Непосильная красота

Я живу с чувством, что когда-нибудь вернусь
на родину навсегда. Может быть, мне это нужно,
чтобы постоянно ощущать в себе житейский
"запас прочности": всегда есть куда
вернуться, если станет невмоготу.
Василий Шукшин

Василий Шукшин

Ни для кого из нас, участников делегации, приехавших на празднование 70-летия Василия Шукшина в алтайское село Сростки, оно не было единственным родным местом на земле, куда можно вернуться, "если станет невмоготу". Но, видимо, многие, даже не отдавая себе в этом отчет, ехали сюда, чтобы пополнить истончившийся "запас прочности". Иначе зачем нужно было уезжать в самый разгар Московского международного кинофестиваля, потратив на это очевидно неблизкое путешествие просто рекордно малое время -- сорок один час от двери до двери. И все это в самую дикую жару, когда сил нет ни на что, тем более на такие изматывающие и в обычных-то обстоятельствах перелеты и переезды. Полтора часа в автобусе от Союза кинематографистов до аэродрома в Жуковском, пять часов в самолете от Москвы до Барнаула, четыре с половиной -- пять часов в автобусе от Барнаула до деревни Сростки. Если все это перемножить на два -- путь в обратном направлении, -- то получится двадцать два -- двадцать три часа, проведенных только в дороге. Остается около восемнадцати часов, в которые вместились и вечернее -- сразу по прилете -- посещение краеведческого музея, и ночь в барнаульской гостинице, и три банкета -- торжественный ужин в ресторане, который сильно затянулся из-за пространных тостов и славословий чинов местной администрации в честь именитых гостей, на что Никита Михалков и депутат Владимир Рыжков, уже побывавшие днем вместе с Сергеем Степашиным в Сростках и в этот же вечер улетавшие в Москву, естественно, должны были произносить ответные тосты; "завтрак на траве", когда вокруг нас до горизонта простиралось степное, дурманящее, нетоптанное -- выше пояса -- разноцветье; прощальный обед в пионерском лагере, недалеко от реки Катунь, быстрое течение которой было настолько утягивающим, что, погружаясь в него, надо было не отдаляться от берега, держась за большие камни, иначе в момент унесло бы Бог знает куда. И на все это требовалось время и время. Так что на сами Сростки нам было отведено не больше двух часов.

Казалось бы, ну что можно за это время успеть, понять -- одна профанация. А если еще, как говорил Шукшин, "охота докопаться до корня"? Но о каких "корнях" могла идти речь, когда даже на гору Пикет мы не сами взошли, а важно въехали на автобусе -- нам это разрешили в порядке исключения, так как на открытие Шукшинских чтений мы и без того опаздывали на целых два часа.

И тем не менее, несмотря на то что мы только прикоснулись к происходившему в этот день, мне кажется, едва ли не каждый из нас был потрясен увиденным. Конечно, каждый по-своему, кто чем, кто как. Но почти все испытали какие-то сильные, небывалые для себя чувства. Вряд ли кто успел это глубоко осознать -- слишком быстро, наспех, налетом все произошло. Но это произошло. И удар был внятным и сильным.

С этого момента говорю уже только о себе, потому что общее потрясение, испытанное многими, каждый соотносил с чем-то своим, личным.

Я ехала в Сростки, совсем не готовая к тому, на что налетела. Ехала, честно говоря, не из-за Шукшина. Фильмы его смотрела давно, рассказы читала и того раньше, и живое чувство к нему подзабылось. Ждала больше встречи не с ним, а с Алтаем, куда всегда хотела попасть. Хотела, конечно, в горный, но и степной -- с увалами, гривами, откосами, с ясными сосновыми борами и высоким папоротником вместо подлеска, с кое-где уже скошенными полями, а в основном еще цветущими -- оказался так привольно и щедро открыт и земному простору, и простору небесному, что, как сказал бы Василий Шукшин, душу заломило. В рассказе "Рыжий" он описал, как мальчишкой первый раз ехал по Чуйскому тракту.

"Я смотрел во все глаза, как яснеет, летит навстречу нам огромный, распахнутый горный день... Ах, и прекрасно же ехать! И прекрасна моя родина -- Алтай... простор такой, что душу ломит, какая-то редкая первозданная красота. Описывать ее бесполезно, ею и надышаться-то нельзя: все мало, все смотрел бы и дышал бы этим простором..."

Да, надышаться таким простором нельзя. И особенно это понимаешь на горе Пикет. Говорят, в хорошую погоду с нее видно окрест во все стороны до тридцати километров. На северо-запад -- степной Алтай, на юго-восток -- горный. А Пикет на пограничье, и под горой сливаются, иными словами, срастаются, Катунь и Бия, вот откуда такое название -- Сростки.

"Однажды летом, на второй день после приезда, в предрассветный час Вася тихонько вышел на улицу, стукнула калитка, я -- к окну. Он прошел мимо по направлению к горе Пикет. Я почему-то всегда боялась за него, уж больно был он рискованным. Я разбудила маму... говорю: пойдем за ним. Он идет вразвалочку, а мы, две заполошные, пуганые вороны, трусим за ним на небольшом расстоянии. Был четвертый час утра. Село уже приготовилось умыться в серебре росы, отбеливалось, перекликались во дворах петухи... Вася стал подниматься на гору, тогда я тихонько окликнула его. Он увидел, что мы тоже поднимаемся по косогору... засмеялся: "Ну, вы даете..." Прижал нас к себе... и предложил подняться выше и вместе встретить рассвет. Останавливался, сладостно причмокивал, поднимал руки вверх и в стороны, как будто накачивал себя воздухом, который, как он сам выражался, можно черпать банным ковшом и пить до опьянения. А нам было и невдомек, что природа, рассвет в родных местах помогали ему в работе, он как будто заряжался, а гора Пикет была его стартовой площадкой. Не думал, конечно, что она будет для него и финишной" (из воспоминаний Натальи Макаровны Зиновьевой, сестры Василия Макаровича Шукшина).

Вот уже двадцать три года 26 июля в день памяти Шукшина на горе Пикет собираются люди. Когда мы еще только подъезжали к Сросткам, в глаза просто ударило невиданное зрелище -- все асфальтовые дороги, все грунтовые, все проселочные, все разбитые колдобины были впритык заставлены автобусами, машинами, мотоциклами. По деревенским улицам, превратившимся в сверкающие разноцветные автомобильные реки, с трудом протискивались люди. Но то, что мы увидели на горе Пикет, превзошло все самые немыслимые ожидания. В этот день в новостях по НТВ передавали, что там было около сорока тысяч человек. Я не знаю, как это можно подсчитать, но народу было так много, что оторопь брала. Только что мы ехали почти пять часов по практически безлюдному Чулимскому тракту, этой главной дороге Алтайского края, а тут такое. Откуда все пришли, понаехали? А главное, зачем? Ведь не на концерт же, не на стадион, не на цирковую арену, а на Шукшинские чтения.

На траве полукругом перед временно сколоченной трибуной рядами сидели люди и слушали. И несмотря на то что в последних рядах практически уже ни-чего не было слышно, я не видела, чтобы кто-то кого-то теснил, ругал, суетился, лез вперед, через головы других взять автограф у выступающих. Остальные, которым уже совсем не имело смысла прислушиваться, разбредались по Пикету -- благо, гора большая, на всех места хватало. Здесь были все -- и старые, и молодые, даже в колясках, и явно деревенские, и явно городские. И никто никому не мешал. Тут же в импровизированных шатрах продавались книги, в основном шукшинские, и привычные уже всем лоточные товары от пепси-колы и "Баунти" до портвейна и смирновской водки. Но за полтора часа, которые мы были на горе, я увидела только двух сильно набравшихся и явно запойных пьяниц, которые выясняли свои отношения, с легкостью балансируя на обрыве.

Вообще стоящая на равнине гора Пикет по форме напоминает ромовую бабу, мягко и полого снижаясь в сторону Сросток, а в сторону Алтайских гор обрываясь так круто, что когда все-таки доходишь до края, кажется, что отсюда полмира видно.

"И какая-то огромная мощь чудится мне там на родине, какая-то животворная сила, которой надо коснуться, чтобы обрести утраченный напор крови".

Как нечаянную радость воспринимаешь то, что и ты в этом бескрайнем многолюдстве, в этом море голов, голосов, выражений лиц успеваешь коснуться этой "животворной силы". Кажется, что она разлита вокруг тебя, только приди и бери. И действительно, обретаешь "утраченный напор крови". И все это в основном без экзальтированной или сентиментально-умильной аффектации, от чего, видимо, пришедших сюда оберегает шукшинская нетерпимость к фальши и наигрышу, шукшинская прямота.

"Я долго стыдился, что я из деревни и что моя деревня так далеко. Конечно, родина простит мне эту молодую дурь, но впредь я зарекся скрывать что-нибудь, что люблю и о чем думаю. То есть нельзя и надоедать со своей любовью, но как прижмут -- говорю прямо".

Какими же чужеродными и надоедливыми "своей любовью" казались здесь некоторые выступления, в одних из которых в нужных местах гудели фанфары, в других звенели сусальные колокольчики, в третьих срывались на петушиный клекот по-пионерски ликующие горны. Но таких, судя по всему, было немного, тем более когда тут же говорили те, кто лично знал Василия Шукшина и кто и по сей день помнит его слово -- живое, горячее.

"А просто дорого мне все это, дороже потом ничего не было. Ну и делюсь. У тебя будет другое дорогое, у меня -- это. А земля-то у нас одна".

То, что земля у нас одна, в Москве плохо ощущается. Как сказал Мандельштам, и слова его вот уже столько лет в самые разные времена и в самых разных исторических контекстах оказываются неизменно верными: "Мы живем, под собою не чуя страны". На Пикете это с новой остротой понимаешь. Поэтому осознать этот феномен неугасающей памяти, который раз в год таким зримым образом и так однозначно емко подтверждается, лично мне не под силу. Тем более что, прикоснувшись к нему, я тут же стала не сторонним и анализирующим наблюдателем, а его участником. Ехала на Алтай, а въехала в Шукшина. Да так, что по возвращении прочла, перечла все его рассказы, письма, воспоминания о нем. Поэтому теперь до боли жалко, как мало нам было отпущено времени на то, ради чего, собственно, и собирается там воедино столько людей. И ведь потребность в этом за двадцать три года не только не иссякла, а явно увеличилась, хотя за это время сменилось уже по крайней мере два поколения.

