Интеллигенция ‒ за социализм?

Как всегда в дни Московского кинофестиваля, журнал "Искусство кино" провел несколько "круглых столов", посвященных актуальным вопросам общественной жизни и художественного творчества. В этом и последующих номерах на желтых страницах мы представляем нашим читателям стенограммы и дайджесты состоявшихся дискуссий.

Особое место в полемическом марафоне лета 99-го занял симпозиум, участники которого обсудили итоги идеологического развития России в 90-е годы.
Материалы этого симпозиума и открывают серию наших фестивальных публикаций.

Интеллигенция -- за социализм?

Стратегии реставрации в новой российской культуре

Заседание первое

Участвуют: Никита Михалков, Владимир Рыжков, Михаил Леонтьев, Михаил Швыдкой, Алексей Улюкаев, Ирина Хакамада, Петр Вайль, открыл симпозиум Даниил Дондурей.

Даниил Дондурей, главный редактор журнала "Искусство кино"

Провокационным названием симпозиума мы хотели обратить внимание на два обстоятельства. Первое: интеллигенция, в том числе и творческая, отвечает за все происходящее в стране. И за события 17-го, 56-го и 91-го годов. Поскольку именно она задает смыслы, ценности, приоритеты, создает содержательную картинку происходящего, контролирует общественное мнение. Я бы даже сказал, интеллигенция формирует саму атмосферу и даже стилистику жизни. Год назад, когда инфляция в стране составляла 11 процентов, общество с подачи интеллигенции осознавало происходящее как всестороннюю катастрофу. Сегодня, когда инфляция во много раз выше, а падение уровня жизни населения перевалило за 40 процентов, всем кажется, что достигнута некая психологическая стабильность. Исчезло (или погашено) само ощущение катастрофы. Восприятие реальности -- ныне это всем очевидно -- управляемый, вполне технологичный процесс.

Второе обстоятельство. Почему у нас много лет отсутствовали открытые телевизионные идеологические дебаты, обсуждение программ, читаемых миллионами мировоззренческих доктрин? Спросите любого человека на улице, в своей семье, спросите сами себя: чем, скажем, отличаются экономические взгляды лидеров "Яблока" от НДР, "Отечества" от ЛДПР Жириновского? В чем состоят идейные расхождения "Всей России" и "Голоса России"? Никто не знает.

Интеллигенция сегодня призывает людей голосовать не за идеи, а за личности. Так называемые партии -- это невидимые организационные фантомы, своего рода фиктивный социально-демонстрационный продукт, созданный вокруг нескольких персон политической сцены. Но там, где нет программ, нет и предлагаемых обществу ценностей -- моделей будущей жизни. В конце концов даже искусство в одной из своих содержательных парадигм -- тоже своего рода моделирование будущего.

Вопрос: почему люди умственного труда избегают публичных содержательных дискуссий? На нашем телевидении, к примеру, за редчайшим исключением вы не увидите двух-трех персонажей, сидящих рядом с обозревателем и спорящих друг с другом на глазах миллионов зрителей. На Западе такие дискуссии -- обыкновенная рутина.

Все внимание населения направлено на ежедневный политический мусор: Березовский восстановил свое влияние на "семью", Абрамовичу удалось не появиться на публике, олигархи завершили информационную войну против либералов и начали сражение друг против друга...

В то же время огромное количество актуальнейших тем вообще не обсуждается, как бы табуируется в общественном сознании. Скажем, вне зоны рассмотрения проблема национальной плутовской экономики или вопрос о приватизации двумя миллионами юридических лиц основной массы налогов. Нет ни одной серьезной научной, не говоря уже о теледискуссии, посвященной актуальнейшей теме: воровство в стране. Мы живем как бы в двух смысловых пространствах: одно -- именно то, которое представлено в общественном сознании, а второе -- реальное, поразительно эффективное, опирающееся на массу национальных корней -- в сущности не рефлексируется обществом. Не анализируется в книгах, на телеэкране, не возникает в разговорах, что ведут в электричке, за бутылкой в гостях -- в тех фактически действующих смысловых контекстах, благодаря которым мы адаптируем весь эфир общественной жизни к восприятию каждого из нас.

Интеллигенция терпима к тому, что государство -- отвратительный хозяйственник, что директора предприятий ведут себя, как собственники, что страна много лет существует без дееспособной судебной системы, что вообще не дискутируется проблема приватизации земли. Нам стыдно за некоторых телеведущих, но не стыдно за то, что огромная, интеллектуально развитая, талантливая и образованная страна производит океан неконкурентоспособной продукции. Это ведь не обсуждается в качестве национальной катастрофы.

Многие годы борьба с властью для всех тех, кто занимается профессиональным производством общественно значимых смыслов, представляется занятием вполне моральным, естественным для интеллигента. Особенно приятно бороться с властью за деньги самого государства. За сорок пять лет после ХХ съезда была создана мощная протестная идеология, питающая самосознание людей интеллектуального труда. Что дальше?

Сегодня мы понимаем, что уже произошел идейный перелом и у коммунистов нет больше шансов. Все. Мы входим в другое, абсолютно новое смысловое пространство, где больше нет ценностного вакуума, а наоборот, кристаллизуется питательная среда, в которой постепенно выращивается новая идеология. Можно ее называть центристской, а можно -- национальной моделью развития.

Для себя я называю ее (весьма условно) "новым социализмом", который вроде бы противостоит старому социализму. Вот некоторые, как мне кажется, постулаты этой вызревающей доктрины.

Реформы были, конечно, необходимы, но на практике они ужасны, несправедливы, невыносимы для миллионов. В сущности, они провалились, как и комплекс идей, с ними связанных. Ориентация на Запад, на МВФ, общий рынок -- все это, по мнению "новых социалистов", Россию погубит, у нас свой особый третий путь, нечто промежуточное между Западом и Востоком. Многие важные культурологические основания для этой установки есть, но это очень непростая идеологема, требующая фундаментальных аналитических дискуссий. Еще один важный элемент "нового социализма" -- требование большего государственного участия в экономике, большего регулирования, большего контроля. Главными реформаторами в этом случае становятся, конечно же, губернаторы и подведомственные им структуры. Ключевые понятия -- государственная собственность, государственное участие, государственный пакет акций, государственное распределение.

Что за этим стоит, какие перспективы? Все мы знаем: там, где государство -- там неэффективно. К этому следует добавить возникший в Москве культ хозяйственника, эдакого "толкача с харизмой", того, кто способен пробить, достать, волевым усилием преодолеть, заставить, договориться и, конечно же, "заботиться о народе".

Отсутствие понимания того, что на самом деле происходит в российском обществе, -- очень важный элемент идеологии социализма, в противостоянии с которым наша социоэкономическая система вынуждена будет развиваться.

Согласно доктрине "нового социализма", современная жизнь -- это цинизм, насилие, надругательство над вечными ценностями.

А что мы видим на экране? Что несет зрителю подавляющее число отечественных фильмов? Иронию по отношению к новому русскому человеку, протест против нынешней жизни, уход в историю. Практически все наши духовные лидеры прячутся в прошлом. Нет новых героев, новых идей, новых программ. Функцию Будущего выполняет Прошлое. Публикуются и поются большей частью "старые песни о главном". Этот мощный социальный заказ мы видели во время празднования 850-летия Москвы. Отсюда ностальгия по старой доброй коммуналке, по Штирлицу, по прежним героям. Ни интеллигенция, ни олигархи, ни партии не предложили обществу ни одной заметной благотворительной идеи. Это господин Сорос инвестировал 350 миллионов в науку и образование России, в толстые журналы и вот уже два года вкладывает око-ло ста миллионов долларов в лечение больных туберкулезом в российских тюрьмах. Это делает американский финансовый спекулянт, а не добросердечные российские интеллектуалы и их работодатели.

