Интеллигенция ‒ за социализм?

Интеллигенция -- за социализм?

Заседание второе

Участвуют: Дмитрий Пиорунский, Мариэтта Чудакова, Борис Дубин, Екатерина Деготь, Александр Архангельский, Жорж Нива, Вячеслав Глазычев, Ханс Иоахим Шлегель, Сергей Соловьев

Дмитрий Пиорунский, вице-президент Российского фонда культуры, первый заместитель председателя правления СК России

Сама по себе тема дискуссии "Интеллигенция -- за социализм?" напоминает мне нечто вроде "феодалы за феодализм". Интеллигенция в моем понимании этого слова всегда -- за социализм. Она по-настоящему расцветает только при социализме. Интеллигент -- это интеллектуал "во внутренней эмиграции", живущий полноценно лишь в среде себе подобных и искренне презирающий остальных. Вы спросите: "А при чем здесь социализм?" Социализм -- строй принципиально антиинтеллектуальный. Думаю, что доказывать это нет необходимости. Но парадоксальность российской традиции в том, что такая невостребованность интеллектуалов при социализме создала идеальные условия для самоизоляции и востребованности в своей собственной среде. Отсюда принятое на Западе определение, что русский интеллигент -- это человек, имеющий личную точку зрения по любому вопросу.

Вот почему сегодня многие интеллигенты в растерянности -- оказалось, что большинство практических дел, нужда-ющихся в применении интеллекта, принципиально "неинтеллигентны", то есть востребованы преимущественно за пределами интеллигентного сообщества и оцениваются (в том числе материально) теми, кто не овладел всем духовным богатством, накопленным человечеством.

Духовный мир русского интеллигента настолько богат, что мир реальный всегда выглядит беднее и интеллигенту не интересен. Столкновение с реальным миром -- стресс. При социализме индивидуально-групповое противостояние антиинтеллектуальности было сопротивлением, наполняло частную жизнь нечастным смыслом. Когда стало возможным от противостояния перейти к преобразованию, выяснилось, что историю творят не те, кто понимает "смыслы" и оформляет их, а те, кто является их генетическими носителями, -- в основном, работники "неинтеллигентных" профессий. Более того, история оказалась принципиально антидуховной -- по крайней мере, в пе-риод перемен.

Возьмем, к примеру, тезис, высказанный на первом заседании Владимиром Рыжковым, о "расколотом обществе", где одна треть опрошенных хочет одного, другая -- другого, третья -- третьего. То есть большинство не хочет одного и того же. Оратор делает вывод о "расколе" -- вслед за дедушкой Иваном Крыловым, у которого лебедь, рак и щука виноваты в том, что телега не движется. На мой взгляд -- типичный интеллигентский подход, в соответствии с которым среди этих представителей животного мира кто-то должен оказаться умнее и возглавить движение телеги. Проблема в том, что реальная телега в этом случае всегда движется, ибо даже из школьного курса физики известно, что три вектора силы лишь в редчайших случаях дают в сумме строгий ноль. Интеллигенции трудно смириться с тем, что она либо лебедь, либо рак, либо щука, а не все трое вместе.

Социализм для интеллигенции был важен не только ощущением самодостаточности, но и отсутствием связи -- как в обществе, так и в среде интеллигентов -- между декларируемыми представлениями и реальными поступками. Деньги при социализме не были критерием полезности данного индивидуума для общества -- работа работой, деньги деньгами, -- поэтому выработалась привычка к тому, что деньги получают, а не зарабатывают.

Вот пример на эту тему из жизни нашего Союза. Традиционно в Московском международном кинофестивале принимает участие официальная делегация СК РФ. В этом году в составе делегации около пятидесяти человек из разных регионов. Расходы на их участие в фестивале (включая гостиницу) входят в бюджет ММКФ -- это около 10 тысяч долларов США. Одновременно Союз располагает условиями для размещения такой делегации в Доме ветеранов кино в Матвеевском, для которого такие деньги -- важная поддержка, покрывающая двухмесячный дефицит его бюджета. Однако ни-кто из состава делегации не захотел жить в ДВК; руководство Союза было вынуждено обратиться с письменным призывом к делегатам, но получило отказ, хотя все делегаты любят ветеранов и желают им добра. Деньги ушли в гостиницу "Москва". Туда им и дорога! Ведь эти деньги получены, а ДВК пусть зарабатывает сам.