Мы же только полтора часа были на горе и полчаса в самих Сростках, да и то лишь в музее Шукшина, для чего, правда, необходимо было минут десять идти по главной улице села, где почти на каждом доме висела какая-то табличка: "На этом месте стояло подворье деда Сергея Попова" (деда Василия Шукшина по материнской линии), "Из этого дома ушли на войну Орехов Николай, Орехов Алексей", "Усадьба, где ранее стояла изба Соколова П.П. -- мастера, жестянщика, печника, стекольщика" (две бабушки, продававшие около этого дома кедровые шишки и малосольные огурцы, сказали мне, что он жил еще до революции и был отменным умельцем). Я никогда ни в одной русской деревне не видела ничего похожего. И что это означает? Начальственное распоряжение мемориально увековечить в столь посещаемых Сростках все что можно, чтобы уж на весь мир было известно, как мы не забываем свое прошлое? Или и впрямь ничем не заглушаемую память? Ведь начиная с 1976 года в день памяти Шукшина люди начали собираться на горе Пикет сами, что называется стихийно, и даже в первые годы вопреки воле местного руководства. И что кроется только за одной, поистине небывалой надписью на фасаде самого обыкновенного деревенского дома: "На этом месте стояла РТС1"? Историческое простодушие или лукавое -- чего изволите -- заигрывание "под народность" перед такими пришлыми столичными лохами, как мы? К сожалению, времени, чтобы все это понять, "докопаться до корня", нужно было и объективно, и субъективно не в пример больше.

Я надеюсь, что хоть в чем-то, хоть как-то эти мои не просто пробелы, а зияющие пустотой дыры заполнят те интервью, которые мне удалось взять почти случайно, некоторые буквально на излете, но в которых очевидно личное -- безусловно, по-разному и в разной мере -- отношение к Шукшину. Хотя, мне кажется, если бы я смогла обратиться почти к каждому, кто был в тот день на горе Пикет, то свидетельства о его живом присутствии -- здесь и теперь -- получила бы столь же очевидные. Недаром над входом в музей висела цитата из Шукшина: "Люди, милые люди, здравствуйте!"

Татьяна Иенсен

Людмила Рубисевич, преподаватель истории
Сростки. По дороге от музея Шукшина к кинотеатру
25 июля, 14:45

-- Я знаю, что вы работали в сросткинской школе как раз в то время, когда Василий Макарович Шукшин после службы во флоте начал ходить на уроки вместе со старшеклассниками?

-- Да, в 1953 году я вошла в 10-й класс и вижу на последней парте молодого человека в тельняшке. Я подумала, что, возможно, он из районо, так как в сравнении с другими школьниками выглядел сильно старше. Это был Василий Макарович, для меня тогда просто Вася, которому было уже 23 года, но он решил сдать экстерном экзамены за среднюю школу на аттестат зрелости. И стал посещать школьные уроки, для того чтобы подготовиться к экзаменам.

Чуйский тракт. В перерыве между съемками

Помню, в тот день у меня была тема "Десять сокрушительных ударов Сталина". И когда я уже возвращалась домой, Вася догнал меня и сказал: "Извините, Людмила Алексеевна, вы говорили про десять сокрушительных ударов, а у меня одиннадцать". Ему предстояло сдавать одиннадцать предметов на аттестат зрелости. И все это он собирался выдержать и выдержал. В нем сразу же поражала его целеустремленность и непреклонная воля. Он поставил перед собою цель и ее достиг.

"Считаю это маленьким своим подвигом -- аттестат. Такого напряжения сил я больше никогда не испытывал".

Поэтому лично меня не удивляет то, что он был таким известным писателем, режиссером, актером. И то, что он отразил в своих книгах, в своих фильмах жизнь такую, какая она есть, без всяких прикрас. А то, что он так преданно любил свою мать, свое село, в котором родился и жил, -- все это было верным залогом того, что он станет великим человеком. Вы же видите, что сегодня творится в Сростках. Сколько самого разного народу понаехало. Но, надо сказать, сам Шукшин еще при жизни помог Сросткам совершенно преобразиться.

"Те, кому я так или иначе помогаю, даже не подозревают, как они-то мне помогают".

Здесь ведь даже дороги асфальтовые сделали. Он как-то сказал: будет счастлива моя Родина -- буду счастлив и я. И поверьте, это не просто слова, это так на него похоже.

Простите, что больше ничего сказать не успею -- начинается просмотр "Сибирского цирюльника", и я боюсь, что все места уже заняты.

Фарида Габдраунова, директор клуба любителей кино "Остров Ф" г.Барнаула
Чулимский тракт. Автобус
25 июля, 19:00

-- Вы принимали участие в только что прошедшем зрительском фестивале, посвященном 70-летию со дня рождения Шукшина?

-- Да. Это был местный кинофестиваль под названием "Что с нами происходит?". Фестивальные фильмы показывали не только в Барнауле, но по всему Алтайскому краю. К нам приехали и молодые кинематографисты, в том числе и документалисты, которые были просто потрясены реакцией зрителей. Наш кинопрокат и не надеялся собрать полные залы, тем более когда шло документальное кино. Но оказалось, что в Барнауле и Бийске молодые кинематографисты были просто нарасхват. И у них была такая плотная программа, что они даже устали от встреч, от дискуссий.

-- А как сегодня зрители смотрят фильмы Шукшина?

-- У нас на открытии фестиваля показывали "Из Лебяжьего сообщают" и "Юрка -- бесштанная команда", и знаете, негде было сесть, такой был интерес. Это при том, что по нашему Алтайскому телевидению шукшинские фильмы очень часто, чуть ли не каждую неделю показывают. И естественно, люди просто наизусть, по кадрам их знают.

Посмотрите, сколько на Пикете было людей. Ведь это настоящая любовь. Причем не только со стороны простых людей, каких-то босых-голых, в сермяжных сапогах, нет. Я знаю много людей искусства, которым Шукшин кровно близок.

-- Говорят, что Шукшину на народные деньги собираются в Сростках памятник ставить.

-- Наверное. Ведь поставили же Пушкину. И тоже на народные деньги. Спонсоры, конечно, были. Это естественно. Ведь простые люди не могли сами собрать столько денег, чтобы поставить памятник, отлитый в бронзе. А наша администрация только в последний момент подключилась, когда памятник уже был готов. Так что можно сказать, что он был поставлен по инициативе предпринимателей, поэтов, скульпторов, архитекторов, актеров драмтеатра Барнаула. Наша интеллигенция собралась сама по себе и решила поставить памятник Пушкину. И сделала это.

А то, что высокие чиновники в последний момент подхватывают инициативу, тут нечему удивляться -- они всегда так. Ведь политики, эти бравые ребята, то, что становится для всех важным и интересным, тут же прибирают к рукам и говорят: "Это мы, это мы, без нас бы ничего не было". Вот сегодня на Пикете сидели родные, друзья Василия Макаровича, писатели -- и наши, и приехавшие из разных мест России, -- было жарко, палило солнце, но пока все начальство не переслушали, им слово не дали. Так что, видите, культура привыкла к тому, что ее на задворках держат. Приходится терпеть.

-- Вы не первый раз на Шукшинских чтениях?

-- Да что вы! Я ведь живу в Барнауле и приезжаю сюда, как только могу.

-- А что изменилось за двадцать три года этих чтений?

-- Семидесятилетия все ждали как чего-то необыкновенного. Естественно, фейерверков никто не ждал, но интересных гостей -- да. Обещали, что Никита Сергеевич Михалков прилетит на вертолете, однако он был накануне. Зато приехало много писателей и кинематографистов. Я стояла около трибуны, и меня просили передавать выступающим книги для автографа. Так что я нагляделась много разного. Но больше всего меня удивили сами люди. Мне, например, говорили: "Мы с Украины приехали, своим ходом". Можете себе представить, люди с Украины приезжают на машинах, чтобы быть здесь в этот день.

Я, например, очень люблю Толстого, но вряд ли в Ясную Поляну поеду своим ходом и за свои деньги. Или в Болдино. Конечно, поехала бы, если бы средства позволяли, но пока даже мысли такой ни разу не возникло.

-- Как вам кажется, что такого особенного в Шукшине, что его и сегодня так воспринимают?

-- У нас ведь сейчас нет ни политических культов, ни какой-то генеральной идеи. А человеку всегда нужен был идеал, он испытывает потребность в том, кто скажет: "Идите туда-то..." И люди цепляются за все, что сколько-нибудь правда. Главное, чтобы человек был хороший.

"Добро -- это доброе дело, это трудно, это непросто. Не хвалитесь добротой, не делайте хоть зла".

Конечно, всегда, в любое время были просветленные люди, и в Шукшине, хотя он был и противоречивым, и неидеальным, но в нем была эта искра Божья, и значит, уже есть за что его любить, есть к чему тянуться. А человеку нужно любить, чем-то гордиться. И ведь в народе есть опыт такой всеобщей любви. Поэтому когда ломаются политические культы и собираются деньги на памятник Пушкину -- это прекрасно. И, быть может, мы наконец заслужим власть с человеческим лицом.

Я думаю, что какое-то движение в обществе, трансформация сознания происходит уже сейчас. Это медленный процесс. Он даже медленнее, чем в экономике. Ну как отказаться человеку от старого, если вся жизнь его прошла в жестком русле? Очень трудно. Как же это -- сняться с насиженного места и куда-то пойти? Или сказать себе: "Наверное, я чего-то главного не понимаю и живу не так".

-- И Шукшин помогает понять это?

-- Да. Для него идеал в родовой жизни. Что ж тут плохого?

"Жгли ботву в огородах -- скоро пахать. И каждый год одно и то же, а все не надоест человеку и все вдыхал бы и вдыхал этот горьковатый, прелый запах дыма и талой земли".

Он говорит, что люди в своей изначальной сути светлые, добрые. Я по своему опыту не могу сказать, что так оно и есть -- я живу в городе и не имею прямого отношения к деревне, к тому, что обычно называют "наши корни". Но я тоже человек из народа. Правда, я не деревенская, я -- "гегемонша". И хотя теперь этим не хвастают, я говорю это для того, чтобы объяснить, почему увидела в Шукшине для себя духовную опору. И, наверное, поэтому, когда я смотрю фильм "Праздники детства", который эту традицию продолжает, и вижу, как деревенские люди прожили свою жизнь, то понимаю, что есть в этом что-то настоящее -- оплаченное жизнью. Эти старухи, руки, которые всегда в работе, эти их телки, курицы, сено, навоз и то, что они поют замечательные песни и плачут, оттого что у них нет другой жизни... Они уже прожили свою жизнь так. И может быть, и их детей ждет такая же судьба. И все это настоящее. Это трогает.