Россия -- страна слов, где и колбаса-то "растет" из слова. И кровь у нас льется из-за слов. Мы предложили тему данного симпозиума для того, чтобы для начала через слова попытаться понять ту концептуально "непроваренную" реальность, в которой мы живем. И хотя бы здесь, в этой дискуссии постараться обратить внимание общества на существенную проблему нашей духовной, политической, а следовательно, и экономической жизни. Если мы не будем подобные вопросы обсуждать, то ничего не будет происходить в действительности, поскольку все модернизации начинаются и завершаются в головах людей.

"Новый социализм", на мой взгляд, сегодня опаснее старого, поскольку не отвечает за ГУЛАГ, за десятки миллионов погибших, за тоталитаризм, дефицит, цензуру. Он готов смириться с рынком, частная собственность очень удобна для сохранения системы -- "рынок по-русски". Он, с одной стороны, за личное обогащение, а с другой -- за благородное перераспределение в пользу бедных, за финансирование культуры из госбюджета, что так нравится нашим художникам. Ведь очень удобно получать деньги из бюджета: их можно не отдавать.

Еще одна проблема -- "новый социализм" и левые. На Западе левые -- это прогрессисты, которые с удовольствием борются с буржуазными правами. Правые же -- это мещанство, это отвратительная массовая культура, низменные интересы, желтая пресса и т.п. Только левые сохраняют истинные ценности, остаются настоящими правозащитниками, пекутся о сохранении экспериментальной культуры... Но у нас-то общественно-экономическая формация еще не выбрана, не одобрена населением, гражданское общество не создано. До состояния устойчивого национального выбора нам еще идти десятилетия и десятилетия!

Никита Михалков, режиссер, председатель Союза кинематографистов России

Мне кажется, причины сегодняшнего плачевного состояния нашего общества очень просты, как бы их ни усложняли политики. На мой взгляд, это отход от тех традиционных ценностей, которые для России были основополагающими всегда. Для российского -- я не говорю "русского", -- именно российского народа, потому что, скажем, в юнкерском училище присягу каждый юнкер принимал перед представителем своей конфессии, будь то мулла, ксендз или православный священник, а становились все они русскими офицерами не по крови. Они становились русскими офицерами, если хотите, по идеологии. У них была единая родина, которую они должны были защищать -- вне зависимости от национальности и вероисповедания.

Мне думается, что сегодня проблема наша заключается в том, что русская интеллигенция утратила это замечательное единство, связанное не с составом крови, не с вероисповеданием, а с ощущением себя как единого целого.

Вот и верят люди -- или не верят -- личности, а не идее, потому что общей-то, одухотворяющей и консолидирующей идеи просто-напросто нет.

Сегодняшние наши проблемы во многом порождены еще и тем, что мы разучились называть вещи своими именами. Вот здесь говорили о воровстве. Страшно, что допуск на то, что все воруют, заложен в любые отношения между государством и личностью. Это вроде как норма российской жизни: государство, власть подходят к проблеме как бы с упреждением, как когда на охоте стреляешь дичь, упреждая ее на два корпуса. Государство уверено: ну все равно украдут, ну как иначе? Ведь так же не может быть, чтобы не украли... И вот с этой точки зрения подходят к взаимоотношениям с теми, кто считает себя (или действительно является) интеллигенцией. Скажем, когда выбиваешь деньги на фильм, на кинофестиваль или на что бы то ни было, связанное с культурой, автоматически сумма, которую ты просишь, подвергается сомнению, потому что дающий полагает: неминуемо ты должен красть, иначе зачем же ты просишь... И вот здесь, мне кажется, заключена та самая червоточина, то самое "два пишем, три в уме", то недоговоренное, то подразумеваемое, что в результате распространяется и на нашу идеологию, и на нашу жизнь. Мы все время что-то подразумеваем, и мы абсолютно разучились говорить, глядя друг другу в глаза, то, что думаем. И верить в то, что собеседник не толкает при этом перед собой личные, политические, партийные или любые другие интересы.

В XIX веке русские купцы, беря в долг, гвоздем или карандашом царапали на стенке, на притолоке дату возврата денег, и это было гарантией того, что деньги будут возвращены. Гарантией было имя человека, его совестливость и нежелание преступать закон божеский, а не расписка, заверенная нотариусом.

Сегодня мы находимся на пороге возрождения, свет в конце туннеля уже забрезжил: похоронены тонны идеологических измышлений, вагоны иллюзий, которыми мы жили в течение десяти лет, когда считали, что достаточно сломить коммунизм, социализм и будут открыты ворота в этот неведомый, потрясающий, давно ожидаемый рай.

Но этого не случилось. Не случилось потому, что дорога, которую мы себе выбрали, выбрана была нами только за то, что она перпендикулярно противоположна той, по которой мы шли прежде, шли долгие годы. Но даже в русских сказках русский былинный герой стоял перед камнем и долго думал. Я не видел ни одной картины, где бы герой бодро шагал куда-то: он просто стоит, смотрит и ду-мает. "Пойдешь туда -- увидишь это, пойдешь сюда -- увидишь то". Мы же безоглядно кинулись туда, куда кинулись, только потому, что эта новая дорога нигде не пересекается со старой. И поспешили решительно отречься от всех прежних ценностей. Например, от понятия "наш", "наше". Когда в детстве мы играли в казаков-разбойников или в "наших" и "фашистов", мы объединялись вокруг тех ценностей, которые нам несли русские сказки или, скажем, такие фильмы, как "Адмирал Нахимов". Я его случайно посмотрел вчера по телевидению и был потрясен: как это -- в несовершенном изображении, на устаревшем кинематографическом языке, -- как это волнующе! И как ты хочешь, чтобы матрос Кошка с третьего ядра попал туда, куда он должен попасть, хотя ему не верит адмирал Нахимов (Дикий превосходен в этой роли). Самые простые представления об уважении, любви, достоинстве, гордости за то, что мы "наши", за то, что мы это умеем, -- все это внушал экран, и это было заразительно, талантливо. Сегодня это дурной тон -- уметь заразить зрителя радостным и благородным чувством.

Когда в новостных телепрограммах из двенадцати новостей одиннадцать -- о катастрофах в нашей стране, а двенадцатая -- о том, что в Америке проходит конкурс двойников Хемингуэя, я понимаю, что идет тотальное зомбирование людей. Ведь то же самое они еще и в газетах вынуждены читать, и по радио слушать. А все позитивное, все, что способно вселить уверенность в себе и надежду на свою страну, выбрасывается за борт. Почему? Во имя какого будущего? Кто станет это будущее созидать -- мрачные, изверившиеся, разобщенные и циничные люди?

Источники для радости, однако, не перевелись. Вот, например, на выставке вооружений в Нижнем Новгороде был один стенд. Стоит рядом с ним человек в застиранной рубахе, в вытертых сатиновых штанах, на бомжа похожий. Перед ним лежит кусок металла. И больше ничего. Я спрашиваю: "Что это такое?" Он говорит: "Это броня, которую раньше 2003 года ни один снаряд не сможет пробить". А через фанерную стенку точно такой же стенд, и около него другой человек, только в майке выцветшей и в еще более выцветших брюках, выставил какую-то болванку. "Что это у вас такое?" -- спрашиваю. "А это снаряд, который любую броню пробьет". И они стоят, разделенные тонкой фанерной стенкой, и оба верят -- впрочем, как и мы все, пришедшие на выставку, -- что этот снаряд действительно пробьет любую броню, кроме той, которую за стенкой демонстрирует коллега.

