В контексте Котеля. «Иш га‒Котель», режиссеры Герц Франк, Семен Винокур, Яков Свирский

"Иш га-Котель"

Автор сценария Герц Франк
Режиссеры Герц Франк, Семен Винокур, Яков Свирский
Оператор Леонид Бройтман
Композитор Давид Крупник
Л.И.Л. Продакшн
Израиль
1998

Герц Франк снял новый фильм.

Расставание с Россией ставит перед художником проблему культурного самоопределения. Разумеется, эта проблема может не осознаваться и сознательно не решаться (почему бы и нет?), да только уклониться от нее все равно невозможно.

Художник может помещать новый жизненный материал в прежний контекст, смотреть на него прежними глазами, работать в рамках прежнего символического мира, не говоря уже о радикальном (но нередко встречающемся) варианте, когда он выбирает своего рода эскапизм, сознательно отворачивается от новой жизни и посвящает себя воспоминаниям и рефлексии прошлого. Классический пример "И возвращается ветер..." Михаила Калика -- поразительное отсутствие дистанции, которая a priori предполагается самоочевидной, ведь сколько лет на ином берегу! И вот -- тем не менее. Такой фильм вполне можно было снять, прожив всю жизнь в России.

Но существует и принципиально иной вариант -- изменить контекст и взгляд. Для сформировавшегося в России художника это очень трудно, исключительно трудно.

Герц Франк -- один из немногих, выбравших этот путь. Причем, с внешней точки зрения, у него не было решительно никакой необходимости для такого выбора. Ему уже за семьдесят, его работы получили всемирное признание, он лауреат престижнейших международных премий, в России он стал живым символом художественного документализма -- он вполне мог позволить себе эксплуатировать свой прежний опыт, варьировать и шлифовать уже достигнутое. Казалось вполне естественным, что он пойдет по хорошо проторенной дороге, став одним из художников (из мэтров!) "русского" Израиля.

Однако этого не случилось. Его последний показанный не так давно в московском Киноцентре документальный фильм "Иш га-Котель" сделан так, что если заранее не знать, что его автор -- человек, проработавший почти всю жизнь в России, наполненный ее культурой и сам ставший неотъемлемой частью этой культуры, то определить это по фильму решительно невозможно. В его новой картине мир предстает в совершенно ином культурном контексте.

То есть Герц Франк -- прямой и полный антипод Михаила Калика.

Название фильма переводится буквально как "Человек Стены". Слово "котель" означает не всякую стену -- скажем, для стены дома имеется совсем иное, даже неоднокоренное слово. "Котель" -- это Стена плача. На иврите говорят: "Га-Котель га-маарави" -- Западная стена. По сравнению со Стеной плача название кажется подчеркнуто нейтральным. Оно фиксирует лишь географическое положение гигантской крепостной стены, защищавшей некогда Храм с Запада.

В обиходе название "Га-Котель га-маарави" редуцируется просто до "Котель". Котель получает таким образом статус единственной и уникальной стены -- Стены.

Интересно, что имеется еще одна очень похожая редукция: когда Эрец Исраэль (Земля, или Страна Израиля) превращается просто в Арец. Земля без дополнительных уточнений, единственная и уникальная, -- это Земля Израиля. И только она. В начале сотворил Бог небо и землю (арец). На иврите (на иврит-менталитете) сразу возникает дополнительная забавная коннотация, невозможная на русском: когда же Бог сотворил прочие земли?

На русском слово "Палестина" нейтрально. На иврите (как и на арабском) оно имеет острое политическое содержание. "Арец" и "Палестина" плохо совместимы. Палестиной назвал эту землю император Адриан (II век н.э.), чтобы изгладить саму память о том, что страна некогда была еврейской.

Арец в известном смысле "рифмуется" с Котель. Они символически задают единое семантическое и, соответственно, эмоциональное поле.

Учитывая сказанное, название фильма Герца Франка было бы неверно перевести как "Человек Стены плача", поскольку это сразу бы зафиксировало сторонний взгляд. Было бы неправильно перевести его и как "Человек Западной стены", потому что это задало бы неуместную здесь официальность. Думаю, точнее и, главное, внятнее всего было бы так: "Человек Котеля".

Почти две тысячи лет назад Храм был разрушен римлянами. На Храмовой горе, прямо над Котелем, как бы венчая его, уже больше тысячи лет возвышаются две из наиболее чтимых в исламском мире мечети: Аль-Акса и Куббат ас-Сахра (Купол над Скалой), в просторечии именуемая мечетью Омара. Любимый фотографами и кинооператорами золотой купол Куббат ас-Сахра стал едва ли не самым популярным символом Иерусалима (зримо воплощающим в том числе и торжество ислама).