На съемках фильма "Печки-лавочки"

"Какие все же удивительные у него глаза: не то доверчивые сверх меры, не то мудрые. Как у ребенка ясные, но ведь видели же эти глаза и смерть, и горе человеческое, и сам он страдал много... Не это ли и есть сила-то человеческая -- вот такая терпеливая и безответная? И не есть ли все остальное -- хамство, рвачество и жестокость?"

У нас в киноклубе на сеанс такого рода фильма приходят очень разные люди, может быть, даже бомжи с сетками, немытые, бездомные, и смотрят фильм или вообще бесплатно, или за какую-то копеечку. И я считаю себя чуть ли не героем, что они в это время не воруют, не лежат на траве, не сидят на вокзале, а смотрят кино, приобщаются, узнают самих себя. Я считаю, что даже самый опустившийся человек частицу Бога в себе несет. И Шукшин именно это и говорит. Он говорит нам: посмотрите на этих людей, помогите им, раз они сами не могут ничего изменить в своей жизни.

"Когда нам плохо, мы думаем: "А где-то кому-то хорошо". А когда нам хорошо, мы не думаем: "А где-то кому-то плохо". Хорошо нам, и все".

Чего не любил Шукшин больше всего? Лицемерия. Когда притворяются. Помните, как он говорил? Профурсетки, марионетки. А в народе лицемерия как раз нет. Простые люди, может быть, грубее, но искреннее.

"Умеешь радоваться -- радуйся, умеешь радовать -- радуй".

В городской же жизни искренность считается чуть ли не бескультурием. И в Европе тоже, когда человек не соблюдает принятый этикет и ведет себя естественно, то кажется, что он бескультурный. Шукшин, конечно, несмотря на всю свою образованность, был вне этикета. "Этикет" -- это не его слово. Его слово было -- "этика". И лично для меня именно Шукшин определил приоритет этики над этикетом, внутреннего над внешним. Хотя, конечно, не только Шукшин, зачем лукавить.

На мой взгляд, Шукшин скорее стеснялся своей учености, своей "вырванности" из собственной среды. Но это было стеснение как бы неосознанное или даже бессознательное. Так же, как духовность героев Шукшина я бы назвала бессознательной духовностью. Когда Пашу Колокольникова из фильма "Живет такой парень" спрашивают, зачем он полез в горящую машину, он отвечает, что по дурости. То есть иначе он просто не мог, но сделал это бессознательно и только потому, что это заложено в нем.

Такая бессознательная духовность не лицемерна, она лишена лоска. Есть люди, которые понимают, как надо и как хорошо, но они не поступают так. Если рационалист увидит, что человек тонет, он подумает, что, спасая его, и он может утонуть, и останется на месте. Герой Шукшина не раздумывая и без лишних слов бросится спасать, и в этот момент не подумает о себе. И само шукшинское слово лишено лицемерия, закультуренности, искусственной оторванности от жизни, от живого.

У Шукшина все настоящее. Нет ничего надуманного, ничего наигранного. В искусстве, чтобы возник истинный образ, нужно обязательно добавить хоть капельку крови. Иначе фальшиво получается, подделка. А кино Шукшина настоящее, потому оно живет и будет жить. И это здесь все понимают.

-- А сегодня читают Шукшина?

-- Вы видели, как много литературы продавалось на горе Пикет и сколько людей покупали книги Шукшина. Я думаю, что его читают. Каждый год в Барнауле устраиваются Малые Шукшинские чтения. Приходят люди, слушают, кладутцветы, так что интерес, безусловно, есть. И он искренний. Посмотрите, сколько сегодня народу пришло на гору Пикет. И ведь приходят не пьянствовать.

-- Я видела только двух пьяных.

-- Это, наверное, какие-то особенно радующиеся. Насколько я знаю, никогда никаких инцидентов не было. Я видела, как одна журналистка из местной газеты спросила милиционера: "Вы любите инциденты?" Он ответил: "Нет". "У-у-у, -- говорит она, -- как скучно". То есть ей не о чем писать.

-- Да, в такой толпе могло быть все что угодно, тем более что кроме книг и мороженого там продавалось и спиртное.

-- Нет, никогда никаких пьянок, никакой паники, никаких жертв. Ведь столько народу, и всем хватает места. Это удивительно. Никто никуда не бежит, не ломится. Даже актеров, в общем, спокойно встречают, не безумствуют.И мне кажется, что все, кто сюда приезжает, чувствуют себя свободно, вольно. По крайней мере, я себя так чувствую.

-- Вы помните, когда в первый раз увидели шукшинский фильм?

-- Это было так давно, что я не помню, как это было. Это просто вошло в меня. Мы же не помним, как впервые увидели свою маму. Мой отец, который очень любил Шукшина, был первым, кто рассказал мне о нем. Отец даже внешне был похож на Василия Макаровича.

Мне иногда Шукшин снится.

-- А как?

-- Помню, снится мне, как я подхожу к его памятнику -- а он у нас в Барнауле такой задумчивый, почти роденовский, и лицо грустное-грустное. Так вот, памятник на моих глазах оживает и говорит: "Да разве ты меня понимаешь? Ты вон какая! В каком платье". А я люблю красивые платья носить, эстетствовать люблю. И я во сне чуть не кричу: "Что вы! Я же люблю вас так!" А он: "Ну-ну, наверное, я тебе поверю". Я ему начинаю какие-то обещания давать, знаете, как во сне бывает... А он все равно очень-очень грустный.

Мне иногда снятся те, о ком я хочу рассказывать в своем киноклубе, и они во сне просят меня: "Про нас-то не забудь".

Вообще в нашем клубе мы пытаемся заново создавать культ кино. Конечно, в основном среди интеллигенции. Но сегодня приходят одни, завтра другие, а иногда приходят сразу все. Порой думаю: "Господи, не соберутся". Нет, приходят. Приходят и люди, которых я совсем не знаю.

А в дни шукшинского кинофестиваля у меня было одно личное достижение. Просмотр фильма "В той стране" Лидии Бобровой совпал по времени с собранием общества Иеговы в том же кинотеатре. Вообще, как известно, они фанатики, и когда я предложила им присоединиться к нам, они наотрез отказались, но я агитировала, агитировала, и когда они все-таки вошли в зал, то остались и досмотрели фильм до конца. Это лишний раз убедило меня, что он высокого класса, раз может заинтересовать любого зрителя. На нашем фестивале именно он победил. Фестивальные картины возили в такие районы, в такие деревни, где кино лет восемь не видели. На это выделили деньги, бензин. В результате многие смотрели, спорили и проголосовали за фильм "В той стране" -- он набрал самое большое количество голосов и победил, так как оказался самым подходящим для фестиваля, у которого действительно шукшинский дух.

-- Молодые тоже любят Шукшина?

-- Я не могу вам этого сказать. Пока у меня такого опыта нет. Но поскольку Шукшин входит в программу по литературе 11-го класса, в следующем году я обязательно буду показывать школьникам его фильмы.

Вы знаете, ребята прекрасно смотрят козинцевского "Гамлета". Я удивляюсь, вроде бы такой темный, длинный фильм, стихи и все так театрально. Но они смотрят взахлеб. Так же смотрят "Преступление и наказание", "Идиота", "Братьев Карамазовых". В этом году мне заказали абонемент для университета, для филологов -- тоже по программе русской литературы. Я в Бийске нашла много фильмов, которых у нас в Барнауле нет. Вообще у нас на периферии фильмофонды гораздо богаче, чем в центре. И так жалко, когда закрываются кинотеатры, когда зрители огромных регионов остаются без кино. Много таких мест, где кино не показывалось уже несколько лет, хотя там и аппаратура есть, и экран сохранился, так что работы в прямом смысле слова -- непочатый край.

-- И как оплачивается ваша работа?

-- Я получаю процент с кинопоказа, то есть пришла в какой-то кинотеатр, провела мероприятие, мне выдали мои тридцать рублей, и я ушла. У меня ведь нет нормальной зарплаты -- например, рублей четыреста, -- которую я могла бы получать, работая в кинотеатре на ставке. У меня нет оклада, нет стажа, нет больничного и т.д. Но в каком-то смысле это очень хорошо, потому что стимулирует работу. Если я плохо провела показ фильма, ко мне зрители в следующий раз не придут. Если я им не нравлюсь -- тоже. Это как к врачу -- к хорошему идут, к плохому нет. Ко мне пока ходят. Ходят и профессора, и простые школьники, с которыми я тоже пытаюсь работать, так как учителям некогда заниматься кинообразованием.

Вообще мне совершенно не скучно жить. У меня в Барнауле много друзей, знакомых -- художники, поэты, скульпторы, литераторы. И в Бийске сложился такой же круг. У нас там есть свой журнал -- "Литературные бдения". То есть мы очень тесно общаемся. Сегодня на Пикете один московский актер назвал нас людьми, не испорченными цивилизацией. Наверное, чем сложнее жизнь, тем больше душа обретает высоту. И потом мы не избалованы. У нас нет такого роскошного букета культурной жизни, как у вас, поэтому мы сами пытаемся ее творить. Россия большая, только в Алтайском крае поместилось бы три Англии. Но у нас нет своей Москвы или своего Петербурга. Зато у нас есть свой Шукшин.

И мне очень обидно, что современные молодые режиссеры как будто вовсе не видят нормальных людей. Ведь теперь герои в кино -- это или женщины легкого поведения, или киллеры. Это меня и поражает, и удручает. Вот Шукшин искал своего героя, а они ищут конъюнктуру. И мне как зрителю, как современнику обидно. Мы же живем, чего-то ищем -- ведь слой творческой интеллигенции есть всюду. Я не говорю, что, мол, давайте про меня или про моих друзей кино снимать. Тем более что я не стану перед камерой юбку задирать, хотя у меня все на месте, но дело, конечно, не в юбке, а в том, что нет как нет положительного героя, которым обделено уже не одно поколение. И это проблема.

Я на старые фильмы собираю больше зрителей, чем на новые. И когда нам говорят, мы, мол, вам сейчас "клубничку" покажем, тут стрельнем, тут трах-нем, -- это уже никого не волнует.

-- Про проституток не смотрят?

-- Уже не смотрят. Надоело.

-- Неужели все еще есть потребность в серьезном искусстве?

-- Что вы, потребность колоссальная. Если я, не имея средств на рекламу, не имея никакой материальной поддержки от начальства, веду киноклуб и при этом плачу кинопрокату и кинотеатрам за аренду помещения, то представляете себе, что бы было, если бы целая организация занималась этим специально? Ведь я еще какие-то деньги получаю. Можно сказать, меня народ кормит.

-- И такие киноклубы, как ваш, есть в каждом алтайском городе?