Ну почему эта живучесть Кулибиных не становится для нас поводом для гордости за наших, за то, что эти люди, как и мы, воспитывались в нашей стране, в нашей культуре, получали образование в нашей школе, что они так же, как и мы все, отравленные ложью, в которой много лет приходилось жить, тем не менее сумели сохранить в себе то, что им дано свыше, сохранить энергию, талант, призвание. За то, наконец, что они никуда не уехали, хотя уже в соседней Финляндии могли бы с этой броней или с этим снарядом стать миллионерами. Мне кажется, сегодня принципиально важно увидеть этих людей, чтобы понять время. И вопросы, которые сегодня поставлены, давно назрели именно потому, что возникла реальная необходимость выработать иммунитет против этой агрессии безыдеальности, негативизма, исторического беспамятства, иммунитет против унижения. Без этого нельзя сохранить себя.

У меня, к счастью, есть источник, из которого я черпаю и надежду, и силу: я очень много езжу по провинции. Для меня это великолепная терапия. В Москве буквально за несколько дней -- телевизор, газеты, суета необязательного общения -- у меня возникает ощущение удушья, и единственное спасение -- хотя бы на сто километров от Москвы отъехать. Там уже абсолютно другая атмосфера. Там умеют не только слушать, но и слышать, там жажда радоваться -- жизни, искусству, миру вокруг -- неистребима. И если мы, художники и интеллигенция, не воспользуемся этой жаждой народа радоваться, этой жаждой нашего зрителя увидеть себя на экране в человеческом виде -- не лакировку увидеть, не ложь, а человека в образе человека, -- если мы на эту жажду народа не откликнемся, мы будем медленно погружаться в то страшное состояние, из которого очень и очень трудно выйти.

Владимир Рыжков, политик, депутат Государственной думы

Тема дискуссии действительно вызывает жгучий интерес. А этот интерес подтверж-дает: демократы-реформаторы совершили -- и продолжают совершать -- серьезнейшие ошибки. Упущены важнейшие вещи, фактически без борьбы отданы коммунистам идеологические константы нашего народа, то, что могло бы объединить его на пути к нормальному обществу.

Я предложил бы проблемы, вынесенные на обсуждение, рассмотреть через призму истории нашего народа в ХХ веке. Именно в ХХ веке мы пошли неизведанной дорогой. Именно в ХХ веке и русские, и все народы, которые населяют Россию, стали вдруг европейцами. Мы взяли модную в Европе марксистскую теорию общественного устройства и пошли по предложенному Марксом пути. Мы все делали строго по книжкам, согласно предложенной методике: все национализировали, создали тоталитарную систему, партию пролетарского типа и т.п.

Результат очевиден. Сейчас мы мучительно пытаемся найти какую-то другую дорогу или вернуться на ту, по которой шла когда-то Россия, пытаемся вернуть те ценности, которые определяли жизнь нашего народа в XIX, XVIII, XVII, XVI веках и еще раньше. Мы начинаем вдруг вспоминать свои корни, свой истинный язык. Мы вновь говорим о религии, об истории, о русских традициях, обо всем том, что было дорого России на протяжении столетий.

Сейчас общество расколото. Треть наших сограждан считают, что все, что произошло с приходом перестройки, было ошибкой, что нужно двигаться дальше тем же путем, которым мы шли до этого, слегка его подкорректировав, строить социализм с человеческим лицом.

Другая треть думает, что надо принять либеральные ценности Запада, чтобы у нас было, как в Германии, Франции, Италии, с некоторой, конечно, российской спецификой. Но в принципе ничего искать не надо -- все уже найдено, следует только взять готовые рецепты.

И, наконец, третья категория российских граждан стоит за тот путь (его опасность сегодня понимают, к сожалению, немногие), который можно назвать "новым социализмом". Я называю его "азиатской моделью", или моделью "крепких хозяйственников". Суть ее очень проста: да, мы будем подворовывать и будут подворовывать наши родственники, да, вы будете не очень свободны, мы будем приказывать газетам, что писать и что не писать, будем жестко контролировать телеканалы, чтобы они говорили то, что нам нужно, но при этом мы вам гарантируем: туалеты будут работать, из кранов будет течь горячая вода и вы будете получать минимальное довольствие в виде заработной платы. И что же выясняется? Очень многие люди, которые уже не хотят коммунизма, но при этом разочарованы в либералах, говорят: пусть будут крепкие хозяйственники; да, они двух слов связать не могут, подворовывают, коррумпированы и непонятно откуда взялись (вернее, понятно, но от этого не легче), но, по крайней мере, наши дети не замерзнут и трамваи будут ходить.

Существует реальная опасность, что мы, отринув одно и разочаровавшись в другом, выберем такого "уродца", который сблизит нас с некоторыми азиатскими странами, где полусвобода, полурынок, полудемократия и господство определенных кланов, от имени народа управляющих страной... В этой связи я часто вспоминаю слова Августина Блаженного: "Заблудшие ходят кругами". Неужели эта проклятая бесконечность будет продолжаться в XXI веке?

Где же выход? Мне кажется, что Россия не восстановит свои жизненные силы до тех пор, пока не будет выработана, выстрадана и воспринята народом общенациональная платформа, на основе которой будут действовать все партии и движения. Есть три простые идеи, способные консолидировать общество.

Первая идея -- вернуть слову "государство" истинный смысл. "Чтобы исправить страну, нужно исправить слова", -- говорил Конфуций. Государство -- публичный институт, служащий интересам общества. Вот истинное значение этого слова. Нынешнее Российское государст-во -- это приватизированный институт. Он приватизирован во имя частных и корпоративных интересов, он не служит обществу. Это, строго говоря, не государство. Это здание с трехцветными флагами, где сидят чиновники, но это не государство. Итак, первая идея -- восстановить государство как публичный институт. Для этого оно должно быть некоррумпированным, профессиональным, компетентным, современным и служащим публичным национальным интересам.

Вторая очень простая идея -- экономика. Если мы будем строить капитализм для "своих" -- для жены, для детей, для зятьев, для родственников и знакомых, -- это не экономика. Это разграбление страны. И в этом смысле вторая идеологема очень проста: должны быть ясные, простые правила экономической жизни, общие для всех, и тогда те, кто способен, пробьют себе дорогу.

Наконец, третья идея -- гражданское общество, свободный человек. Мы не должны допустить, чтобы после всех трагедий ХХ века у российского человека вновь не было гарантии свободы -- политической, религиозной, свободы перемещения, слова, информации, митингов, собраний, партий и т.д.

Вот три национальные идеи, которые могут лечь в основу общественного консенсуса в России XXI века: публичное государство, открытая экономика и открытое свободное общество. При этом мы должны помнить о корнях, о великой тысячелетней истории, где было много черных, но и очень много светлых страниц, мы должны помнить о тех традициях, которые имеют огромную созидательную ценность. Только такая платформа, на которой стоит вся нация, может поднять нашу страну.

Я называю ее новым российским консерватизмом. Убежден в том, что без общенациональной идеи Россия обречена на постоянную гражданскую войну, на вечное хождение по кругу.

Токвиль в 30-х годах XIX века задался вопросом: отчего это во Франции так часты революции? И нашел, как мне кажется, абсолютно точный ответ. Революции происходят оттого, что нация и политическая элита не могут договориться о нескольких элементарных вещах. Какова должна быть форма правления? Какова должна быть роль закона? Какова должна быть роль партий, парламента? Какова должна быть экономическая модель? Каково отношение к собственности? И каковы взаимоотношения государства и церкви?