Лишь уцелевшие фрагменты Котеля напоминают о Храме. Котель стал эвфемизмом и символом того, что некогда было и чего нет.

Для секулярного Израиля -- это живая связь с прекрасным и героическим прошлым, материальный мандат на эту землю и этот город.

Для религиозного Израиля -- это напоминание о полноте Божественного Присутствия, невозможного без Храма, о грядущем восстановлении Храма (о чем соблюдающий ритуалы еврей молится трижды в день), об исторической временности и метафизической недолжности здесь исламского присутствия. Приход Машиаха (Мессии) и восстановление Храма мыслятся не как нечто отнесенное в абстрактную историческую перспективу, но как события, возможные (и необходимые!) прямо сейчас. В молитвенном прошении говорится: "Да удостоимся мы увидеть (их) своими глазами в наши дни".

Понятно, что христианские (постхристианские, европейские) и исламские глаза видят гигантскую стену включенной в совершенно иной культурный пейзаж.

Площадь перед Котелем полна молящихся евреев и туристов всех возможных религий и конфессий, равно как и не принадлежащих ни к одной из них. Они засовывают записки, адресованные Всевышнему, в щели меж исполинских каменных блоков фирменной Иродовой кладки. Стена плача (сейчас я намеренно называю Котель именно так) стала важным объектом интернациональной и очень прибыльной туристической индустрии, расхожим глянцевым кино- и фотосимволом -- Большой Попсой.

Сделать фильм о Котеле означало для Герца Франка разрушить привычное клише. Он его и разрушил. Он снял ленту, главным героем которого стал сам Котель, и при том не только его публичная, но и частная, если позволительно сказать, жизнь. Точнее так: Герц Франк показал мир sub specie Котель, то, что видит и что слышит Котель, причем в самом непосредственном смысле -- почти все действие длящегося час фильма разворачивается непосредственно перед Стеной. Исключение составляют лишь несколько кратких эпизодов, однако события в них происходят совсем рядом -- рукой подать -- в Старом городе. Зритель проводит с Котелем сутки, расчисленные по часам. События последовательно движутся одно за другим: от ночи к утру, от утра к полудню, от полудня к вечеру, от вечера к ночи, от ночи к утру.

На каком-то этапе работы Герц Франк решил открыть фильм эпиграфом:

Уже сближалось солнце нам незримо
С тем горизонтом, чей полдневный круг
Вершиной лег поверх Ерусалима.

Вторая песнь "Чистилища". Сильный образ, обретающий в фильме впечатляющее визуальное выражение. Герц Франк отправился в университетскую библиотеку, нашел отменный перевод Имануила Олсвангера на иврит. Думал, как лучше подать текст. И в конце концов от этой идеи с сожалением отказался. Эпиграф властно отсылал к европейскому, к христианскому контексту. Он предлагал зрителю прийти к Котелю через Данте. Но Котель в фильме первичен -- к нему можно прийти только через него самого, он сам создает свой собственный культурный контекст.

С технической точки зрения, с точки зрения приема, Герц Франк снял намеренно аскетичный фильм, вызывающе контрастный глянцевым цветным красотам. Режиссер ничего не подчеркивает, не "выявляет", не манифестирует, не символизирует. Он ничего не навязывает зрителю, более того, вообще ничего не комментирует -- сопроводительный авторский текст отсутствует.

Выстроенная череда событий переживается как волнующая и совершенно естественная (ненамеренная) реальность. Но в сгущенном времени и в сгущенной драматургической остроте.

Поражающая особенность Рильке (уж во всяком случае, в пределах "Книги образов") -- создание сложных неоднозначных образов из нарочито простого, обыденного, даже банального словесного материала. Герц Франк в известном смысле делает то же самое.

В рамках определенного культурного опыта и простодушного восприятия его фильм может быть увиден как увлекательное повествование об экзотическом месте. Или как эстетский фильм. Что-что, а снимать красиво Герц Франк умеет. Причем речь, само собой, не о набившей оскомину красивости рекламных роликов, неутомимо тиражирующей прибыльную достопримечательность. Герц Франк готовит блюдо и для человека с улицы, и для гурмана.