-- Нет, только в Барнауле. Я мечтала бы создать сеть киноклубов на уровне края, но у меня нет полномочий, нет должности, нет денег. Когда я приезжаю в маленькие города, в тот же Горно-Алтайск, то прихожу к начальству, показываю статью, напечатанную про меня и наш киноклуб в газете, и говорю: "Прочитайте и не сомневайтесь, что я имею право на показ". В общем, соглашаются.

Я мечтаю о том, чтобы в России был какой-то центр киноклубов, а время от времени съезд киноклубов. Я понимаю -- нет средств, но если бы мне сказали: "Приезжай на такой съезд", -- я на свои деньги приехала бы. Жила бы у своих друзей. Нам всем очень важно знать, что кто-то в этом заинтересован, что кому-то это нужно. Мы бы обменивались опытом, кассетами, копиями.

Но, конечно, все это одни мечты. В реальности же нет денег даже на то, чтобы приглашать каких-то интересных людей, чтобы перед началом фильма делать какие-то выступления. Читать лекции приходится мне самой. Но ко мне же ходят не только студенты, а и профессора. Представляете, сидит моя преподавательница по теории литературы, и мне неудобно перед ней выступать, ведь я сама совсем недавно у нее училась. Ну что я нового ей скажу? При том, что после каждого просмотра у нас обязательно обсуждение. Вообще, по мнению членов клуба, за мной стоит целая организация. Но я одна слежу за тем, чтобы фильм привезли, сама всех обзваниваю, устраиваю фотостенды, какие-то программки составляю, распространяю. В киноклуб приходит очень много журналистов, которые предлагают мне бесплатные рекламные услуги. Конечно, и друзья помогают. В основном с ксерокопированием, с бумагой, с печатью.

-- И все это за четыреста рублей?

-- Это в лучшем случае. Но у меня же муж работает. Иногда я получаю гонорары, небольшие, конечно. Как-то выкручиваюсь. Иногда приходится отнести в комиссионку любимое платье. Ну что ж, ладно. Когда-нибудь куплю другое.

Есть такая известная притча. У английской королевы был очень хороший звездочет, и она хотела его поощрить, повысив жалованье. Но он отказался. "Нет-нет, -- говорит, -- ни в коем случае. Когда я умру, на мое место может прийти не тот, кто любит свое дело, а тот, кто будет работать за это жалованье". Я считаю, что есть такие сферы деятельности -- и прежде всего это медицина, образование, искусство, -- которые требуют особой преданности своему делу. Кто сейчас главным образом страдает от нехватки зарплаты? Это бюджетники -- врачи, преподаватели, работники культуры. Но если мы не будем любить свое дело, то не поможет и большая зарплата. Конечно, хотелось бы, чтобы платили больше, но как я могу просить от своих зрителей много денег, если знаю, что они сами зарабатывают мало. Поэтому сколько мне заплатят, то и хорошо.

Однако независимо от денег сейчас передо мной стоит проблема -- расширять ли круг кинозрителей в нашем киноклубе? Ведь можно работать и вширь. Но одни в кино совершенно ничего не понимают, другие -- настоящие синефилы. И я не знаю, как с ними вместе разговаривать. Я уже пришла к идее разделения, когда одним зрителям нужно показывать одно, другим другое. Даже если на сеанс придут десять, двадцать, тридцать человек и по два рубля заплатят, я считаю, этого уже достаточно, чтобы показывать кино.

Но на все это у меня нет никаких средств. Я же не могу заставлять людей бесплатно работать. Правда, на шукшинском фестивале у нас было зрительское жюри и молодые киноклубницы ездили по кинотеатрам и собирали анкеты. Помогали, как могли. Но они же студентки. Как я могу их загружать? Если я работаю почти бесплатно, почему должны и другие? Или я бы, например, на элитарных просмотрах с удовольствием разносила кофе или приглашала бы еще и музыкантов -- поиграть перед фильмом. Студентам-то можно и не платить, для них честь -- поиграть перед хорошей аудиторией. Ну а лауреатам конкурсов? У нас в Барнауле есть замечательный скрипач. Он иногда приходит к нам и играет. И если бы я могла ему заплатить хотя бы рублей пятьдесят, это было бы здорово. Я могла бы дать людям искусства возможность подработать. Но, к сожалению, одна я ничего не могу сделать, хотя и очень хочу.

Василий Шукшин

-- Глядя на вас, я поняла, почему Шукшин называл своего героя "чудик". Один из таких героев купил на последние деньги микроскоп, чтобы проникнуть в тайны природы. Чудик -- он же и чудной, и чудный одновременно. А то, что ваш клуб в наше время не просто существует, но еще и озабочен проблемой расширения круга кинозрителей, -- мне кажется чудом без всякого преувеличения.

-- Я верю, что Шукшин нам тоже помогает. И думаю, что сегодня на Пикете все его силу, я бы даже сказала силищу, на себе ощущали.

"Редко кому завидую, а завидую моим далеким предкам -- их упорству, силе огромной... Я бы сегодня не знал, куда деваться с такой силищей. Представляю, с каким трудом проделали они этот путь -- с севера Руси, с Волги, с Дона -- на Алтай. Я только представляю, а они его прошли. И если бы не наша теперь осторожность насчет красивостей, я бы позволил себе сказать, что склоняюсь перед их памятью, благодарю их самым дорогим словом, какое только удалось сберечь у сердца: они обрели -- себе, и нам, и после нас -- прекрасную родину. Красота ее, ясность ее поднебесная -- редкая на земле. Нет, это, пожалуй, легко сказать: красивого на земле много, вся земля красивая... Дело не в красоте, дело, наверное, в том, что дает родина каждому из нас в дорогу, что дает человеку на целую жизнь. Я сказал "ясность поднебесная", но и поднебесная, и земная, распахнутая -- ясность пашни и ясность людей, которых люблю и помню".

Вида Джонсон, славист, профессор университета Tuffts в Бостоне
На борту самолета Барнаул -- Москва
25 июля, 23:00

-- Масштаб увиденного сегодня нами на горе Пикет без сомнения ошеломляет. Что это было на ваш взгляд -- все-таки, хотя вы и много раз бывали в нашей стране, взгляд со стороны?

-- Меня все это потрясло. Я не ожидала, что будет столько народу. Говорят, было минимум сорок тысяч человек. Ведь это огромное количество людей, которые тихо сидели и слушали. Наверное, это то, что называется народным праздником. Там было и много маленьких детей, которые, может быть, про Шукшина еще ничего не знают, но то, что в этот день родители берут их с собой, просто замечательно. В первый раз в жизни я вижу такой почет, оказанный не политическому или общественному деятелю, а писателю, режиссеру, актеру -- то есть автору. И вот еще что меня удивило: чем дальше от трибуны, тем хуже было слышно выступающих, но все равно все тихо сидели и воспринимали все это, как очень важное для них событие. И никаких пьяных не было, никто никого не толкал. А ведь там огромная толпа народу была.

-- Вы видели, как покупали книги Шукшина?

-- Да. Такое ощущение, что чуть ли не у всех в руках были его книги.

-- А если бы такое было в Америке, чем, как вам кажется, это разнилось бы с тем, что мы сегодня увидели?

-- Я не думаю, что у нас ради писателя, кинорежиссера или даже актера пришло бы столько народу. Вряд ли. Не знаю, было ли столько людей на похоронах Дж. Кеннеди-младшего, когда он погиб...

-- И ведь уже двадцать три года в день памяти Шукшина на гору Пикет приходят тысячи людей. В прошлом году, например, когда не было никакой круглой даты, здесь, говорят, собралось около тридцати тысяч.

-- Нет, такого в Америке не может быть в принципе.

-- Разве популярность того же Фрэнка Синатры меньше?

-- Ну, о нем ведь не скажешь, что он народный герой, как Шукшин. К нему отношение другое. И поэтому вряд ли столько тысяч человек из года в год собирались бы в день его памяти.

-- Почему?

-- Трудно сказать. До сегодняшнего дня у меня не было повода об этом подумать. Первое, что мне сейчас приходит в голову, -- в Америке изначально другое отношение к личности, к человеку, к своей культуре. Другое восприятие истории. У нас существует традиция собираться на большие праздники, скажем, на Новый год или в День независимости 4 июля. Тогда уже может собраться огромная толпа. У нас в Бостоне, например, в этот день могут тысяч десять прийти, чтобы послушать концерт своих любимых музыкантов и поглядеть на фейерверки. Но чтобы для одного человека собралось столько людей? Такое даже трудно себе представить.

-- А что в Америке означает понятие "народный герой"?

-- Последний наш народный герой -- Джон Кеннеди, который так трагически погиб. Но вообще у нас таких героев мало. Линкольн, Рузвельт... А такого героя, как Шукшин, человека из народа, в Америке просто нет. Но у нас и понятие "народ" другое. У нас ведь даже нет этого вашего русского "мы". Американцы большие индивидуалисты и всегда говорят про себя. Хотя у вас, в общем, тоже про народ больше всего интеллигенция говорит. И так всегда было. Мне кажется, только сейчас народ начал осознавать себя как нечто совокупное, но раньше это понятие было скорее интеллигентским мифом. Думаю, что американский народ скорее всего осознает себя как некую целостность по отношению к своему президенту. Поэтому народным героем у нас чаще всего становился президент, особенно в XIX веке, сейчас это редко происходит.

-- А американцам могли бы быть хоть чем-то интересны фильмы Шукшина?

-- Может быть, во времена Стейнбека, когда у нас снимались фильмы о том, как в маленьких американских поселках люди голодали, плохо жили, а потом в годы великой экономической депрессии и вовсе уезжали оттуда. Тогда да, смотрели бы, но сейчас американцы требуют довольно четкого жанрового разделения и чтобы сразу была ясность -- плохой герой или хороший. А это трудно сделать, например, в той же "Калине красной". Так что, думаю, интеллигенция и студенты, которые занимаются кино, с удовольствием посмотрели бы фильмы Шукшина, но чтобы у среднего зрителя возник какой-то отклик на них?.. Не знаю.

-- И даже как некую экзотику не смотрели бы?

-- Но это же не экзотика. Просто за этим чувствуется какая-то совсем другая жизнь. Здесь у людей совсем другие законы и понятия. И это, я думаю, было бы довольно трудно американцам воспринять.

-- Так же, как и шукшинские рассказы?

-- Ну, у нас литературу вообще мало кто читает. Тем более новое поколение. Хотя вряд ли и раньше Шукшин стал бы у нас популярным писателем.

-- Могли бы вы сказать, что теперь у вас появилось другое чувство к Шукшину после того, что вы здесь увидели?

-- Нет, потому что я и до этого считала его огромным талантом. Я мало знала о нем самом, но от него такая энергия даже с экрана шла, что было очевидно -- это очень сильный человек. И потом я считаю, что это был очень красивый мужчина. Таких сейчас просто нет. И камера его любила.