Ни один из этих вопросов не решен в современной России. Мы не знаем, где наши границы. Каждый из нас видит их по-своему. Не знаем, нужна нам монархия или республика. Мы до сих пор не решили проблему взаимоотношений государства и церкви, которые были разрушены после революции, не решили, нужна нам частная собственность или не нужна, не решили вопрос о земле. И еще ряд важнейших вопросов: о границах свободы -- гражданской, политической, личной.

Как, не имея ответа ни на один вопрос, можно восстановить экономику, государство и общество?

Михаил Леонтьев, журналист

Я попытаюсь что-нибудь сказать о состоянии либерального проекта 90-х годов или, как сформулировано в повестке дня, о причинах его краха.

Я думаю, что никакого либерального проекта не было, а потому не было и краха. А тот проект, который был, на мой взгляд, увенчался достаточно явным успехом. Потому что если вам достался на халяву торт с кремом, а вы слизали крем и выбросили торт, -- это успех в том случае, если такая задача и была поставлена с самого начала. После краха советской системы Россия получила очень большой торт, большущую халяву -- обязательства, связанные с военно-промышленным комплексом, с поддержкой мирового коммунизма, отпали, образовались "лишние" ресурсы. Это с одной стороны. А с другой -- понятно, что это была революция ожиданий, социальных ожиданий: люди думали, что сейчас, сбросив старую систему, они заживут по стандартам развитых стран Запада.

И вот весь этот ресурс был достаточно оперативно прожран. Причем прожран он был всем населением. Другое дело, что на этой всеобщей халявной трапезе не все было справедливо, целые слои населения и регионы практически ничего с этой "большой жратвы" не получили. Но в целом ресурс был сожран.

Все ожидания реализовались (причем согласно идеям так называемых реформаторов) в форме определенной экономической политики, которая делала наше слабенькое производство абсолютно неконкурентоспособным, которая стимулировала импорт и поглощение импортных товаров, поддерживала искусственно завышенный курс рубля. Завышенным курсом рубля стимулировалось потребление импорта вместо собственного производства.

Когда кончился этот самый халявный "крем", мы начали заимствовать -- внутри страны и извне -- на программы. То есть фактически финансировалось потребление импортной продукции. Все это обрушилось 17 августа, и именно поэтому восстановилось некоторое равновесие, которое позволяло даже в условиях, политически и экономически крайне неблагоприятных, все равно как-то ожи влять национальное производство. И если бы у нас был финансовый рынок, то начался бы финансовый бум, но поскольку его не было, слегка затеплилась какая-то жизнь. Однако есть стопроцентная возможность второй раз "прожрать" тот же самый ресурс, потому что оказалось, что еще кое-что накопилось. Но это будет точно в последний раз, потому что больше ничего ждать нельзя.

Итак, я считаю, что никаких либеральных реформ не было, кроме одной и очень важной -- свободы торговли и отпуска цен. Больше ни одной реформы не было. А что было? Да то, что и должно было быть.

Ведь рыночная экономика (прошу прощения за банальность) связана не только с положительными стимулами к труду, но и с множеством так называемых отрицательных стимулов: рынок не может существовать без рынка труда, то есть без безработицы, рынок не может существовать без жесткого рынка капитала, без банкротств. Ничего этого не было. Потому что отсутствует понимание того, что именно либеральный рынок больше всего нуждается в жестких правилах и очень жестком государстве. А наши "юные реформаторы" всерьез верили в то, что все сделается само, что в третьем поколении бандиты закончат Оксфорд и станут носителями цивилизованной государственности. Поэтому не было выработано никаких правил, государство маркетизировалось и было приватизировано точно так же, как все остальное. Исторические предпосылки к тому, разумеется, тоже были: советская элита просто-напросто капитализировала свои привилегии, превратила их в собственность.

В результате была создана система, которая практически запрещала национальное производство. Легально производить в России сейчас нельзя, это невозможно -- существующая налоговая система, существующая экономическая система запретительны для производства. И поэтому сложились "регионы благополучия", поддерживающие "новый социализм". Что такое "новый социализм"? Это системы-паразиты, которые более или менее успешно организуют свое существование, подпитываясь за счет ресурсов окружающей среды. Они не могут существовать в масштабе системы в целом. Вот Москва является такой системой-паразитом. Или МПС -- та же самая система. Газпром работает иначе, но в силу воздействия среды тоже рискует превратиться в такую систему.

В какой-то степени вся наша российская экономика до августовских событий носила тот же характер. Федеральный реформаторский паразитизм -- это была авантюра, когда в надежде на крайне благоприятную конъюнктуру набираются долги. Мол, как-нибудь на халяву проскочим. Не проскочили. Сейчас страдаем от этого. Особенность всех этих систем-паразитов в том, что их паразитизм считается реальным доходом. Никогда паразит не оформляет свое питание в виде легальной задолженности питающему его организму. Оно оформляется как успешная, эффективная деятельность. Но это авантюра, и опасность проявляется в том, что окружающая территория скудеет, ибо из нее высасываются все соки.

Какие перспективы я вижу? Один крупный, серьезный промышленный магнат предложил простой пример: представьте себе, мы получили на халяву огромный кусище собственности. Он стоит триста миллионов, а мы получили его за три. Какая есть перспектива? Можно все это проедать, и постепенно от этого лакомого куска ничего не останется. Это первый путь. Второй -- стратегически работать, то есть сохранить капитализацию. Начать замещение части этой халявы своими собственными деньгами, а это дорогие деньги, двадцать процентов годовых в валюте. И постепенно этот процент собственных вложений в тех сотнях миллионов увеличивается. Тогда оказывается, что гигантские издержки, которые раньше были возможны, теперь абсолютно невозможны. Технически невозможно содержать существующее государство, существующие местные власти, существующую прессу, журналистов всяких (да простят меня коллеги). Всю эту огромную массу паразитов, чрезвычайно дорогостоящую, содержать невозможно! К тому же понимаешь, что свое-то жалко тратить -- это же уже не халява, а тобой лично заработанное по копейке. И начинается совершенно другой расчет. Считать начинаешь, экономить, эффективно тратить и т.п.

Так вот, надежда наша связана с тем, что люди, вовлеченные сегодня в реальное производство, могут создать действительно некую корпорацию, которая заставит государство провести реформы, то есть серьезно удешевить издержки -- настолько, чтобы появилась техническая возможность продолжать что-то производить в России. Если этого не произойдет, то не будет не только интеллигенции, о которой говорится на нашей дискуссии, но и самой России, во всяком случае, той России, которая существует сегодня.

Михаил Швыдкой, председатель ВГТРК

Начну с воспоминаний. Я в институте учился с одним афганцем, сыном обувного короля. Это было в середине 60-х, и он всегда убеждал меня в том, что в Афганистане обязательно победит социализм. Я спрашивал его: "Заман, почему?" "Очень бедная страна, -- говорил он. -- Очень бедная".

Вот и про Россию: в одном своем известном письме Карл Маркс писал, что социализм к нам придет прямо из крестьянской общины, что Россия -- страна, для социализма предназначенная. Так что я думаю, что когда мы рассуждаем о социализме, мы многие вещи упрощаем. Мы не учитываем нормальное сопротивление человеческого материала -- нас самих с нашей историей, с нашими обычаями, с нашими традициями. Это больше нас, это выше нас, это очень трудно сломать. И мы никогда не построим никакой страны по немецкому, английскому, американскому варианту. Это не только невозможно, но и не нужно, потому что мы были бы несчастны в такой стране. Есть своя история, свой консерватизм, и мы не должны его сбрасывать со счетов. Человек вообще по природе своей консервативен. У нас, к счастью, от десятилетия к десятилетию, от столетия к столетию происходят все те же самые биологические циклы, которые происходили с нашими предками, от них зависит наше настроение, наша жизненная активность. И поэтому другая доминанта -- наше постоянное стремление к обновлению, -- будучи сбалансирована с естественным, природным консерватизмом, не приводит нас к перманентной катастрофе, к трагедии крайностей.

