Дерево нашей жизни одно

Недавно в известной телепрограмме "Старая квартира" один политик, именующий себя демократом, заявил, что не считает распад "империи" -- Советского Союза -- трагедией.

А год назад журналистка и учительница Эльвира Горюхина рассказывала, как прочитала сама, а потом и вслух в классе эссе польского писателя Тадеуша Брандштеттера "Книга перемен" -- об "Историческом атласе мира", сборнике карт, по его выражению, "отображающих судьбы империй и государств... их расцвет и исчезновение, порой столь стремительное, что уже на следующей карте от них не оставалось и следа". И тринадцати-четырнадцатилетние подростки, выслушав эссе, сошлись на том, что "каждое изменение границ поглощает тысячи ни в чем не повинных людей", которые, по пронзительным словам одного из ребят, как будто "раздавлены между страницами этой книги".

Очерк Эльвиры Горюхиной "Чем спасемся?" -- один из целой серии написанных ею о трагических событиях на Кавказе, печально родственных другим, разыгрывающимся на нашей земле, которая, по выражению поэта, "усеяна... осколками державы", да и в других странах. За примелькавшимся газетным штампом "горячие точки" -- судьбы миллионов, невероятные драмы, о многих аспектах которых мы часто и понятия не имеем.

Очерк "Чем спасемся?" по преимуществу посвящен Южной Осетии, происшедшее и происходящее в которой в последнее время заметно оттеснено сначала чеченской войной, а потом "гуманитарными акциями" в Югославии. Тут уже не первые, пусть сильные и ярко переданные, впечатления об увиденном, но многажды проверенные в новых и новых поездках туда, сопоставленные с тем, что видела автор в Абхазии и Чечне, сличаемые со свидетельствами "противоборствующих" сторон, людей, успевших за годы (подумать только -- целые годы!) длящегося конфликта не только настрадаться, но и нечто понять и до чего-то додуматься.

В очерке много страшного и горестного, ибо утаивать такое значило бы скрадывать и приукрашивать характер и масштаб межнациональных распрей, которым дали (да что -- дали! порой прямо-таки повелели с митинговых трибун и газетных полос...) безудержно разрастись. Значило бы не извлечь из происшедшего того урока, который никак не дается многим "отличникам" от политики, хотя даже их юными современниками он постигнут с простотой и ясностью знаменитого андерсеновского мальчика. "Земля -- это тело. Представьте себе, что одна рука пошла войной на другую, селезенка захватила печенку и желудок, и они перебили друг друга..." -- с ужасом пишет четырнадцатилетняя Маша Куторгина.

Мы читаем о том, что в местах, где дома изрешечены автоматными очередями, "мать, ложась спать, принимает положение, при котором пуля застряла бы в ней самой и не коснулась ребенка", дети привыкли к тому, что "чужой несет только беду", а взрослые считают нужным "жить... так, чтобы нечего было взять" у них. Читаем о том, как единственного на несколько сел врача "бросили на разрывную гранату" в отместку за гибель соплеменников... Но вот его мать идет искать исчезнувшего сына: "Я заходила в осетинские дома. Там тоже матери. Они меня понимали сразу". И сама она говорила им: "Вы не виноваты. Простим друг другу все".

И кинооператор Нодар Палиашвили (потомок знаменитого композитора) в самый разгар боев за Сухуми вместо "эффектных" батальных сцен снял найденное им дерево с двумя корнями: "Вот так и мы с абхазами: два корня, но дерево нашей жизни одно".

В романе армянской писательницы Гоар Маркосян-Каспер "Пенелопа" ("Звезда", 1998, 12) героиня -- молодая, жизнерадостная, кокетливая, с острым язычком -- нимало не напоминает свою прославленную тезку. Но ее тягостные, нищие, во многом просто унизительные в бытовом отношении нынешние ереванские будни кажутся таким же томительным и самоотверженным, как у гомеровской героини, хотя и лишенным ореола героизма, подвигом ожидания нормальной жизни и простого человеческого счастья. Есть тут и эпизод отказа от жениха, новомодного дельца, ради запропавшего Одиссея, то бишь Армена. Он врач и только что вернулся из какого-то пекла, скорее всего карабахского, где "есть пациенты... прочего не видел".