Конечно, сегодня, глядя на то, как его воспринимают другие люди, я узнала о нем больше, но все равно все это в пределах того образа, который уже сложился в моем сознании. Так что отношение к нему не изменилось, просто дополнилось.

-- Почему вы решили на два дня уехать с Московского фестиваля, чтобы на полтора часа оказаться в Сростках?

-- Я сейчас в Москве ходила на ретроспективу Шукшина и в первый раз посмотрела его ранние фильмы. И меня в очередной раз поразил его талант. Ведь Шукшин в разных областях культуры был просто гением. На мой взгляд, он ключевая фигура и в литературе, и в кино. Поэтому у меня не было вопроса, лететь или не лететь.

Кроме того, мне это казалось такой экзотикой -- полететь на Алтай. Хотя это оказалась не та Сибирь, какой она представлялась, потому что места, которые мы проезжали на автобусе, очень похожи на Подмосковье, только почти не заселенное людьми.

"Деревня осталась позади за буграми. Место, куда направлялся он, называлось кучугуры. Это такая огромная всхолмленная долина -- предгорье. Выйдешь на следующий бугор -- видно всю долину. А долину с трех сторон обступили молчаливые горы. Вольный зеленый край. Здесь издавна были покосы.

На "лбах" и "гривах" травы -- коню по брюхо. Внизу -- согры, там прохладно, в чащобе пахнет прелым. Там бьют из земли, из ржавой, жирной, светлые студеные ключи. И вкусна та вода! Тянет посидеть там; сумрачно и зябко, и грустно почему-то, и одиноко. Конечно, есть люди, которым не все равно: есть ты или нет... Но ведь... что же? Тут сам не поймешь, зачем дана была эта непосильная красота? Что с ней было делать?.. Ведь чего и жалко-то: прошел мимо -- торопился, не глядел.

А выйдешь на свет -- и уж жалко своей же грусти, кажется, вот только вошло в душу что-то предрассветно-тихое, нежное; но возрадуешься, понесешь, чтобы и впредь тоже радоваться, и -- нет, думы всякие сбивают, забываешь радоваться.

Выше поднималось солнце. Туманы поднялись и рассеялись. Легко парила земля. Испарина не застила свет, она как будто отнимала его от земли и тоже уносила вверх.

Листья на березах в околках пообсхоли, но еще берегли умытую молодую нежность -- жарко блестели. Огромную тишину утра тонко просвистывали невидимые птицы.

Все теплей становится. Тепло стекает с косогоров в волглые еще долины; земля одуряюще пахнет обилием зеленых своих сил".

-- А ваше представление о русском народе, сформированное в том числе и шукшинскими рассказами, фильмами, совпало с тем, что вы сегодня увидели?

-- Совпало. И все равно здешнее гостеприимство, о котором столько уже читала, слышала и к которому вроде бы уже должна была быть готова, застало меня врасплох. Ведь вы, надеюсь, со мной согласитесь, что нас встречали люди не наивные, а естественные, неиспорченные. Как говорится, чем дальше от Москвы, тем больше видишь и Россию, и русских людей. А как многие из них трудно живут! Начиная с директора Барнаульского краеведческого музея, где, я уверена, очень маленькие зарплаты, думаю, рублей четыреста-пятьсот, но они на голом энтузиазме делают новые, на мой взгляд, интереснейшие экспозиции, выставки. Я просто восхищаюсь такими людьми, которые берегут любое историческое свидетельство о своем крае и так гордятся им. Ведь Алтай -- это только малая часть России, хотя, как написано в словаре, по площади занимающая почти три Англии. И меня это тоже поражает -- мы ведь так далеко от Москвы, но еще столько же можно лететь на Восток. Россия все-таки очень большая. Я, конечно, и раньше знала, что она огромная, но почувствовать это смогла именно здесь. А глядя на карту, видишь, что Алтай -- только крошечная ее часть. Невероятно.

-- Обычно, когда у нас проходят всенародные праздники, чествования, это превращается в некую концертность, хвалебные славословия, имеющие малое отношение к сути. Как вам показалось, сегодня на горе Пикет осталось еще что-то живое в этих восхвалениях Шукшина или его уже залакировали до неузнаваемости?

-- На мой взгляд, лакировка появилась, когда начало местное начальство выступать. Но люди, которые Шукшина знали, вместе с ним работали, говорили очень важные вещи. И все это было наполнено такой любовью и таким пониманием.

А то, что из Шукшина сегодня на государственном уровне делают миф, вполне естественно. Кстати, сами люди очень стараются, чтобы этого не было. И это не их вина, что они еще говорят по-советски, они выросли в том времени и не умеют другими словами высказывать свои чувства.

Кто-то из выступающих сказал, что люди пришли на Пикет не как на выборы и никто им здесь никакую идею не хочет продать, навязать, никого не купили водкой или чем-то другим. Просто все сами свободно и добровольно собрались.

Кстати, меня еще поразило то, что когда мы въезжали в Сростки, там помимо автобусов было столько хороших и чисто вымытых машин (просто реки машин), и среди них были и иностранные. Так что все-таки, наверное, и здесь, вдали от столицы, что-то происходит, значит, и здесь кто-то живет хорошо, потому что это были сотни машин, приехавших из разных мест, в основном, конечно, сибирских. Люди были хорошо одеты. И девочки, и мальчики нарядные.

И еще, пять часов глядя в окно автобуса, я порадовалась, какая здесь земля богатая. И сколько засеянных и уже скошенных полей. И пшеница здесь растет, и подсолнечник. И у людей в деревнях большие и солидные дома -- и старые, и новые. Лично у меня не было такого ощущения, что все здесь бедные и что деревня умирает, которое очень часто возникает после просмотра документальных картин последних лет. Может быть, Алтай так далеко от Москвы и здесь совсем своя жизнь? Не знаю. Хотя очевидно, что пока все эти кока-колы, банки, менеджменты -- все, что сейчас связывают с новым видом коммерции, -- не очень-то проникло в эти края. Что-то изменилось, но гораздо меньше, чем в центре. Люди живут своей жизнью -- далеко от всего и свободно. Свобода эта просто чувствуется в воздухе. И Сростки -- село такое красивое, широкое. Теперь мне понятно, откуда Шукшин, ведь он с детства все это воспринял, эту свободу.

-- У нас это называется -- простор. Многие русские философы писали, что простор -- окрест тебя -- отражается на самосознании человека. А Пастернак говорил о способности и потребности "привлечь к себе любовь пространства".

Лидия Николаевна, Маша, Василий Макарович и Оля Шукшины

-- Да, я согласна. И у Шукшина это есть. И в пейзажах, которые сегодня художники на Пикете продавали, тоже. Я видела, что многие люди эти работы покупали. А мне сегодня утром на нашем "завтраке на траве" один художник, который, помните, устроил там выставку этюдов, подарил свою картину. Я спросила, продаются ли его работы. Он сказал "нет", но ему понравилось, что я заинтересовалась и задавала вопросы. И он мне предложил выбрать одну картину и подписал ее на память. У меня под Бостоном есть дом на сваях, прямо на берегу океана. Там тоже простор входит в тебя прямо во все окна. И эту картину я повешу в том доме. На мой взгляд, она замечательная. И сам художник -- человек удивительный. У него большой шрам на лице, из-за чего, я думаю, ему непросто с людьми. У него сын в тюрьме, которому он помогает. А сам он работает в детском саду, рисует для детей. Хотя какие-то его картины даже в Бийском музее висят. Там был и второй художник, который вместе с ним выставлял свои этюды, тоже, по-моему, великолепные. У них обоих такое мощное ощущение природы, родной земли, которое, наверное, ничем не заменишь, что так поражает и в Шукшине.

"А такая была ясность кругом, такая была тишина и ясность, что как-то даже не по себе маленько, если всмотреться и вслушаться. Неспокойно как-то. В груди что-то такое... Как будто подкатит что-то горячее к сердцу снизу и в виски мягко стукнет. И в ушах толчками пошумит кровь. И все, и больше ничего на земле не слышно. И висит на веревке луна".

Лидия Федосеева-Шукшина, актриса, жена Василия Макаровича Шукшина
На борту самолета Барнаул -- Москва
26 июля, 0:30

-- А когда Василий Макарович был жив, к нему его односельчане относились иначе, чем сегодня? Ведь, как известно, нет пророка в своем отечестве.

-- Ну естественно. Я думаю, что и не верили, и завидовали, и вообще не могли понять, как так Васька Шукшин и вдруг писателем стал. Но это и объяснимо.

"Те, кому пришлось уехать с родины "малой", невольно несут в душе некую обездоленность, чувство вины и грусть. С годами грусть слабеет, но совсем не проходит. Может, отсюда проистекает наше неловкое заискивание перед земляками, когда мы приезжаем к ним из больших "центров" в командировку или в отпуск. Не знаю, как другие, а я чего-то смущаюсь и заискиваю. Я вижу какое-то легкое раздражение и недовольство моих земляков чем-то, может, тем, что я -- уехал, а теперь, видите ли, -- приехал".

Я тоже на себе такое испытала, и мне говорили: "А чего тут играть-то? Покрутилась, повертелась, и все. Чего-то из себя изображают". А Шукшин еще и писатель, режиссер, то есть человек, который командует. Конечно, сейчас они гордятся и счастливы, что их земляк Шукшин имеет такую славу.

Вася всего этого даже и предположить не мог. И я думаю то, что сейчас происходит на этой импровизированной сцене, на его горе Пикет, ему бы не понравилось. Одно дело -- застолье, которое он всегда любил поддержать, хотя по- следние семь лет в рот не брал. Другое дело, когда его имя произносится как имя пророка, как языческого бога какого-то... Сама я к этому отношусь спокойно, напротив, я благодарна устроителям этих публичных чтений, фестиваля, потому что люди лишний раз могут посмотреть фильмы Шукшина на большом экране (по алтайскому телевидению их постоянно показывают), могут лишний раз взять в руки его книги, а их на горе всегда много продается, не только в этом юбилейном году. Всегда так.

-- Да, я видела, что многие покупают.

-- А как же! Почти у каждого в руках что-то есть. То ли книга, то ли плакат. Пусть даже плакат -- и это хорошо. Но что всех всегда здесь поражает -- ведь нет ни одного пьяного мужичка. Ни одного. И что разговор идет о Шукшине. Кто-то что-то знает, кто-то привирает, что знает. Но как кто начнет вспоминать -- слезами обольюсь. И это каждый раз так, это нормально.