Вот почему мне, как и многим, так не нравится несколько провокативный катастрофизм наших средств массовой информации. На самом-то деле нет катастрофы. Вот я вспоминаю о поездке на родину Шукшина в Сростки. Меня там поразило одно обстоятельство: абсолютная неагрессивность толпы. Почему меня это поразило? Да потому что, когда мы говорим, что страна развалена, разрушена, в ней больше люмпенов, чем она может выдержать, возникает вопрос: если это так, то должны происходить социальные потрясения. Ведь если бы действительно критический заряд в обществе был столь велик, как об этом говорят в СМИ, то взрыв давно бы уже произошел.

Я не буду спорить с уважаемым коллегой Михаилом Леонтьевым, который считает, что либерального проекта вовсе и не было. Но совершенно очевидно, что к концу 1999 года не будет социального взрыва, который, в принципе, по всем законам -- если верить логике наших новостных и прочих политических программ -- должен был бы быть.

Я хотел бы теперь сказать несколько слов об отношениях интеллигенции и государства. Вероятно, это прозвучит странно из уст государственного чиновника (каковым я являюсь). Но мне кажется, что одна из проблем сегодняшней художественной культуры состоит в том, что никогда в России (я исключаю сталинскую эпоху) интеллигенция не была так сервильна по отношению к власти и к олигархам, как сегодня. И это очень тревожно. Ибо может привести к тому, что большого искусства в России не будет до тех пор, пока художественная интеллигенция не осознает в полной мере свою ответственность перед страной.

И это не вопрос политики. Никакой нормальной художественной интеллигенции не может нравиться власть. Любая власть. Была иллюзия, романтизм второй половины 80-х и начала 90-х годов был прекрасен. Но сегодня совершенно очевидно, что художникам не хватает энергии сопротивления. У Петера Васича была такая итоговая книга -- "Эстетика сопротивления". Вот формула нормального отношения искусства к действительности -- эстетика сопротивления.

Однако надо помнить и о другом. Мы не выдержим еще одну революцию. Надо отдавать себе в этом отчет. И жаловаться на эту жизнь -- последнее дело. Повторю: последнее дело. Хотя бы потому, что интеллектуальных возможностей, которые люди сегодня получили в этой стране, они не получали никогда, возможностей приобщиться к свободному сло- ву и к свободной мысли.

Несколько слов о телевидении. Любое искусство упрощает жизнь, упрощал ее даже Лев Толстой. Когда Толстой посвящает десятки страниц описанию внутреннего жеста героя, он все равно упрощает жизнь -- она сложнее, во всей своей полноте она недоступна гению. Телевидение упрощает жизнь многократно. Клиповое мышление, к которому сегодня приучило телевидение, -- это невероятное упрощение жизни, иногда очень качественно исполненное. Это клиповое сознание влияет на все -- на предвыборные кампании, на тексты литературных произведений. И это плохо! Безусловно, плохо. Но было бы странно ругать это, потому что это естественное развитие технологий. И скоро мы будем говорить о телевидении, как о книге, -- с ностальгией и пиететом, потому что Интернет предлагает еще более жесткую систему взаимоотношений с информацией, с образом реальности. На самом деле он дает видимость свободы. Как писал Ильф: "Радио есть, а счастья нет!" Интернет есть, а счастья нет. Никаких фундаментальных вопросов в человеческой жизни Интернет не решит. Но самая большая опасность в другом -- в установке на негатив. Наше телевидение -- я согласен с Никитой Михалковым -- во многом обманывает публику. По одной простой причине: телевидение -- это индустрия. Когда я пришел на канал "Культура", я сказал: "Мы будем новостями культуры". Мне говорили: "Не может быть "новостей культуры", хороших новостей вообще не может быть. Их не может быть! Это не информация, вы ничего не понимаете в телевидении". И я до сих пор часто ничего не понимаю в телевидении.

Я считаю, что мы сегодня должны рассказать о России, в которой живем. Это миссия национального телевидения -- рассказать о стране, в которой мы все реально живем. А мы показываем узкий спектр жизни небольшой части населения этой страны. Очень жаль, что многие судят о телевидении -- и о России -- только по новостям ТВ.

На канале "Культура" мы запустили программу "Российский курьер", которая рассказывает о жизни провинции. Она еженедельная, ее очень тяжело делать, но уже создана целая антология русской жизни второй половины 90-х годов.

Другой проект. Мы сейчас хотим создать открытое телевидение. На глазах у наших зрителей мы начинаем менять телевизионное пространство, запуская шесть русских сериалов. Но это будут национальные сериалы, бедные, возможно, не очень хорошо "одетые", но без них нельзя -- без национальных сериалов нет национального телевидения. Кроме того, мы решили показывать меньше американского и больше европейского кино. И главное, обратная связь: у зрителя будет возможность общаться с телевидением. Мы хотим понять, чего хотят зрители, те, кто нас смотрит. Гораздо шире будут представлены регионы -- новости пойдут не только из Москвы, их станут делать для нас в Новосибирске, Екатеринбурге, Ростове -- там другие новости, там другая жизнь.

Хочу закончить своей любимой цитатой. Томас Манн когда-то написал: "Театр -- это место, где толпа превращается в народ". Национальное телевидение должно быть неким инструментом, который помогает толпе становиться народом, потому что настало время становиться народом. И мы это сделаем вместе -- люди кино, театра, музыки, телевидения.

Алексей Улюкаев, экономист,заместитель директора Института экономики переходного периода

Как человек, отчасти несущий ответственность за разработку тех либеральных программ, о которых Михаил Леонтьев сказал, что их вовсе не было, я хотел бы сначала откликнуться на то, что здесь говорилось по этому поводу.

Во-первых, завышенный валютный курс рубля. Это, конечно, проблема, но она десятая или одиннадцатая в списке, потому что все годы сальдо торгового баланса было сильно положительное, так что, исходя из логики товарных потоков, мы должны были бы сидеть по уши в валюте. А этого не было, и не было по одной простой причине: все положительное сальдо не оставалось на родной почве, потому что почва эта неплодородна. Климат инвестиционный плохой. Гарантий собственности нет. Непонятно, что происходит с законодательством, непонятно, что происходит с защитой прав собственника, а самое главное, по-прежнему власть имеет возможность и право назначать: вот ты будешь удачливым предпринимателем, а ты, друг, извини, будешь не очень удачливым предпринимателем. Тебе, удачливому, я открою дверцы налоговых и таможенных льгот. Почти сто процентов налогов в России платит производитель шестидесяти процентов валового внутреннего продукта, производитель остальных сорока процентов не платит ни копейки. Значит, если я, власть, могу "назначить" или зачислить тебя, предпринимателя, в эти сорок процентов, у меня с тобой складываются очень хорошие отношения. Значит, я -- особая политика, ты -- особый бизнес, мы дружно живем. Вот эта "особость" -- главная проблема в нашей стране, а вовсе не переоцененность курса рубля и даже не налоговая ставка.

