Ярлыки наших дней

Читаю автобиографическую прозу поэта, в прошлом хлебнувшего лиха, но сейчас вполне благополучного и даже модного. Рассказывая о встрече после долгой разлуки со своим еще более знаменитым собратом, он пишет, что в Бродском его особенно тронула "верность" "классовому чувству": "те, кого тогда (в доперестроечную пору. -- А.Т.) печатали", так и остались... "теми, кого тогда печатали".

И впрямь, в ту пору написанное обоими (да и не только ими) не публиковалось; в издательской рекламной аннотации к цитируемой книге сказано, что минувшая "эпоха всеми силами пыталась очернить, ославить их".

Теперь мы живем в другое время, да вот беда: иные из прежде гонимых порой, похоже, перенимают некоторые приемы своих былых преследователей -- хотя бы пресловутое навешивание ярлыков, вроде только что приведенного "те, кого тогда печатали", и огульно-пренебрежительное отношение к тому, что ими сделано.

В воспроизведенных в той же книге разговорах обоих друзей встречаются весьма высокомерные отзывы и о советских писателях, которые, дескать, "вообще занялись домостроительством по типовому проекту" (сиречь по правилам социалистического реализма и по указке свыше), и о читателях -- "публике, воспитанной на "Левом марше", на плясовой "Теркина" и на жестоком романсе "Жди меня, и я вернусь".

Вот уж поистине -- смешались в кучу кони, люди! Борцы с "типовым проектом" преспокойно при этом заимствуют оценки его изготовителей, разве что с обратным знаком. Это ведь ортодоксальные партийные критики призывали видеть в знаменитой книге Твардовского лишь безоблачный оптимизм (что в переводе наших друзей и есть "плясовая"), упорно замалчивая созданные в ней трагические картины войны -- от гибели "наших стриженых ребят" до скорбной фигуры солдата на пепелище родной деревни:

У дощечки на развилке,
Сняв пилотку, наш солдат
Постоял, как на могилке,
И пора ему назад.
И, подворье покидая,
За войной спеша скорей,
Что он думал, не гадаю,
Что он нес в душе своей...
Но, бездомный и безродный,
Воротившись в батальон,
Ел солдат свой суп холодный
После всех, и плакал он.
На краю сухой канавы,
С горькой, детской дрожью рта,
Плакал, сидя с ложкой в правой,
С хлебом в левой, -- сирота.
Плакал, может быть, о сыне,
О жене, о чем ином,
О себе, что знал: отныне
Плакать некому о нем.

Плясовая?! Да побойтесь Бога или уж прямо сознайтесь, что судите понаслышке, ослепленные предубежденностью по отношению к "тем, кого тогда печатали". Ее, правда, увы, не избежала даже былая наставница друзей-поэтов Анна Ахматова, которая, как горестно засвидетельствовала ее искренняя почитательница Л.К.Чуковская, неоднократно отзывалась о Твардовском "с неприятной презрительностью": "Теркин?! Ну да, во время войны всегда нужны легкие солдатские стишки". А что касается "Дома у дороги", то этой не менее великой поэмы, по мнению той же Лидии Корнеевны, Ахматова просто не читала.

Cлово сказано! Так и более молодые судьи литературы советских лет, устраивающие шумные издевательские "поминки" по ней, подобно Виктору Ерофееву в его печально известной статье, ухитряются, "не читая", даже Твардовского "не приметить", не говоря уж о писателях пусть и меньшего калибра, но тоже внесших заметный вклад в нашу словесность и культуру и посильно противостоявших как раз тем "типовым проектам", в покорном следовании которым их теперь облыжно обвиняют.

Некогда Герцен печально и горько писал о подобном же отношении современного ему молодого поколения к предшественникам, по его выражению, "выбивавшимся из сил, усиливаясь стащить с мели глубоко врезавшуюся в песок барку нашу": "Оно их не знает, забыло, не любит, отрекается от них, как от людей менее практических, дельных, менее знавших, куда идут; оно на них сердится и огулом отбрасывает их, как отсталых... Мне ужасно хотелось бы спасти молодое поколение от исторической неблагодарности и даже от исторической ошибки".