-- А вот когда вы приезжали в Сростки вместе с Василием Макаровичем, соответствовало ли то, что вы видели своими глазами, тому, что было в шукшинских фильмах, рассказах?

-- Ну, в общем-то, да, конечно. Но я в основном наскоком, налетом здесь бывала. Деревня и деревня.

-- А сама деревня с тех пор сильно изменилась?

-- Да. Во-первых, дороги заасфальтировали, а во-вторых, почти у каждого дома хозяйка что-то продает. Ведь для них это действительно праздник. Все улицы забиты машинами. А люди все идут и идут на Пикет, в музей Шукшина, в дом, где жила его мать Мария Сергеевна, теперь там тоже музей, хотя он, конечно, отличается от того дома, который был при Шукшине. Но надо отдать должное тем людям, которые с такой любовью, с такой беззаветностью собирали каждое высказывание Шукшина, каждую его фотографию... Я не хочу и себе па- мятник поставить, но я тоже после смерти Васи не только разбирала его почерк, но и занялась публицистикой, и слава Богу -- иначе бы ничего этого не было...

-- Но я спросила про обычную, нормальную жизнь деревни -- не в дни праздника, -- она изменилась?

-- Ну что там изменилось? Дворцов из красного кирпича -- этого нет. Есть деревенские дома.

"Деревня... Серые избы, пыльная улица, крапива у плетней, куры на завалинке, покосившиеся прясла... А за деревней -- степь да колки. Да полыхает заря вполнеба. Попадаются еще небольшие озерки; вечерами вода в них гладкая-гладкая, и вся заря как в зеркале. Хорошо сидеть на берегу этих маленьких озер, думать... В душу с тишиной вместе вкрадывается беспокойно-нежное чувство ко всему на свете. Грустно немного, но кто-то будто шепчет на ухо: подожди, подожди, дружок. Далеко-далеко проскачет табун лошадей в ночное, повиснет над дорогой, в воздухе, полоска пыли и долго держится. И опять тихо. Что за тишина такая на земле!"

Но вообще-то я бываю там только на шукшинских праздниках. В другое время ни разу не была. Поэтому и смертельные обиды родственников: что же это приезжаешь только 25 июля, что же это пять лет не была, надо каждый год приезжать. Я пытаюсь объяснить, что дело даже не в том, что могила в Москве. Мой дом, наш дом -- это его дом. А здесь -- родная земля. Да и родственников-то почти не осталось.

-- А ваши дочери Маша и Оля тоже приезжают вместе с вами в Сростки?

-- Да. Но в этом году Оля не смогла поехать. А Маша тоже была здесь со мной пять лет назад. Конечно, все это сидит в ней, хоть она и маленькая тогда была, когда папа умер, ей было семь лет (Оле вообще три года), и все равно для нее это до сих пор трагедия, ей жалко, что папы нет.

"Набирайся, доченька, сил и здоровья! Я тебя очень люблю, много о тебе думаю. Жизнь сложная, мы потом в ней разберемся. Мы ее поймем и одолеем. Будь умницей, читай больше. Я, когда был маленький, страсть как любил читать и вспоминаю то время с хорошим чувством. Хотел бы туда вернуться, да нельзя -- вот ты взяла и вернулась. И я рад этому и потому и люблю тебя".

-- Вчера вечером на банкете вы прочитали неопубликованное еще письмо Шукшина детям: "Маленькие мои, миленькие, скорее подрастайте, и я вам покажу мою прекрасную родину, и я очень хочу, чтобы вы ее любили, может быть, больше, чем маму и меня".

-- У меня сохранилось много Васиных писем к детям. Но я пока не хочу их печатать. Не могу.

И вообще мы уже подлетаем к Москве, и вы лучше, если успеете, поговорите с Ириной Александровной Сергиевской, которая была редактором на "Калине красной" и сильно Васе помогала. Это удивительная женщина. Вася очень ее любил. Она интеллигентная, умная и одержимости -- до фанатизма -- Шукшиным у нее, слава Богу, нет, зато есть преданность, верность и любовь.

-- А мы уже договорились встретиться с ней по приезде в Москву и не наспех.

-- Я думаю, что она может рассказать то, что мало кто знает.

Ирина Сергиевская, редактор картины "Калина красная"2
Москва. "Мосфильм"
26 июля, 18:00

-- Ваши личные воспоминания о Шукшине бесценны, как любое свидетельство о живом человеке, а не о классике, которого проходят в школе. Я вот сейчас перечитываю шукшинские рассказы, воспоминания, письма, так просто оторваться не могу -- кажется, что тоже видела его, слышала, знала.

-- Я-то знала Василия Макаровича Шукшина всего-ничего -- меньше двух лет. Когда в конце 1972 года он пришел на "Мосфильм", мы были с ним не знакомы. Меня назначили редактором на "Калину красную", и поначалу он хотя и безукоризненно вежливо со мной обращался, но держал дистанцию. А я путалась в соплях и комплиментах -- так мне понравился его сценарий, который прочитала ночью перед худсоветом и сразу полюбила. Текст афористичный и сразу запомнился наизусть. Но Шукшин -- один из немногих, кого я знала, кто на комплименты был не падок. Помню, после одного худсовета идет он грустный, как будто подавленный. Спрашиваю: "В чем дело?" Он отвечает: "Меня хвалили, а мне стыдно глаза поднять". Ему всегда было неловко от пустословных бездумных комплиментов. Когда о его кино говорили -- гениально, замечательно, он этого совершенно не воспринимал. Зато если собеседнику удавалось сформулировать то, что подспудно было заложено в ткани произведения, тогда получался серьезный и важный для Василия Макаровича разговор, который он очень ценил. В отличие от многих режиссеров он всерьез читал кинокритику.

Кто-то описывает Шукшина деревенским, неотесанным мужиком. На меня он никогда не производил такого впечатления. Он, конечно, был человеком чрезвычайно образованным, особенно в области отечественной литературы и истории. У него ведь собрана огромная библиотека. Конечно, само по себе это еще ничего не значит -- у многих большие библиотеки, да не все читаны. А Василий Макарович был известный пожиратель книг, он читал все.

"Он рано впился в книжки. Это его словечко. С керосином тогда туго было, так он жировушку смастерит из сырой картофелины, спрячется под одеяло и читает ночь напролет. Однажды уснул, одеяло прожег. Мог хату спалить, если б не мама. Приспособился при луне читать. Заберется на баню (у нас там сеновал был), кастрюлей себе подсвечивает и читает" (из воспоминаний Натальи Макаровны Зиновьевой).

В 1973 году, когда мы с ним часто общались, под запретом были русские религиозные философы. Шукшин раздобывал их произведения из-под полы и вникал. Бердяева я первый раз получила от него с пометками на полях. Это была ксерокопия, которую он где-то достал. Вообще философией увлекался, и не только русской.

Окружающих людей не могла не удивлять его просто феноменальная работоспособность. Как он все успевал? На "Калине красной" был сценаристом, играл главную роль и режиссировал, то есть все организовывал -- от и до, а это значит, что каждый день участвовал в непрерывно стрессовой, истерической ситуации, потому что на съемочной площадке обязательно что-то рушится, случается, кто-то заболевает, кто-то не приезжает, что-то меняется на ходу. И именно в этот период Шукшин успел написать очень много замечательных рассказов, издать книги "Беседы при ясной луне" и "Я пришел дать вам волю", подготовиться -- уже во второй раз -- к запуску "Степана Разина".

А как он собранно и серьезно входил в съемочный период "Калины красной". Например, документальные кадры, где заключенный поет песню "Ты жива еще, моя старушка" (этого в сценарии не было), Василий Макарович нашел среди тысяч километров кинопленки спецкинохроники МВД, которую вместе с группой он смотрел с утра до вечера. Лично я тогда впервые узнала, что в лагерях устраивают вечера самодеятельности. "Калина красная" так и начинается концертом зэков, который снимался в настоящей колонии под Москвой.

В те цензорские времена порядки у нас на студии были строгие, редакторы были обязаны утверждать все то новое, что вносилось в сценарий по ходу работы. Представляете, что это такое было для Шукшина, если бы я вытаскивала к начальству все, что он сочинял на съемочной площадке? Ведь он же постоянно импровизировал, и не только какие-то слова добавлял, уточнял, а вводил целые эпизоды (линию женщины-следователя, например, придумал уже в Белозерске). Поэтому Шукшину было очень важно, чтобы его прикрыли и чтобы у него была возможность довести отснятый материал до такого состояния, когда фильм своей набранной эмоциональной силой смог бы пробиться. Во-первых, как говорится, полработы не показывают, во-вторых, начальство тоже может испытывать человеческие чувства. А Шукшин знал, что он умеет заставить людей смеяться и плакать.

И нам, как ни странно, удалось проскочить. Материал он показал худсовету только в самом конце съемочного периода. В кульминационном эпизоде встречи Егора Прокудина с матерью текст совсем другой, чем в сценарии. Это собственный, документально снятый рассказ неграмотной крестьянки Офимьи Ефимовны Быстровой из деревни Садовая Белозерского района Вологодской области. Она рассказывает про свою жизнь, про своих детей. С ней договорились, что ее будут снимать, установили камеру, но когда камера включалась, она не знала. Сейчас трудно поверить в то, что в киноэкспедицию Шукшин поехал без исполнительницы роли матери Егора, с тайным намерением найти ее на месте. И это же чудо, что случилось. Конечно, вопросы, которые задавала Люба Байкалова (Лидия Федосеева-Шукшина) были заранее продуманы и направляли рассказ в нужное для фильма русло. Но Офимья Ефимовна говорила так охотно и так естественно, без всякого нажима и без желания разжалобить, что Шукшин, который, конечно, очень волновался перед съемкой, боялся, что ничего не получится и придется сцену переснимать, посмотрев отснятый материал, облегченно вздохнул. После этого он считал, что хорошо бы и всем остальным актерам достичь такого уровня правды, который возник в этом эпизоде.

Когда этот эпизод снимался летом 1973 года, Офимья Ефимовна получала 17 рублей с копейками в месяц, что честно запечатлено на пленке. Госкино при приемке фильма в своем заключении потребовало убрать упоминание о размере пенсии. Помню, как Шукшин разволновался: "Ну, как я могу? Они думают, что я хочу только критиковать их колхозный строй? А мне нужно, чтобы прож-женный рецидивист рыдал и катался по земле: "Тварь я последняя, тварь подколодная". Он только что выпил коньяк за двадцать рублей, а мать в месяц и того меньше получает".

И Шукшин в конце концов настоял на своем, победил. Но это было уже в самом конце работы.