Вернулся с горестными мыслями о том, что "нации, как и люди, живут каждая в своем вымышленном мире и верят, что он настоящий". Да и его кажущаяся столь простодушно легкомысленной подруга, внимая патетическим речам соплеменников о том, что "наше дело правое", грустно и насмешливо замечает, что "все хотят... не просто побеждать, владеть, повелевать, а обязательно быть при этом правыми, никто не хочет отказываться от белых одежд, забыв о том, что на белом красное не только прекрасно смотрится, но и хорошо видно".

Неохота придираться к столь головокружительному переходу от специфически женского взгляда (смотрится -- не смотрится, идет -- не идет) к почти публицистическому обыгрыванию красного, кровавого цветового пятна, но уж сама мысль остра и хороша! Дорогого стоит это почти инстинктивное брезгливое отталкивание нормального рядового человека от опасной национальной самоуверенности, против которой, как напоминается в очерке Горюхиной, самоотверженно восставал покойный ныне грузинский философ Мераб Мамардашвили: "Моя совесть подсказывает мне, что истина выше Родины". В том же очерке рассказывается и о том, как еще почти десять лет назад жена известного режиссера говорила: "Что это мы так рассердились на Валентина Распутина, когда он сказал, что мы больная нация? Мы действительно больная нация... Нет бы тогда остановиться и подумать: что ж имел в виду Распутин?"

Напомню читателям о чем тут речь. В 1986 году Виктор Астафьев опубликовал в журнале "Наш современник" ( 5) несколько рассказов, и в одном из них ("Ловля пескарей в Грузии") нашли отражение некоторые, как говорится, нездоровые явления местной жизни. На очередном писательском съезде грузины бурно атаковали Астафьева, а когда его поддержал и Распутин, демонстративно покинули зал заседаний. И никто из обвинявших писателя чуть ли не в шовинизме "не заметил" ни восторженного отношения Астафьева к древним грузинским храмам, ни улыбчиво-любовных портретов многих жителей этого края, ни того, наконец, что в соседнем рассказе о русской деревне содержалась куда более острая национальная самокритика (особенно доставалось москвичам, но и сельские жители тоже были изображены "во всей красе").

В то время как одни рвались на защиту национального "мундира", другие вдумчиво и тревожно вглядывались в будущее. Эльвира Горюхина напоминает про снятый в 1989 году Александром Рехвиашвили фильм "Приближение": "Заброшенный в горах никому не нужный дом становится предметом распрей между наследниками. Извлекаются из чемоданов семейные реликвии, дневниковые записи предков, которыми можно доказать историческое право на дом и участок около него. Переставляются замки, строятся ограды... Вступившие в борьбу не на жизнь, а на смерть за обладание тем, без чего они спокойно жили, остановиться не могут".

И вот предсказанное, пусть в столь гротескной форме, приблизилось, налетело, обдало -- а кого-то и опьянило! -- кровью!..

Однако идет время, и вот уже звучит из инвалидной коляски голос бывшего бойца отрядов "Мхедриони": "Войну начали мы... Надо было не входить (в Сухуми в августе 1992 года. -- А.Т.)". И откликаются ему многие другие. "...Покаянные мотивы, которых я не расслышала ни в 1990 году (в пору событий в Южной Осетии. -- А.Т.), ни в последующие годы, -- пишет очеркистка, -- теперь проступали столь отчетливо, что не оставалось сомнений: эти мотивы -- структурирующая сила сегодняшнего грузинского самосознания". А еще далее: "Не является ли акт покаяния механизмом самосохранения рода, нации, народа и отдельного человека?"

И разве в таком спасительном самоотрезвлении не нуждаются ныне и другие?

