как женщина днем она была неопасна (!): ложилась с ним только в кромешной темноте, погасив все свечи". Наивнейшая уловка! От Владимира Рынкевича ничего не скроешь: она и "громко хохотала, подпрыгивая и раскачивая кровать", и обиженно толкала его "узкой хрящеватой спиной". (То ли дело -- "гибкая, живая, скользяще извивающаяся спина" актрисы Яворской, которая, спина, "была предназначена для его рук, для его пальцев, для того, чтобы гладить ее, сжимать, ласкать, играть на позвонках...")

Дарья -- да не та, не та, а Мусина-Пушкина, по прозвищу Дришка -- "лежала под ним, судорожно целуя в губы и в усы... Потом сказала:

- Вы лучше, чем я ожидала".

А как "забавно" вышло с Леной Шавровой, которую Чехов, оказывается, пригласил в гостиницу с намерением свести давно влюбленную в него девушку с Сувориным; тот "спасовал", и пришлось самому отдуваться под нежные напутствия: "Раздень же меня... Вот так... А теперь это... И главное вот это..."

И еще -- то мельком, то с подробностями -- поведано, что "было" и с поэтессой Щепкиной-Куперник, и с художницей Хотяинцевой, и на Цейлоне, "под пальмой", и "приключения с француженками"...

Ходил как-то анекдот о некоем мужчине, у которого, кажется, весь речевой обиход состоял из фразы: "Давай лягим у койку!" Вот и тут явно не до "судеб русского крестьянства": "Лежали с ней в сумерках... и обсуждали те единственные темы, которые интересно обсуждать: искусство и любовь".

Насчет любви, думаю, читателю все ясно, но и искусству повезло не больше. Как не жалует романист чеховских избранниц, так и о писателях и художниках говорит тоном Собакевича. Ермолова -- "в сущности деревянная актриса"; Стрепетова тоже якобы разочаровала Чехова и лишь дала некоторые штрихи для будущей Аркадиной; Короленко -- "писатель... никакой"; Григорович -- "старый лгун" и "старый бабник", с упоением повествующий все на те же "коечные" сюжеты ("Она мне дала в саду, прямо на качелях..."); Левитан -- "плешивый еврейчик", по подозрению Чехова, отбивший у него Лику (в отместку, оказывается, и была написана "Попрыгунья"!).

Григорий Анисимов позволял себе писать о жене великого поэта: "Видно, была какая-то непроходимая глупость в этой голове, если она не могла сварить (!), что наглые сплетни светской мрази вдохновила она, Наталья Пушкина". Владимир Рынкевич тоже без стеснения аттестует близких Антона Павловича: брат Александр -- "человекообразная обезьяна", сестра -- "хитрая и целеустремленная" интриганка, сплетница и едва ли не сводня. "Знакомила меня с подругами, поощряла мои ухаживания за ними, -- выговаривает ей в романе Чехов. -- Тебя радовало, когда они становились моими любовницами, потому что на любовницах не женятся" и т.д. Что же касается О.Л.Книппер, то это "последняя страница жизни", добивающая его (Чехова. -- А.Т.) своими жуткими болезнями и приступами актерско-женского самолюбия... находясь с ней в ежедневном, ежечасном общении, он не в состоянии написать ни строчки".

В самом начале книги, говоря об отношениях писателя с сестрой, Рынкевич замечает: "Иногда его смешили эти тщетные попытки проникнуть в его тайную сущность, но теперь было не смешно..."

Только ли смешно выглядят и книги, о которых шла речь ?