В конце концов, даже титры не так уж обязательны. Иврит может восприниматься как "шум" Стены -- музыкальное сопровождение, принципиально не нуждающееся в переводе. Визуальная компонента столь сильна, что говорит сама за себя. Какие-то вещи не вполне понятны, но это не страшно, не в ущерб целому. И этот пласт вполне самодостаточен. И если бы он был единственным, то и тогда фильм Герца Франка был бы отменно хорош и этого было бы нам довольно.

Но только есть ведь и другой -- содержательный -- уровень. И надо сказать, что для человека русской или -- шире -- европейской культуры он в значительной мере закрыт. Дело тут, конечно, не в лапидарности титров -- адекватное восприятие предполагает адекватный контекст.

Вот достаточно внятный пример, указующий не на какие-то культурные высоты и глубины, а просто на поверхностное знание израильских политических реалий. Ортодоксы пытаются подняться на Храмовую гору. Полиция препятствует. Столкновение. Ортодоксы рассеяны.

Российскому зрителю, который черпает информацию из отечественных СМИ, невозможно понять, что, собственно, происходит. Краем уха он что-то слышал о религиозном засилье еврейских фундаменталистов, о том, что права арабов в Израиле нарушаются. И что же? Оказывается, религиозный еврей в своей собственной столице не может помолиться на самом священном для себя месте? За что, можно сказать, боролись?! Кто дискриминирован? Кого и от кого защищает израильская полиция? И почему?

Между тем для предотвращения политических страстей еврейским ортодоксам закрыт вход на Храмовую гору. Эта мера призвана предотвратить всегда нервную арабскую реакцию -- готовность к конфронтации.

С другой стороны, имеется небольшая группа решительно настроенных идеалистов, которые полагают, что, взорвав мечети и освободив таким образом место для Храма, они могли бы поставить Всевышнего перед необходимостью прямого и немедленного вмешательства "в наши дни" и тем ускорить приход Машиаха. Однако израильские власти вовсе не способствуют приходу Машиаха посредством тротила. Вследствие всего этого оказываются пораженными в правах люди, совсем не склонные к историческим взрывам, те, кто просто хотел бы помолиться на святом месте. Полиция твердо говорит им "нет". Политика, религия и историософия оказываются неразрывно связаны.

Это очень простой пример. Но фактически комментарии, зачастую куда более обширные и сложные, нужны едва ли не каждому второму эпизоду. Что это за молитвы, почему они сейчас произносятся? Если не знать этого, смысл происходящего в значительной мере утрачивается.

Вот Человек Котеля -- герой фильма -- целует Стену и шепчет какие-то слова. Можно их перевести. Да только что это даст, если не знать, что он говорит слова любви из "Песни песней", если не знать, какое место занимают они в еврейском религиозном сознании? Почему пляшут с Торой? Почему он в белом? Что такое миква и почему в нее идет этот раввин? Что за схему чертит он перед своими учениками? И так далее по всему фильму. Перед нами насыщенный культурный материал, апеллирующий к собственному контексту.

Израильское общество переживает серьезные внутренние конфликты. Один из острейших, из ожесточеннейших -- между датиим и хилоним (религиозными и светскими). Позиция в этом конфликте Герца Франка нетривиальна. Его фильм полон поэзии религиозной жизни. Но он постоянно сохраняет почтительную и подчеркнутую дистанцию. Да, он безусловно принадлежит к одному с этими людьми еврейскому миру, он может любоваться и даже восхищаться ими (может улыбнуться и показать смешное), но он -- не один из них. Никакой ложной стилизации, никакой религиозной риторики -- границы четко очерчены. И в музыке преодолен соблазн стилизации, музыка тоже не из синагогального мира. А ведь как эффектно было бы и выигрышно! Удержался.

Фильм Герца Франка -- о радостной, упорной и преображающей жизнь вере, о требовательном и постоянном разговоре с Всевышним, о том, как светится человек в молитве и изливает свою радость на других.

Герой этого фильма -- Человек Котеля -- здешняя достопримечательность, инкарнация Стены, он всегда на месте, весь в празднично белом, что выглядит остроконтрастно на фоне черных одежд ортодоксов. Кто он: городской сумасшедший, цаддик (святой), пророк, артист, безошибочно нашедший единственную в своем роде сцену для постоянного, длиной в жизнь, хэппенинга и нишу для пропитания? Он непрестанно, порой нежно, порой требовательно, молится, он полон радости, юмора и обаяния.

Вот он поет, переиначивая известный хит:

Don't worry
Be jewish
Don't worry
Be happy!