Могут сказать: увы, все-таки до того, чтобы эта идея, как говаривали не так давно, овладела массами, еще далековато. Пусть так, но есть ведь еще и "программа-минимум", выраженная одним из российских миротворцев, ответившим на вековечный вопрос "что делать?" совсем просто: "Не стрелять!" (в сущности то же, что "не входить" -- в Сухуми ли, в Цхинвали...).

Нет, одна рука не должна ходить на другую. Да просто замахиваться друг на друга негоже. Та же Пенелопа с присущей ей живостью комментирует услышанное о том, как некие хулиганы снесли бюст великого русского писателя, но были осуждены: "...да, но кто слизнул фамилию этого самого Чехова из названия школы? Какая корова поработала своим шершавым языком над черной с золотом доской у входа, а заодно над всеми документами в министерстве, горсовете и иных заповедных местах..." Легко продолжить: и над учебными программами, издательскими планами, театральным репертуаром! Не ее ли родичи сначала глухо, а потом все громче мычали: почему это Гоголь писал по-русски, почему в литературе о Ялте чаще вспоминают о Чехове, нежели о Лесе Украинке? Зачем Кишиневу или еще какой другой новой столице памятник Пушкину или Толстому: разве у "нас" некому воздвигнуть монумент?

"Рукам" одного огромного тела, будь то вся Земля или всего одна шестая ее, куда естественней не бить и не отпихивать одна другую, а тянуться друг к другу, переплетаться, как ветви одного дерева.

Вспоминается, как тридцать с лишним лет назад писатель из небольшой и весьма жестко присоединенной к СССР страны (сам по этому поводу отведавший сибирской ссылки) обнаружил, странствуя по России, как говорится, у черта на куличках, в книжной лавке камчатского села переведенную книгу его родного эстонского классика Фридеберта Тугласа. "...Эта встреча, -- размышлял он тогда, -- кажется мне вполне естественной. Это примета нашего времени, сплавляющего различные культурные руды в благородный металл, в [...] культуру, объединяющую Балтийское море с Тихим океаном".

Я заменил здесь многоточием в скобках слово "коммунистическую", дабы не смущать автора приведенных строк Леннарта Мери, ныне президента Эстонии (где, кажется, русские классики теперь не в очень большом почете, но это так, к слову). Слово, может быть, ритуальное для тех времен. Но то, что при всех сложностях и тогдашних национальных взаимоотношениях "руды" самых разных культур во многом стали общим достоянием разных народов, -- бесспорный факт, величайшее достижение, явные элементы утраты которого -- одно из последствий распада "империи".

Как известно, ломать -- не строить. Но, слава Богу, не все поддается разрушению. Эльвира Горюхина вспоминает о том магическом воздействии, которое имело на обе стороны абхазо-грузинского конфликта ее удостоверение с подписью "самого" Ролана Быкова, и полагает, что дело не просто в популярности народного артиста СССР, а в том, что он "оказался знаком нашей общей судьбы", "нашей общей родины", которая "еще продолжала жить в сердце каждого, хотя границы были уже другими".

У нас в последнее время повелось многое торопливо отпевать (вспомним хотя бы нашумевшую несколько лет назад статью Виктора Ерофеева "Поминки по советской литературе"). Однако, как напоминает очеркистка, "есть такой обычай: нельзя справлять поминки, если не знаешь точно, погиб человек или нет". И правда, все ли ныне объявляемое отжившим или даже вообще не существовавшим действительно таково?

И не кажется ли знаменательным и обнадеживающим, что -- пусть не совсем по-пушкински, не "на раздутых парусах", а то захлестываемый безденежьем, то вновь набирающий ход -- "бежит себе в волнах" нашего трудного времени "кораблик" журнала "Дружба народов", где и были напечатаны очерки Эльвиры Горюхиной?

И разве сами слова, вот уже шестьдесят лет стоящие на его обложке -- да, бывавшие и выхолощенными, и опошленными, -- заслуживают только ехидных, уничижительных кавычек, а не остаются высоким, неотменяемым идеалом человечества, который не застлать ни ложью, ни кровавым туманом?