Вторая реплика -- в адрес Владимира Рыжкова, который сказал: мы должны поискать чего-нибудь, что не было бы ни либеральным, ни западным, ни таким, ни сяким, и вокруг этого объединиться... Потом объяснил, что же это такое -- "ни либеральное, ни западное". Выяснилось, что это прозрачное публичное государство, открытое общество и открытая экономика. Я прошу прощения, но это просто из либерального букваря, из самого что ни на есть изданного на Западе либерального букваря. Вокруг этого объединятся либералы, они готовы всей душой. Вопрос: готовы ли все остальные вокруг этого объединяться? Проблема-то всегда в чем? Вот все за публичное государство вообще, за открытый бизнес вообще, но только пусть мой бизнес будет чуточку закрыт. Пусть все политические партии имеют равный доступ к финансовому ресурсу, но вот пусть моя политическая партия имеет немножечко отдельный доступ к ресурсу. Пусть будет свободная финансовая информация, но пусть моя личная финансовая информация по объективным причинам (национальная безопасность, социальная значимость и т.д.) будет немножечко закрыта...

Вот где проблема! Все используют одни и те же слова, экономические программы у всех вроде бы совершенно одинаковые, но вот эти маленькие детальки, где речь идет не об идеологии и не о философии, а об очень конкретных интересах, вот эти неудобные и незаметные постороннему взгляду детальки и разделяют на самом деле партии, движения, политиков. Не публично их разводят, а приватно, скрытно, а потому причины развода для граждан непонятны.

А теперь я хотел бы сказать несколько скучных слов о том, почему же все-таки интеллигенция -- за социализм. В начале века одним из выдающихся деятелей нашей культуры была написана статья "Интеллигенция и социализм". В то время активно размышляли на эту тему. Почему интеллигенция так плохо приживается в новом обществе? Ведь идеологически русская интеллигенция всегда была левой. Почему она перековке плохо поддается?

Сейчас аналогичная проблема: новая системная трансформация, капиталистическая трансформация подготовлена была кем? Интеллигенцией. Интеллигенцией какой? Правой или, во всяком случае, называющей себя правой. А теперь она же, оказывается, становится в серьезнейшую оппозицию этой трансформации, этому новому обществу и так далее. Почему?

Прежде всего нужно договориться с определением: что такое "интеллигенция". Я считаю, что интеллигент -- это тот, кто производит интеллектуальную услугу, это производитель интеллектуальных услуг. Понятно, что это лишь частичное объяснение термина, взгляд, отдающий экономическим детерминизмом, но он бывает полезен. Что было прежде? Производители интеллектуальных услуг имели гарантированный государственный спрос -- спрос, дотированный государством. Соответственно, не действовали никакие бюджетные ограничители. Можно было делать что угодно. Я не очень силен в кинематографе, но, по-моему, эта разница в технологии была следующая: в советском кинопроизводстве можно было делать сколько угодно дублей, а вот в западном -- два-три дубля, потому что существуют бюджетные ограничения на количество пленки.

Известно наше выражение -- что такое наука? Наука -- это способ удовлетворить свое любопытство за казенный счет. Оно и для искусства верно. Мне любопытно то или это -- я делаю то или это. Никто меня бюджетом не ограничивает, я не должен продавать услугу, которую кто-то купит. Потому что уже сам факт того, что меня причислили к категории "интеллигенция", дает мне право на гарантированный сбыт.

Кроме того, вложение в интеллектуальный капитал -- чтение книжек, получение образования, защита диссертаций, получение всяких премий -- обеспечивало верную ренту. Способ существования интеллигенции был рентоориентированным. За сам факт того, что я в своей жизни прочитал пять книжек, мне должны платить. И каждый, кто работал в академических научных институтах (а я работал), помнит, как это было: 60 -- 70 процентов работников приходили на работу для того, чтобы выпить чаю или кофе, поговорить по интересам, расписаться в ведомости и уйти, не оказав обществу никакой интеллектуальной услуги.

Что же произошло сегодня? Сегодня государство перестало быть не только монополистом, но и вообще сколько-нибудь серьезным покупателем интеллектуальной услуги. В одних отраслях, таких, как наука, культура, объем этих закупок сократился во много раз; в других отраслях, таких, как образование и здравоохранение, где формально бюджет является монопольным закупщиком услуг, фактически это не так. Уже сейчас 35 процентов всего финансирования образования и здравоохранения -- это наше софинансирование -- легальное платное образование и здравоохранение либо нелегальное, когда при формальной бесплатности ты софинансируешь все эти услуги. Значит, рухнул государственный спрос, а ориентироваться на спрос предпринимательский сложно, это очень непростая штука. Ведь человеческий капитал не обесценивается только в том случае, если ты постоянно в него доинвестируешь. Если ты прочитал пять книжек когда-то и на этом остановился, то этого недостаточно для того, чтобы ты был спрошен сейчас на рынке. Ты должен прочитать шестую, через месяц -- седьмую, а потом и восьмую. Это сложно, иногда это даже противно -- заниматься такими скучными вещами, как пополнение своего человеческого капитала. Ренту получать с него становится все труднее.

С другой стороны, изменить свою квалификацию и, я бы сказал, пройти пересоциализацию для людей, связанных с наукой, культурой, получивших значительное образование, труднее всего. Ведь у этой категории людей самые большие инвестиции в человеческий капитал: они получили самое лучшее образование, потратив на него годы и годы, от этого трудно отказаться. Поэтому я, интеллигент, не хочу искать другую работу, другой вид деятельности, и я по-прежнему делаю вид, что произвожу интеллектуальную услугу -- которая на самом деле никому не нужна, -- чтобы получить ренту от вложения в человеческий капитал. Капитал, который обесценился, -- оценка его сейчас на рынке нулевая. Значит, несмотря ни на что, я остаюсь занят в той же государственной структуре, получаю какую-никакую заработную плату, которая прежде была формой ренты на мой капитал, а сейчас является просто социальным пособием, чтобы я не слишком возбуждался и не слишком возбуждал все остальное общество. Значит, получая это социальное пособие, я формально остаюсь по-прежнему ученым или деятелем культуры, но, поскольку я никаких научных экспериментов не провожу, денег мне на это не дается, поскольку никаких спектаклей я не ставлю, фильмов не снимаю, я на самом-то деле пересоциализируюсь -- только не в явной форме.

Кроме всего прочего на экономиче-скую позицию интеллигенции очень сильно влияют такие прозаические вещи, как уровень инфляции и т.п., просто потому, что рынок услуг интеллигенции -- внутренний рынок. И, соответственно, инфляция -- это прямое обесценение всех доходов интеллигенции. Но беда состоит в том, что и те, кто решил искать другую экономическую форму своего интеллектуального существования, тоже сталкиваются с неприятной проблемой. С одной стороны, интеллектуальная услуга перестает быть услугой, потому что она невостребована рынком, с другой -- интеллектуальная услуга перестает быть интеллектуальной, потому что во многих случаях предпринимательское ведение сферы культуры только называется культурным, а по сути таковым не является. Скажем, частные учебные заведения во многих случаях являются не тем местом, где получают знания, а тем местом, где фабрикуются дипломы за деньги и т.д. Или другой пример: частная театральная антреприза сплошь и рядом оборачивается стриптиз-баром или чем-то еще в этом роде. Это раздвоение ("услуга" пошла в одну сторону, а "интеллектуальная" -- в другую) тоже здорово подрывает самочувствие, самоощущение интеллигенции: экономически и социально оно становится неуютным, и этот неуют интеллигенция начинает выражать в самых разных формах -- начиная с протестного голосования, кончая той негативной информацией, которую дают в новостях, чернухой на сцене и на экране и т.п. И ведь не потому это происходит, что, скажем, репортер не владеет позитивной информацией, просто на кой черт ему этот позитив, если его собственное состоя-ние -- сплошной негатив, если он стал себя чувствовать хуже без гарантированного спроса и гарантированной ренты.