Вот он трубит в шофар в день Рош га-Шана, а сейчас с детьми в пуримской карнавальной маске, с бенгальскими огнями, вот он рядом с Ицхаком Рабином, главным раввином Израиля, министрами. Присяга у Котеля. Лица солдат. Совершенно разные этнические типы как бы со всех концов мира собрались у этой Стены. Напряженность и волнение. Слезы во время гимна. Человек Котеля говорит с ними, он, как и они, растроган, его дети тоже служат в армии. Огненные буквы: "Пусть наша служба будет мирной!"

Вот он требовательно молится о дожде, и вдруг -- маленькое иерусалимское чудо: начинает идти снег.

Вот он рассказывает о приходе Машиаха.

Послушай, -- говорит ему Герц Франк (чуть ли не единственное место, где режиссер сам становится анонимным персонажем собственного фильма), -- послушай, а ведь Машиах, должно быть, похож на тебя.

Это не я сказал -- это ты говоришь. Машиах о себе не говорит, о Машиахе пусть говорят люди.

Человек Котеля, никогда в руках не державший Евангелия, повторяет речевую формулу Иисуса: "Ты говоришь". То есть что значит "повторяет"? Оба в сходных ситуациях используют один и тот же мыслительный ход и соответствующее ему одно и то же, нимало не изменившееся за две тысячи лет словесное клише.

"Машиах! Машиах!", -- поют, танцуя, хасиды у Стены. Человек Котеля дирижирует.

Замечательный эпизод -- арабы уборщики ночью специальными крюками вычищают "небесную почту" из Стены и моют площадь. Человек Котеля один у Стены. Он молится, он не хочет уходить, он мешает. Рабочие нетерпеливо ждут, он же видит, что им надо работать, -- никакого внимания, торопят его -- он не реагирует. Тогда они выплескивают ему под ноги ведро воды. Еврейско-арабский и иудео-исламский сюжеты далеко не исчерпывают содержания этого конфликта. Представим себе, что рабочие -- евреи. Напряженность и завершенность ситуации не становятся меньше.

Проход камеры по темным туннелям возле Стены. Горят поминальные свечи. Вразброс лежат люди, прижимающие к себе святые книги. Первое, острое впечатление -- жертвы. Рамки восприятия создаются историей. Но нет, люди просто спят.

А вот еще один из героев фильма -- ныне покойный уже рав Гетц, главный раввин Котеля. Ночной урок Каббалы у самой Стены. Кабинет раввина. Том Талмуда, телефон, очки, пистолет. Арабский квартал с его непредсказуемостью совсем рядом. Напряженная духовная жизнь людей -- и готовность ко всему. Раввин правит рукопись. Потом уходит в черноту подземного туннеля, чтобы никогда уже не вернуться. Тот же кабинет, но уже пустой -- рав ушел навсегда.

Внятный образ смерти и парафраз из едва ли не самого знаменитого документального фильма советских времен "Высший суд". Герц Франк завершал его опустевшей камерой смертника. Мир пустеет после смерти каждого человека. Но пути людей различны. Убийца, живший ничтожной, завистливой жизнью и осознавший какие-то действительно важные вещи лишь на самом пороге смерти, -- и раввин, всю жизнь набиравший духовную высоту.

Пустая ночная площадь. На столе у самого Котеля открытая книга. Ветер переворачивает листы. Бог листает.

Фильм Герца Франка полон религиозной поэзии. Но он вообще полон красотой, теплотой, поэзией и пластикой жизни. Мальчик в религиозной школе рядом с Котелем, ловящий солнечный луч. Мимолетная улыбка женщины, спиной отступающей от Стены, мгновенная фиксация взгляда на туфельке. Кошка, идущая перед Стеной по совершенно пустой ночной площади.

Звонят колокола церквей.
Мусульмане творят намаз.
Густеет толпа молящихся возле Котеля.
Над темным морем молящихся из-за Масличной горы встает солнце.
Это последний, завершающий кадр.

Фильм говорит "да" всем и всему, вписывая это "все" в контекст Котеля.

Это последний завершающий кадр, но фильм тем не менее завершается не им. Режиссер пожертвовал сильной кодой, введя второй, остро занижающий, финал.

На фоне повторения ключевых эпизодов фильма идут титры. Под самый занавес появляется еще один герой фильма -- чиновник процветающей компании "Безек", специализирующейся помимо всего прочего на приеме со всех концов мира факсов, адресованных Всевышнему. Под бравурную музыку почтальон "Безека" направляется с набитым факсами портфелем к Котелю -- вручать информацию адресату.

"Знаете, -- говорит Герц Франк, -- мы уже столько плакали перед этой Стеной, что можем себе позволить и улыбнуться".