А по возвращении из Белозерской экспедиции Василий Макарович между прочим сказал мне: "Я хочу подарить вам свою книгу". На книге "Характеры" было написано: "Ирине Сергиевской, человеку и редактору. С уважением -- на память". Я была счастлива, так как поняла, что в его глазах выдержала некое испытание. Однако в этот день я отвозила маму в поликлинику в часы пик. Книга не уместилась в мою маленькую сумочку и лежала у меня на коленях. Когда я, защищая маму в давке, выбиралась из троллейбуса, книга соскользнула на пол, чего я не заметила. Поняла я это, только оказавшись на улице, когда троллейбус отъехал от остановки. Лицо мое, по словам мамы, аж перекосилось. Но было поздно. Я звонила во все бюро находок, где мне отвечали, что еще ни разу книг никто не возвращал.

Не менее сильно, чем сама потеря, огорчало меня то, что я никак не могла нигде ни купить, ни достать эту же книгу, чтобы прочесть ее и высказать о ней свои впечатления Василию Макаровичу. Но он был не такой человек, который ждет каких-то слов, похвал. В нем ничего этого не было.

Потом через год Шукшин умер. А еще через год, когда я была в гостях у своей приятельницы, вдруг раздается телефонный звонок, и мужской голос произносит: "Вы теряли книгу Шукшина?" Я отвечаю: "Да". "Хотите ее получить?" -- "Конечно". -- "Я ее завтра вам привезу". Совершенно рождественская история.

-- То есть он нашел вас через два года?

-- Да. Но поначалу он меня не искал. Он просто прочел книгу. Потом его папа прочел. И только после смерти Шукшина он решил меня искать. Я, говорит, еще раз перечитал надпись "С уважением... на память... человеку и редактору" и подумал, если каждое слово здесь имеет значение, то тогда для вас это очень большая ценность. Он считал, что я редактор книги, и позвонил в издательство, но там ему сказали, что у них таких нет. Тогда он как-то с большими трудами вышел на Федосееву-Шукшину, которая и дала ему мой телефон, а мои домашние попросили его перезвонить моей приятельнице, где в тот вечер я была в гостях.

-- Это, конечно, потрясающая история.

-- Да! Причем парень этот вполне прагматичный, ничего в нем особо сентиментального или романтического заметно не было.

-- А он что-нибудь говорил о рассказах Шукшина?

-- Нет. Он просто сказал: я прочел, потом папа прочел. Но, видимо, это рассказы произвели на него такое впечатление, что он стал меня искать. Ну кому охота терять время! Тем более что он был деловой человек и каким-то серьезным делом занимался. Поэтому то, что он сделал для меня -- безусловно, ради Шукшина, -- это какое-то чудо. Все-таки что ни говори -- искусство воздействует на души людей.

-- Может быть, именно этим объясняется то, что каждый год в день памяти Шукшина происходит в Сростках? И как вам кажется, те люди, которые там собираются, они читают Шукшина?

-- Конечно. Иначе зачем они приходят, приезжают? Тем более в нынешнее время, когда это связано с большими расходами.

Я третий раз в Сростках на Шукшинских чтениях. И действительно там всегда так. Шукшин двадцать пять лет как умер, и вот уже двадцать три года подряд там в эти дни, особенно, конечно, в круглые даты, всегда очень много народу. Десятки тысяч. И с самыми серьезными намерениями. Во всяком случае, пьяных нигде не видно. Все это, конечно, сильно впечатляет.

-- И ведь здесь же нет никаких рок-концертов, эстрадных знаменитостей...

-- Да, одни выступления. И значит, они интересуют тех, кто туда который год приезжает. Конечно, то, что туда приезжают знаменитые актеры и писатели, тоже привлекает народ.

-- А как все началось? Люди сами по себе стали сюда приходить, приезжать?

-- Да, все это выросло само по себе снизу, руководство края подключалось постепенно. Просто у людей появилась такая потребность. Ну а потом родные Василия Макаровича, его друзья очень много для этого сделали.

Жалко, что в этот раз мы так спешили и не было никакой возможности обойти весь Пикет и посмотреть, какой вид открывается отсюда с разных сторон.

Я давно мечтала еще раз прилететь в Сростки. Теперь за свои деньги добраться туда невозможно, и я рада, что мне удалось снова взойти на Пикет и всю эту красоту опять увидеть. Потому что когда смотришь в сторону гор, на Катунь, то понимаешь, что здесь обязательно должен был родиться очень крупный художник. Выдающийся человек. Ведь такая красота на земле для чего-то дана, кто-то ее обязательно должен выразить. И вот когда находишься на Пикете, кажется, что понимаешь, откуда была сила Шукшина. Хотя она, конечно, не только от того, что он видел глазами, а от всех этих людей, живущих здесь, от самих его корней.

Но вообще, когда начинаешь говорить о Шукшине, надо всячески себя сдерживать от пышных изречений и велеречивого пафоса, потому что он сам был совершенно этого чужд, даже когда говорил о главном. Помните, как он писал в "Слове о "малой родине": "Трудно понять, но как где скажут "Алтай", так вздрогнешь, сердце лизнет до боли мгновенное горячее чувство..."

-- Шукшин был очень верный человек?

-- Да, конечно. Видимо, поэтому не понимал, как можно предать, и всю историю, связанную с закрытием "Степана Разина" на Киностудии имени Горького, страшно переживал. Ведь самую главную для него вещь ему не дали сделать. Хотя он до конца надеялся, что сможет. Правда, в конце жизни он написал: "Силы уходят. Не думал, что это когда-нибудь произойдет со мной. Ужасно грустно. В башке полно замыслов".

Мария Сергеевна, мать Василия Шукшина

-- Вы чувствовали, что из него силы уходят?

-- Нет-нет, у меня как раз было ощущение, что он должен долго прожить. Потому что он был просто переполнен замыслами. Перед ним стояла задача, которую он обязан был выполнить: снять "Степана Разина". У него самого сомнений не было, что он это сделает.

-- А вообще каким Шукшин был на съемочной площадке?

-- Он красиво работал. В нем не было никакой бесцеремонности, раздражительности. Как известно, к нему на съемки много народа приходило -- и журналисты, и студенты. Шукшин ведь тогда уже был известен. Но он никогда не повышал голоса, по крайней мере я никогда этого не слышала. А в нашей сумасшедшей обстановке кинопроизводства люди часто срываются, и столь ранимый человек, как он, мог бы такие истерики закатывать! Ведь Василий Макарович все очень близко к сердцу принимал, у меня было ощущение, что он вообще без кожи, всякую боль воспринимал крайне обостренно. Хотя при этом никогда не выходил из себя. Но он очень страдал, если кто-то задевал то, что он любил, и с таким человеком просто переставал общаться. Например, его по-настоящему ранило любое проявление русофобии. Однако в нем самом не было ничего агрессивно злобствующего. Была только яростная любовь к своему народу. И этим все определялось в его работе. Шукшин понимал, что Господь сделал нас такими разными не для того, чтобы стирать эти различия, но уж, конечно, не для того, чтобы глотки из-за них перегрызать.

В советское время нам постоянно внушали, что все мы -- советский народ и национальные чувства не имеют никакого значения. Но для каждого человека они так же естественны, как любовь к матери. И Шукшин это до боли понимал. Он вовсе не считал, что его народ лучше, чем другие народы, но он любил его, болел за него, переживал и страдал. Он был уверен, что к общечеловеческому можно подняться только через национальное. В каждой стране время от времени появляется художник, которому удается выразить душу своего народа, а душа каждого народа прекрасна. И Шукшин был одним из таких художников.

Но Шукшин очень не хотел, чтобы "Калину красную" воспринимали как назидание, мол, рецидивист перевоспитался в труженика. При сдаче фильма в Госкино его заставляли убрать всю сцену "бордельеро", всю сцену разврата (чего он тоже не стал делать). Я помню, что он говорил: "Как я могу это убрать? Тогда получится, что Егор поехал в город, нашел там себе бабу и вернулся к Любе с чистыми глазами. А я, -- говорит, -- снимаю про совершенно другого человека. Не про подлеца, а про человека с больной, растревоженной душой".

-- У него самого тоже была растревоженная душа?

-- Да, конечно, он всего себя отдавал тому, что делал. И метания его героев -- это, конечно, все его, личное.

Я знаю, какие у него были переживания, связанные с прохождением "Калины красной" на последнем этапе, а недавно в только что вышедшей книге "Надеюсь и верую" прочла, что в это время в письмах родным он писал: "картина прошла легко". Но это же ужас был! Он просто умирал. А когда получил заключение за подписью Даля Орлова, слег в больницу. И, как он говорил, искал там пятый угол, то есть непрерывно ходил. Он думал, что "Калина красная" ляжет на полку, так как поправки делать не собирался. Шукшин говорил: "Столько вложено в эту картину, что своими руками ее уничтожать не буду". А родным, чтобы не волновались, писал, что все хорошо. Он очень мать любил.

-- Шукшин как-то сказал: "Пусть лучше я раньше умру, чем она. Я не перенесу ее кончины". Или еще из письма: "На меня вдруг дохнуло ужасом и холодным смрадом: если я потеряю мать, тогда у меня что-то сдвигается со смыслом жизни".

-- Такое впечатление, что до конца своих дней он был пуповиной с нейсвязан.

"Мария Сергеевна, прилетевшая на похороны сына, была вся в черном, молчаливая, вконец измученная. Седые волосы торчали из-под черной шали. Ее вели под руки. И в машине она все время молчала. Но когда проезжали мимо больницы Склифосовского, вдруг громко, с причитаниями зарыдала. В больнице, в морге, лежал Василий. Она об этом не знала. Но сердцем, выходит, почувствовала. Наука этого не объясняет..." (из воспоминаний Александра Петровича Саранцева).

-- Шукшин говорил, что "писать учился у матери", он записал за ней ее сны и сделал из этого рассказ, который так и называется "Сны матери".

"-- А вот сон тоже. Лежала я в больнице, а со мной вместе девушка одна лежала, сиротка. Я приголубила ее, она меня и полюбила. Да так привыкла! Ночевать потом ко мне ходила, когда мы из больницы-то выписались. А работала она на складе весовщицей. Каждый вечер, бывало, идет: "Мария Сергеевна, я опять к вам". Давай, милая, все веселей двоим-то.

-- Ей что, жить, что ли, негде было?