Кстати говоря, аналогии с началом советской эпохи здесь очевидны. Тогда тоже происходило обесценение накопленного интеллигенцией человеческого капитала: кому были нужны правоведы, экономисты, получившие образование в царской России? Нужна была новая, пролетарская интеллигенция. Сейчас, мне кажется, проблема в нашей среде во многом поколенческая. Растет новая интеллигенция, та, которая, может быть, не вправе претендовать на звание "властителей дум" (вообще, кстати говоря, не уверен, что у "дум" должны быть "властители", "думы" должны, по-моему, свободно произрастать, а не слишком ориентироваться на кумира). Так вот эти новые интеллигенты будут не очень "властителями дум", но будут нормальными профессионалами, которые в состоянии оказывать услуги. Смотрите, как поднялся спрос на образование! Сейчас это первый приоритет -- все стараются вложить деньги в образование своих детей, хорошее образование, дать им настоящие профессиональные навыки. Не то что благодаря своим связям я пристроил своего сына куда-то. Я понимаю, что скорее всего в этом обществе будет недостаточно моих связей, они обесценятся, быстро подвергнутся девальвации.

Постепенно все-таки, как после всякого кризиса, происходит обесценение одних масс капитала (говоря об интеллигенции -- интеллектуального капитала) и быстрый рост других структурных элементов этого самого интеллектуального капитала.

Растут очень хорошие, очень образованные молодые люди. Жадные до зна ний и, я бы сказал, с позитивным видением мира. По-моему, без всякой специальной перековки, без всяких специальных государственных программ появляется новая интеллигенция. Она -- уж это точно -- будет не за социализм. Я бы рискнул назвать ее буржуазной в хорошем смысле слова. Этой буржуазной интеллигенции принадлежит будущее, а мы, как сможем, должны готовить ей почву.

Ирина Хакамада, политик, депутат Государственной думы

Затеянный разговор чрезвычайно актуален, опасность реставрации социализма реальна, это просто не все понимают. И вот что интересно: согласно всем социологическим опросам, большинство населения готово жить при капитализме, быть либералами у себя в семье, а это означает иметь приватизированную частную квартиру, то есть недвижимость, иметь право передавать ее по наследству, иметь гарантии защиты независимым судом, иметь свободный выбор рабочих мест, выбор в сфере образования для детей и т.п. То есть все хотят максимум капиталистических радостей. Но как только наш русский человек выходит за пределы своего дома, начинает побеждать традиция, которая связана с патриархальными отношениями между народом и государством, в какой-то степени с православным отношением вообще к власти: власть должна давать и ее надо бояться.

Когда эта идея "нового социализма" на две трети охватывает народ, он в этом не виноват, потому что любая модернизация общества всегда идет за счет людей -- в последнем либеральном проекте проиграли прежде всего пожилые люди, и они являются сегодня наиболее активными. Когда у вас нет пенсии и вы не знаете, как вам жить, вы не можете любить то государство, которое вам сулят как возможную модель будущего. Но когда "новый социализм" начинает овладевать умами интеллигенции, мне становится страшно. Потому что интеллигенция -- это чисто российское понятие. Это отдельная социальная группа людей, которая является главным носителем духовности, и ее историческая роль необычайно сильна сегодня -- ничуть не меньше, чем раньше. В этом преемственность.

В советские времена у нас существовали две группы интеллигенции: одна работала вместе с властью, другая -- в подполье. В процессе трансформации общества растерялись обе группы, первая потому, что больше нет материальных отношений с государством, вторая потому, что некому сопротивляться, а значит, нет нужды в подполье. В результате у обеих групп интеллигенции возник сильнейший исторический комплекс -- комплекс неполноценности. Те, кто привык идти в ногу с властью, возненавидели любые западные цивилизационные идеи, которые, как и простой народ, интеллигенция ассоциирует теперь со всеми возникшими сегодня трудностями: власть ведь нынче не дающая. Другая часть интеллигенции растерялась, потому что нет врага, не с кем бороться и оттого как-то сразу исчезли идеи.

Кстати, недавний роман Василия Аксенова "Новый сладостный стиль" вселяет в меня надежду на то, что все-таки скоро эта вторая, здоровая группа творческих людей проснется. В романе очень четко поставлен диагноз: Россию, считает Аксенов, проигрывают не бандиты в "Мерседесах". Россию проигрывают те, кто всегда, даже не осознавая этого, голосовал за коммунизм и продолжает голосовать за коммунизм.

С другой стороны, сколько можно ставить диагнозы? Ведь правда что-то надо делать. И я согласна с Даниилом Дондуреем и Михаилом Швыдким, главная проблема сейчас не в сфере экономики. Главный прокол -- это идеологическая интервенция, "либеральная" идеологическая интервенция. Сто процентов негатива во всех СМИ -- это сегодня норма. И связана она с комплексом неполноценности тех, кто эту идеологическую чернуху осуществляет. За каждой газетой или телеканалом стоит какой-то финансовый "вдохновитель", идет борьба между кланами, и мы, интеллигенция, забываем, что этот тотальный негатив, так нас возбуждающий, в конце концов убивает, уничтожает среду, в которой существует свободная информация. Уничтожает среду, которая и делает нас нужными, заметными.

Мы сегодня создали группу единомышленников: есть много журналистов, творческих людей, готовых, причем не корысти ради, заняться проектом подлинной демократизации общественного сознания. Главное препятствие на этом пути -- правильно сказал Дондурей -- отсутствие идей. Вот почему мы сформировали группу, которая пытается нащупать выход из этого тупика. Первый шаг здесь -- честно назвать вещи своими именами. Россия фактически похожа на болото, и в этом болоте тонет все. Мы не можем двигаться вперед, потому что будущего своего мы боимся. Мы не можем определить его как европейскую цивилизацию. Второе. Мы не можем решить: у нас "свой особый путь" или у нас "собственный путь". Меня устраивает формулировка "собственный путь", потому что путь Маргарет Тэтчер или путь Рейгана, Пиночета, Де Голля, Рузвельта -- это все были национальные пути, но направление было одно -- в сторону цивилизации, которую мы условно -- вопреки географии -- называем западной или европейской. "Особый путь" -- это замкнутость. Изоляция. Культивирование своих недостатков.

Я думаю, все, кто имеет историческое чутье, будут придерживаться идеи собственного пути, а не особого. России уже поздно демонстрировать какие-то изоляционистские модели, когда все страны начинают входить в глобальный мир. И давайте признаем то, что никак не хотят, стесняются признать наши политики. Все наши граждане теперь ездят за границу, смотрят западные сериалы, и все хотят жить -- и пенсионеры, и молодежь, -- как там.

И третья проблема. Есть ли позитив в нашей нынешней реальности? Оказывается, есть. Но все, кто пытается о нем говорить, страдают от безучастности тех, кто слушать "хорошие новости" не хо-чет -- скучно... У меня няня, если видит, что кого-то убили, тут же прилипает к телевизору, а если ей сообщают о запуске в производство нового самолета, не обращает на экран никакого внимания.

Все эти три проблемы решаются, если упаковываются в одну идею. Это и есть суть нового проекта, которым мы, "Союз правых сил", сейчас занимаемся. И творческая интеллигенция в этом проекте призвана сыграть ведущую роль. Эти люди могут помочь каждому гражданину выработать верное, позитивное отношение к обществу, к себе, к соседям. Если сосед живет лучше, чем я, то я должен перестать желать ему гибели, я должен задуматься, почему бы и мне не попробовать жить так же хорошо...