Эта явная несправедливость отравила иным нашим старшим современникам последние годы жизни. "Меня не только нет, но, оказывается, и не было", -- говорила незадолго до смерти Маргарита Алигер, сыгравшая в 50-х годах немалую роль в попытках "стронуть" барку и за это испытавшая жестокие, оскорбительные нападки науськанного на нее Хрущева. Ноты понятной горечи слышались и в ее последних стихах:

Они стоят на новом рубеже,
У них иные памятные даты.
Им не до нас, и мы для них уже
Отвоевавшей армии солдаты.
...............................
И о нас уже не спросят
Поспешающие вслед,
Что и судят и поносят
Тех, кого на свете нет.
Кто ответить им не сможет,
Кто уже навек умолк.

А вот судьба еще одного из "тех, кого тогда печатали".

В жизни писателя Владимира Рудного был случай, когда он вернулся домой лишь под утро и, к удивлению семьи, в женском пальто. Накануне он добрался на самолете в редакцию из только что освобожденного Севастополя, весь вечер и всю ночь писал, диктовал, правил свою корреспонденцию и, уже валясь с ног от усталости, облачился во что под руку попало.

Рудный был из той плеяды военных журналистов, которых в былые времена изрядно романтизировали. В одном солженицынском романе весьма иронически говорится об известной песенке, где они "на эмке драной... с одним наганом первыми вступали в города". Правда, что касается Рудного, то он, как смешливо уверяли фронтовые друзья, однажды ночью под Новороссийском по своей страшной близорукости действительно с одним пистолетом (из которого никогда не стрелял) наскочил на немцев, принявших появление человека в морской форме за... начало атаки морской пехоты, наводившей на них ужас. Теперь же о военкорах вспоминают все реже и то по большей части, когда надо отправлять кого-то из них в последнюю, невозвратную "командировку".

В 1941 -- 1942 годы Рудный провел долгие месяцы на стойко державшейся в осаде военно-морской базе Ханко, и написанная им позже повесть "Гангутцы" стала выразительной страницей летописи Великой Отечественной. Он и после Победы остался верным рыцарем отечественного флота, запечатлевшим в своих очерках (частично вошедших в сборник "Действующий флот") множество героических эпизодов и драматических судеб, а его книга "Готовность номер один" повествовала об умершем в опале, пониженном в звании наркоме Военно-Морского Флота Николае Герасимовиче Кузнецове, благодаря прозорливости и гражданскому мужеству которого наши моряки, в отличие от армии, были вовремя предупреждены о готовящемся нападении.

В годы оттепели Владимир Александрович оказался среди тех, кто стремился освободить литературу от догматических шор и чиновничьего пригляда. Он возглавил созданную тогда газету "Московский литератор" -- единственный печатный орган, который дал правдивую информацию о бурном обсуждении в писательском клубе столицы романа Владимира Дудинцева "Не хлебом единым" и, в частности, почти полностью напечатал страстную речь Константина Паустовского, вызвавшую ярость верхов. Вместе с Маргаритой Алигер, Александром Беком, Вениамином Кавериным, Эммануилом Казакевичем, Константином Паустовским, Владимиром Тендряковым Владимир Александрович Рудный работал в редколлегии сборника "Литературная Москва", где были опубликованы и знаменитый рассказ Александра Яшина "Рычаги", и глава "Друг детства" из книги Твардовского "За далью -- даль", и начало "Деревенского дневника" Ефима Дороша, и дотоле лежавшие под цензурным спудом стихи Марины Цветаевой и Николая Заболоцкого.