-- Да пошто же! Вот -- привыкла. И я уж тоже к ей привыкла. Так мы дружно с ей жили! А потом она померла: плеврит, а от плеврита печень занялась. Померла, бедная. Я и схоронила ее. А потом вижу сон. Вышла я будто бы на речку, а на той стороне, где Гилев остров, -- город будто бы. Большой-большой город! Да красивый, дома высокие... и весь вроде бы он в садах, весь-то он в зелени. Цветы -- я даже с этой стороны вижу -- так и колышутся, так и колышутся. Ах ты, господи! Села я в речку-то да поплыла туда -- сижмя как-то, сижу и плыву, только руками маленько подгребаюсь. И так меня к тому городу и вынесло. Вышла я на берег -- никого нету. Я стою, не знаю, куда идти. А смотрю, выходит моя Ниночка, девушка-то, сиротка-то. Матушка ты моя-то!.. Увидела меня да так обрадовалась, обняла, да та-ак крепко прилюбила, я ишо подумала: "Сильная какая -- не выхворалась". А она, правда, мало похворала-то, скоро убралась. "Куда же мне идти-то? -- спрашиваю ее. -- Пошто тут никого нет-то?" "Есть, -- говорит, -- как нету. А тебе во-он туда, -- показывает мне. -- Во-он, видишь?" Я смотрю туда, а там место-то похужее, победней и дома пониже. "А ты где же? -- спрашиваю Ниночку-то. А не спрашиваю же: "Ты где живешь?" -- знаю, што она мертвая, а вишь, спрашиваю просто: "А ты где?" "А я, -- говорит, -- вот -- в центре". Конечно, сколько она и пожила-то. Она и нагрешить-то не успела, безгрешная душенька. А мне-то, вишь, на окраинке только место... Да хоть бы и на окраинке, а только там. Господи, как же там красиво! Все время у меня в глазах тот город стоит.

-- Тогда телевизоры-то были уже?

-- Какие телевизоры! Это когда было-то! -- когда ты на действительной ишо служил. А Наташа в институте училась. Вон когда было-то. А што, думаешь, насмотрелась в телевизоре и поэтому такой город приснился?

-- Но.

-- Нет. Я сроду таких городов ни в телевизоре потом, ни в кино не видела. Што ты!.."

-- У Марии Сергеевны были очень большие художественные способности. Не случайно она была в деревне плакальщицей. Знаете, как оплакивают умерших? И потом она была и сердечна, и необыкновенно умна.

Мария Сергеевна, мать Василия Шукшина

-- Мало того что, оставшись после ареста мужа одна с двумя маленькими детьми, Мария Сергеевна поставила их на ноги, но она всегда очень разумно и бескорыстно вела себя с ними. Никогда не препятствовала тому, чтобы сын ушел из деревни, поняла его, когда он ушел из техникума: "Что ж, раз это не твое", -- сама предложила продать единственную их ценность, корову Райку, чтобы он уехал учиться в Москву, отправляла ему деньги, посылки.

"В 1954 году Вася поступил сразу в два института. Но перед ним стояла дилемма: если остаться во ВГИКе, то необходима хоть маленькая, но помощь из дома. Тогда Вася послал домой телеграмму: "Поступил Всесоюзный государственный институт кинематографии очно историко-архивный заочно советуй каком остаться". Мамой всегда руководило какое-то непоколебимое стремление, чтобы ее дети учились в институтах, получили образование. Мыслями она жила не о сегодняшнем дне, а умела заглядывать в далекое будущее. Она отправила телеграмму со словами: "Только очно. Мама". Трудно было, конечно... Но она никогда не жаловалась. Наоборот, подбадривала нас" (из воспоминаний Натальи Макаровны Зиновьевой).

-- На мой взгляд, вот где корни удивительной совестливости Шукшина, требовательного отношения к своим собственным поступкам. И все это в сочетании с масштабом его славы не могло не поражать окружающих его людей.

Все-таки когда человек достигает такого положения, он какие-то себе скидки делает -- ну, мол, занят я, некогда мне, да мало ли что. Но Василий Макарович в житейских ситуациях был чрезвычайно совестлив.

"Это похоже на то, как болит совесть: постоянно и ровно".

Я знала очень много талантливых и интересных людей, но никогда не видела, чтобы человек, достигший таких высот, столь скрупулезно старался жить по тем правилам, которые проповедовал. Не отступая от них.

"В доме деда была непринужденность, была свобода полная. Я вдумываюсь, проверяю, конечно, свои мысли, сознаю их беззащитность перед "лицом" фигуры иронической... Но и я хочу быть правдивым перед собой до конца, поэтому повторяю: нигде больше не видел такой ясной, простой, законченной целесообразности, как в жилище деда-крестьянина, таких естественных, правдивых, добрых, в сущности, отношений между людьми. Я помню, что там говорили правильным, свободным, правдивым языком, сильным, точным, там же жила шутка, песня по праздникам, там много, очень много работали... Собственно, вокруг работы и вращалась вся жизнь. Она начиналась рано утром и затихала поздно вечером, но она как-то не угнетала людей, не озлобляла -- с ней засыпали, с ней просыпались. Никто не хвастался сделанным, не оскорбляли за промах, но -- учили".

При этом Шукшин был крайне ранимым человеком. Например, он по-настоящему страдал оттого, что его мама после трагедии с отцом3, когда в одну ночь в Сростках было арестовано около тридцати человек, боясь за будущее своих малолетних детей, снова стала носить девичью фамилию. И Шукшин в детстве был Поповым. Я знаю, что смерть отца мучила его неимоверно, но несмотря на свою популярность, особенно после "Калины красной", он не смог ничего добиться в архивах КГБ Барнаула и Алтая. Только сейчас эти страшные документы опубликованы.

Вообще Василий Макарович обладал гипертрофированной способностью любить своих близких -- мать, сестру, детей -- и гипертрофированной ответственностью. Если нужно было к нему с чем-то "подкатиться", то надо было сразу заговорить о детях. Он тут же раскрывался, становился особо расположенным беседовать.

Помню, как-то сидим мы с ним в кабинете, он звонит своей теще, она ему сообщает, что его старшая дочка Маша (ей было тогда года три) упала и разбила лоб. И вот на моих глазах Василий Макарович становится бледным-бледным, буквально сейчас упадет в обморок. Я испугалась, стала его успокаивать: в этом же нет ничего страшного, дети постоянно падают. Вот и я, когда была маленькая, упала, и мне рану зашивали. Потом Лидия Николаевна Федосеева с улыбкой пересказала мне, как Василий Макарович удивлялся: "Ирина-то какая жестокая! Говорит, нет в этом ничего особенного. У нее нет своих детей, она и не понимает".

Толя Заболоцкий, оператор "Калины красной", вспоминал, что история, рассказанная Офимьей Ефимовной Быстровой, просто пронзила Шукшина, после чего он говорил, что его Егор Прокудин забыл свою мать и за это был наказан. При этом Василий Макарович своей матери, Марии Сергеевне, оберегая ее, написал, чтобы она сильно не огорчалась, что вся эта история -- художественный вымысел. И это несмотря на то, что, как я понимаю, Мария Сергеевна была не просто очень умной, но и очень сильной женщиной.

Я видела Марию Сергеевну один раз, уже после смерти Василия Макаровича, когда ему присудили Ленинскую премию, которую она приехала получать в Кремль вместе с Лидией Николаевной. Я помню ее такую маленькую, в черном платке. Василий Макарович был лицом похож на нее. Потом Мария Сергеевна захотела повидаться с Сизовым. Мы встретили ее на "Мосфильме" у входа, вручили цветы, которые она взяла под самые головки, -- наверное, никто никогда не дарил ей гвоздик. Потом мы вошли в концертный зал. Наше объединение с одной стороны, а с другой стороны со своей свитой -- Николай Трофимович Сизов, который тогда возглавлял "Мосфильм". Как только мы сели, она сразу его ошарашила. "Николай Трофимович, -- говорит, -- что же это такое? Памятника-то нет". Чего-то еще там нет. Я не помню, чего именно. Какие-то пункты постановления об увековечении памяти Шукшина были к тому времени не выполнены. "Этого нет, того нет". Сизов заверил: "Все будет, все будет". И только после того как Мария Сергеевна перечислила все, чего надо было добиться, она сказала: "Я чего к тебе пришла-то? Вася говорил, что очень ты хороший мужик".

Вот эта боязнь -- как бы кого не обидеть, если тот этого не заслуживает, -- я считаю, в Шукшине тоже была от матери. Поэтому он всегда внимательно и скрупулезно следил за собственными поступками, был скорее собой недоволен, чем другими. И это при том, что он то, что называется, от природы был боец.

Иначе разве мог бы он добиться того, чего добился? В Сростках мы присутствовали при очередном тому свидетельстве. Нельзя было такого добиться слабому человеку. Ни в коем случае. Тем более что тогда стояли такие преграды!

"Никогда, ни разу в своей жизни я не позволил себе пожить расслабленно, развалившись. Вечно напряжен и собран. И хорошо, и плохо. Хорошо -- не позволил сшибить себя; плохо -- начинаю дергаться, сплю с зажатыми кулаками... Это может плохо кончиться, могу треснуть от напряжения".

Он был очень силен и очень сосредоточен на своей цели. Совершенно не распылялся при том, что, по существу, был человеком нежным. И еще я считаю, что он сумел так много сделать благодаря невероятной серьезности. Он понял свое предназначение. Понял, что должен сказать. Ведь не рубли же он зарабатывал. И потом Шукшин знал, что жизнь коротка. Когда, уже будучи двадцатипятилетним человеком, он только приехал в Москву учиться во ВГИК, оказалось, ему нужно так много догонять, чтобы успеть выполнить все, что ему на роду было написано. А на роду ему было написано, прямо скажем, немало.

"Бывает летом пора: полынь пахнет так, что сдуреть можно. Особенно почему-то ночами. Луна светит, тихо... Неспокойно на душе, томительно. И думается в такие огромные, светлые, ядовитые ночи вольно, дерзко, сладко. Это даже -- не думается, что-то другое: чудится, ждется, что ли. Притаишься где-нибудь на задах огородов, в лопухах, -- сердце замирает от необъяснимой, тайной радости. Жалко, мало у нас в жизни таких ночей".

¹ РТС -- ремонтно-техническая станция колхозных времен.
² Ирина Александровна Сергиевская была редактором пятидесяти фильмов, среди которых "Я шагаю по Москве", "Тридцать три" Георгия Данелия; "Романс о влюбленных" Андрея Михалкова-Кончаловского; "Тема", "Валентина", "Васса", "Мать" Глеба Панфилова; "Подранки", "И жизнь, и слезы, и любовь" Николая Губенко; "Позови меня в даль светлую" Германа Лаврова и Станислава Любшина; "Звездопад", "Отец Сергий" Игоря Таланкина и другие.
³ Макар Леонтьевич Шукшин 26 марта 1933 года в возрасте 31 года был арестован ГПУ якобы как участник контрреволюционной повстанческой организации. 28 апреля он был расстрелян в Барнауле.