Другой пример "социалистического" отношения к презренному металлу у нашей интеллигенции -- это чрезвычайно медленный процесс смены режиссерского кинематографа продюсерским. Хочу напомнить слова Даниила Дондурея из его выступления, предваряющего нашу дискуссию: "Если мы проблемы не будем обсуждать, то ничего и происходить не будет", -- очень интеллигентно и не очень правдоподобно. Я думаю иначе: будем мы обсуждать или не будем -- все все равно произойдет. Здесь мне ближе позиция Михалкова: "Делай, что должно, и пусть будет, что будет".

Конечно, темп перемен не тот, который готова принять интеллигенция, по привычке полагающая, что словами можно ускорить дела. На мой взгляд, великое счастье и великая трагедия России в том, что ее историческое развитие слабо зависит от нашего понимания пути, по которому мы все вместе идем, и целей, которые в лучших кинематографических традициях для нас выглядят так: что получилось, того и хотели, от чего лечили, от того и умер. Лучше Черномырдина не скажешь -- "получилось, как всегда". Именно слабая связь понимания и пути делала интеллигенцию "попутчиком". Интеллектуал -- всегда участник рыночных отношений, интеллигент никогда: "не продается вдохновенье, но можно рукопись продать"! Так в Пушкине интеллигент боролся с интеллектуалом.

Выступавшие до меня невольно привели один из самых сильных аргументов к выбору того, какой знак препинания должен стоять после фразы "интеллиген- ция -- за социализм": точка, вопросительный или восклицательный знак. Я имею в виду слова Владимира Рыжкова о "капитализме для своих". Жаль, что он не выдвинул лозунг "капитализм с человеческим лицом". Как и "социализм с человеческим лицом", это чисто интеллигентское представление о реальной жизни. Капитализм строят не люди, обуреваемые идеей общественного блага, а люди, обуреваемые личным интересом, притом материальным. Для того чтобы в конечном итоге человек мог надеяться стать целью, кто-то неоднократно должен использовать его как средство. Единственным оправданием здесь может быть только то, что и сам употребляющий становится средством с той же неизбежностью.

Вспоминаю дискуссию в начале 90-х годов в Центральном экономико-математическом институте -- кузнице отечественного экономического чиновничества того периода. За "круглым столом" сидели академики, промышленники, банкиры и другие "сочувствующие" идее перестройки. Тогда были тяжелые времена -- падало промышленное производство, разорялись банки. Создавалось ощущение, что даже простых спекулянтов скоро не останется. Выступавшие размышляли о том, как восстановить крупную промышленность и т.д. Я задал вопрос: не думают ли участники дискуссии, что для восстановления крупной промышленности мы сначала должны идеологически обосновать необходимость расцвета спекулятивного сектора, ценность торгового капитала, полезность "торгашей", ведь это нижний этаж здания народного хозяйства? Собеседники признались, что агитировать население за расцвет спекуляции в национальной экономике они морально не готовы. Такая неготовность была обусловлена не их реальным отношением к законам экономики капитализма, а личным интеллигентским отношением к этому явлению.

Аналогичный пример дает нам практика проведения заседаний секретариата и пленумов Союза кинематографистов, когда, прекрасно понимая необходимость ужесточения финансовой и юридической дисциплины внутри организации, люди не желают портить взаимоотношения из-за такой ерунды: а деньги как-нибудь получим... Сколько в этом "как-нибудь" социалистического неореализма!

Михаил Швыдкой надеется, что телевидение может преобразовать нашу отечественную толпу в граждан. Думаю, так и произойдет, но только в том случае, если и дальше будет процветать полицинизм, хамство и радикальная неинтеллигентность электронных СМИ. Мы никогда не превратимся в граждан, если будем с социалистическим пиететом относиться к оракулам в ящике. Продажность наших электронных и печатных СМИ при активном участии социалистической интеллигенции -- залог наступления того времени, когда люди научатся сами разбираться, кто есть who и что -- how. Гражданское общество неинтеллигентно в том смысле, что в нем роль институтов превалирует над ролью личностей.

Надеюсь, что тяга интеллигенции к социализму не будет фатальной для общества в целом, думаю, что очень скоро мы будем вспоминать о ней с той же теплотой, с какой всегда помнится о чем-то настолько далеком, о чем услужливая память хранит только хорошее.