Героев, которые могут нам в этом помочь, в нашем искусстве сегодня нет. У нас нет мультфильмов, детективов, телесериалов. У нас нет активных положительных героев. Потому что в россий-ской традиции главный герой -- это жертва, это фактически воплощение образа Идиота в современной жизни. Это тот, кто всегда в подполье, тот, кого уничтожают, тот, кто одинок и не похож на других. Главная причина отсутствия действенного победительного героя -- отсутствие среднего класса. Ведь средний класс формирует совершенно иную идеологию, потому что он работает на позитивного героя.

Но и сегодня уже есть ростки нового позитивного опыта: интеллектуально очень высокий уровень населения, самое конкурентное образование, 48 процентов граждан пытаются уже жить самостоятельно, разговоры об акциях, облигациях, о собственном мелком бизнесе, о лицензиях -- все это еще десять лет назад было незнакомо, теперь это приметы реальности.

Цель нашего проекта -- вытащить все это позитивное, сформулировать, обобщить и всем, кто в этом заинтересован, дать возможность творить на эту тему. Мы назвали свой сценарий "Бегемот", по Чуковскому, потому что очень тяжелая это работа -- из болота тащить бегемота -- позитивную Россию.

Но когда, наконец, с помощью ин теллигенции этот "позитивный бегемот" всплывет, только тогда либеральные политические силы обретут надежду на подлинную победу -- на выборах и после выборов.

Итак, главный субъект нашей работы сегодня -- интеллигенция. А средства готовы дать и малые, и средние, и крупные капиталы. Это не олигархи. И деньги они дают не на проект захвата власти, борьбы с какими-то кланами и так далее. А на то, чтобы, когда произойдет смена элит -- через пять-восемь лет, -- народ был бы готов проголосовать уже за тех, кто ведет людей в будущее. За политиков, которых сейчас еще нет.

Петр Вайль, писатель, журналист

Среди предложенных вопросов есть такой: "Считаете ли вы плодотворным роман России с Западом?" Я понимаю условность программных формулировок, но даже в таком виде мне не нравится, что, мол, "роман". Когда говорят "роман", значит, собираются рассуждать, может ли он перерасти в брак, в союз. Тогда как такой союз давно существует, со всеми коллизиями брачных отношений, разумеется, включая самые драматические. Вторая мысль очень проста: в развитом российском обществе западник -- такой же русский, как и славянофил. Так было в XIX веке, то же и сейчас.

Вся проблема в языке, в звучании слов. В свое время Андрей Синявский заметил, что коммунистам помогли удержаться у власти три слова -- "больше-вик", "ЧК" и "Советы", -- хорошие, надежные, добротные слова. Россия остается страной слова и сейчас, когда вроде бы в почете (по крайней мере, на словах) дело. Вот данные всероссийского социологического опроса.

Вопрос: "Какое общественное устройство предпочтительно для России?" За монархию 3 -- 5 процентов опрошенных, за социалистическое государство типа СССР -- 17 -- 20 процентов, за особое устройство и некий собственный путь -- 20 -- 22 процента, за государство западного образца и при этом собственный путь -- 44 -- 47 процентов. Однако когда вопрос ставится так: "Должна ли Россия стать частью Запада?" -- "да" отвечают лишь 11 процентов.

То есть картина ясная, речь идет о самолюбии -- не хотим быть никакой частью чего бы то ни было! И правильно. Вот западный образец, но с собственным путем набирает больше всего голосов. Как будто бывает общественное устройство без собственного пути. Здесь в этом зале сидят люди, много поездившие по свету и знающие, что рыночная демократия Швеции разительно не похожа на рыночную демократию Соединенных Штатов, а у рыночной демократии Японии весьма мало общего с рыночной демократией Мексики. Кстати, в Мексике патриоты борются с гамбургерами и хот-догами, пользуясь знакомым лозунгом: "Станем богаче, но потеряем самобытность". Об этом еще Маяковский писал: "Буржуи все под одно стригут, вконец обесцветили мир мы". Или еще пуще: "Что Рига, что Мехико, родственный жанр". Как рижанин, бывавший в Мехико, свидетельствую, что это неправда. Антибуржуазный пафос только по видимости убедителен, хотя, может быть, и красив. И именно всевременность и повсеместность этого пафоса убеждают в его несостоятельности. Утраты самобытности боялись все и всегда, но мир по-прежнему пестр и разнообразен. Самая важная наука о человеке -- это география. Самогон под березой и текила под агавой -- это только по видимости одно занятие. С похмелья встают разные люди. Самобытность определяется не политикой и экономикой, а традициями, укладом, этикетом, то есть культурой. И тут спать ли на кровати или на полу, сидеть за столом на стуле или на корточках, есть рис или пшено куда важнее, чем все стратегические союзы. И в этом смысле Россия давно сидит с Западом за одним столом, потому что у России с Западом не роман и не флирт, а именно брак. Произнесу один термин и больше не буду эти страшные слова говорить. Россия -- страна иудео-эллинско-христианской парадигмы, иудео-эллинско-христианской культуры и никакой другой. Так сложилось.

С этим связана еще одна первостепенная проблема -- отношения России с ближайшими соседями. Я весной проехал по трем странам -- по Украине, Узбекистану и Туркмении. Все они строят свою государственную философию по-разному. Упрощая, можно сказать, что Узбекистан ищет себя в великом прошлом -- в эпохе и фигуре Тимура прежде всего. Туркмения -- в великом настоящем. Там портреты Туркмен-баши на всех фасадах -- от бани до министерства, а в центре Ашхабада башня с золоченой статуей президента, которая делает в сутки полный оборот, дублируя солнце. И, наконец, Украина уповает на великое будущее и напоминает себе и другим, что она Европа и будет Европой. Напоминает иногда комично. Например, парубок напился и убил оглоблей соседскую свинью. Все горюют: какая же мы после этого Европа?.. Но самое существенное -- Москвы и России как будто не было, будто не восемь лет всего после распада. Да больше того. Что говорить о соседях? Вот в Ингушетии вышел указ о праве мужчины брать четырех жен. На индивидуальном уровне это дело вкуса, но на уровне государства -- это очередной пример реальной автономии, которой уже обладают многие части России. Чечня добилась такой самостоятельности в кровавой войне, а другие тихой сапой -- просто живя, не спрашиваясь Москвы. Начинается с мелочей. Представьте себе название должности (оно существует) -- "министр культуры Пензенской области". Более серьезно -- сильная автономная жизнь Татарии и Башкирии. Или Калмыкия с ее футбольно-шахматными причудами и правовым произволом. Или Краснодарский край с вполне внятными нацистскими обертонами. Или авторитарные режимы Курской и Орловской областей. Или "сильная рука" в Приморье, вдали от центра, о котором теперь уже никто не скажет "у Москвы длинные руки"... Как написал в свое время о Британской империи Пристли: "Центр больше не держит". Шанс что-то удержать есть только у русской культуры, основательно закрепленной на всей территории СССР советской властью. Русская культура -- вот она нынешняя реальность и на Украине, и в Узбекистане, и тем более в пределах границ. А культура эта, повторюсь, западная, общая с Западом. Что делать, если у нас, скажем, отношения мужчины и женщины определены в конечном счете не газелями Хафиза, а песнями трубадуров, потому что на них воспитывались Карамзин, Пушкин и Толстой? Нашу словесность питают аллюзии из Библии, а не упанишад, из Гомера, а не из эпоса о Гильгамеше. Наши недавние западники и почвенники искали параллели, соответственно, не у Кобо Абэ и Кавабаты, а у Хемингуэя и Фолкнера. То есть брачный союз России с Западом существует так давно, что пережил уже десятки периодов пылкости и охлаждения. Конечно, браки могут распадаться, но здесь фатальный исход возможен не в случае простого развода, а лишь при полной смене ориентации.