Печатный разнос и последующий запрет этого издания, изгнание из "Московского литератора", с тех пор превратившегося в самую убогую газетенку, взыскания по пресловутой партийной линии, травля и поношения со стороны ее ретивых проводников (в одной из пьес небезызвестного А.Софронова Рудный был выведен в самом пасквильном виде под фамилией Медный) -- все это тяжело сказалось и на здоровье писателя, и на его дальнейшей литературной судьбе.

И все же он остался верен себе, своим излюбленным темам (именно тогда была написана книга о Кузнецове). А уже в самые последние свои годы он долго вел -- и выиграл! -- упорную борьбу за то, чтобы гражданские моряки, ходившие в 1941 -- 1945 годы в Англию и Америку, подстерегавшиеся немецкой авиацией и подлодками, погибавшие, тонувшие, попадавшие в плен, были приравнены к воинам -- участникам Великой Отечественной. Недаром, когда за несколько месяцев до смерти Владимира Александровича в Москве и Архангельске отмечали его семидесятилетие, писателя тепло принимала как гражданская, так и военно-морская аудитория.

А вот недавний его -- пусть не из самых главных, 85-летие -- юбилей остался совершенно незамеченным, в том числе и печатными органами, где Рудный в свое время немало лет проработал, например, "Вечерней Москвой".

Впрочем, подобных пропущенных годовщин много. "В этом году, в августе, исполнилось двадцать лет со дня смерти Константина Симонова -- литературная общественность дату, естественно, не заметила", -- читаем в "Независимой газете". Это, пожалуй, сказано чересчур категорично, поскольку тут же, пусть и в полемическом тоне, упоминается напечатанная в июльском номере "Знамени" статья Натальи Ивановой "Константин Симонов глазами моего поколения". А вот столетие со дня рождения Алексея Суркова почти наверняка "не заметят".

Между тем его "Землянка" ("Бьется в тесной печурке огонь...") -- столь же неотъемлемая страничка Великой Отечественной войны, такое же принятое миллионами людей в сердце, "присвоенное" ими поэтическое слово, как "легкие стишки" "Василия Теркина" и брюзгливо упомянутый Бродским "жестокий романс" "Жди меня...".

И человек он был неоднозначный: да, сталинист, да, истовый функционер Союза писателей СССР, не чуждый демагогических приемов в литературной борьбе (за что и был кем-то прозван "гиеной в сиропе"), но не забыть, как в самый разгар пресловутого "дела врачей", с омерзением отозвавшись о том, как его чуть ли не однофамилец Суров, "драматург", за которого пьесы писали другие, старался все выше поднять грязную и попахивающую кровью волну, Алексей Александрович вдруг горько и гневно сказал мне (отнюдь не близкому ему человеку!): "У меня иногда создается впечатление, что я живу на территории, оккупированной Геббельсом!"

Как говорится: вы, нынешние, ну-тка!..

Ах, Боже мой, как хочется уж не то что большего благородства, так хотя бы просто мало-мальской объективности в оценке нынешними "детьми" "отцов" да и всей минувшей эпохи, ее верований, взлетов и падений!

И как отдыхаешь душой, читая в последней книге Андрея Битова "Неизбежность ненаписанного" страницы, посвященные его тетке -- старому врачу, человеку иного поколения и иных, нежели сам автор, взглядов! Писатель и дивится тому, что такие, как она, "искренне считали себя материалистами" и были абсолютно равнодушны к религии, и в то же время отдает должное этим "безбожникам": "Нет! Никак я не постигну их поколение: уверенные, что Бога нет, они выше всех несли христианские заповеди..."

И пусть слова об этом высоком "несении" относятся далеко не ко всем, но в высшей степени драгоценна сама мысль о том, что не так-то легко и просто постичь людей ушедшей эпохи и что развязное и, увы, получившее довольно широкое распространение словцо "совок" -- это совсем не исчерпывающее определение, а всего-навсего торопливое клеймо, новейший ярлык, больше характеризующий не того, на кого он навешан, а того, кто его беззастенчиво употребляет.