Мариэтта Чудакова, литературовед

Очень важно, по-моему, что мы обнажили проблему. Вот уже года два-три как ясно, что большинство интеллигенции выбирает советскую власть, только не в полный голос в этом признается. И очень хорошо, что устроители, в первую очередь Даниил Дондурей, обнажили это обстоятельство -- уже в названии нашего собеседования. Вообще у нас полжизни пошло на двусмысленности и недоговаривания, и это стало мощным фундаментом мироощущения нашей интеллигенции, которая привыкла не отдавать отчет во многих вещах, в том числе и отчет самой себе -- и в своем отношении к социализму, то есть к советской власти тоже.

Действительно, в течение последних лет произошло такое масштабное предательство идеи свободы, той самой вожделенной свободы и тем самым слоем, которому она больше всего, казалось бы, нужна и который, по крайней мере, заявлял в течение многих лет, что ему, кроме нее, вообще ничего не надо, -- не колбасы же какой-то паршивой.

Среди многих прекрасных строк русской поэзии ХХ века одна из лучших и самых глубоких: "Свобода приходит нагая". Глубина поэтического прозрения Хлебникова поражает и ранит.

Да, она приходит нагая. Не все это поняли. Свобода беззащитна -- вот о чем идет речь в этой строке, где сгущение, как всегда в поэзии, больших смыслов. Она появляется неожиданно, как обнаженная юная девушка среди грубой толпы. Вот так она явилась в нашем отечестве. И было вольно нам, этой толпе, поступить с ней тем или иным образом. Толпа могла или прикрыть ее наготу и дать ей достойный ее красоты и юности вид или же коллективно ее растлить. Многие выбрали последнее.

Возможно, когда-нибудь будет измерен тот реальный вред (есть же такие способы измерения), который принесла, в частности, передача недавних лет "На самом деле" г-на Леонтьева на телевидении. Я говорю о растлении сознания. Долгое время он выбегал на телеэкран с криками: "Да вы знаете, что у нее внутри? Там кишки, а что в них, даже и рассказывать вам не буду -- вас стошнит!" И сегодняшнее его выступление говорит о том же: все мы знаем, что там внутри находится, сейчас я вам об этом расскажу! Вот что мы, собственно говоря, сделали. Я говорю о "мыслящем тростнике", с немыслящего взятки гладки. Я говорю о том "тростнике", которому посвящен сего- дняшний коллоквиум.

Поколение тех, кто все более и более сворачивает голову назад, в сторону покинутой страны, и нечувствительно сворачивает голову свободе, состоит из двух-трех генераций и ведет свое начало со второй половины 50-х годов, когда, собственно, и встал вопрос, который я хорошо помню по своей юности: это был один из самых серьезных духовных кризисов, который я в свои студенческие годы переживала. Я вдруг тогда поняла, что мне-то свобода нужна (это было уже после 56-го года, а моему народу, похоже, нет. Я помню, как я по своей улице Стромынке ходила туда-сюда, ощущая себя отщепенкой, а отщепенкой быть не хотелось. Ходила, пока не решила вопрос в пользу свободы. Я решила тогда, что свобода врожденна человеку и только, находясь под сильнейшим давлением, прессом, народ не ощущает, что она ему нужна.

Сегодня кажется, что недоверие к свободе началось с середины 90-х годов, на волне разочарования. На самом деле это недоверие началось гораздо раньше. Хотя, конечно, не у всех, но, по крайней мере, еще в начале 80-х существовало устойчивое мнение, что часы российской истории остановились. И это время, первая половина 80-х, стало временем аннигиляции осознанного отношения к настоящему и возможному будущему, стало временем, которое можно было бы назвать временем пожирания миросозерцания. Именно в это время в интеллигенции окончательно закрепилась уверенность в том, что в этой стране, говоря словами Ильфа, ей больше ничего не покажут и, соответственно, незачем размышлять о возможном политическом устройстве когда-либо, поскольку все рав-но это ни к чему абсолютно не ведет.

И писательские, и читательские интересы к тому времени, как все помнят, уже переместились лет пятнадцать как в сторону самиздата. Но в ноябре 84-го года в его волнах (мы тогда не знали, что в последних) ходило сочинение всеми уважаемой поэтессы, что-то вроде путевых записок о поездке в российскую (не очень дальнюю) глубинку с лекциями по путевке то ли общества "Знание", то ли группкома литераторов. И вот за умелым, тонким, в меру детальным описанием, которому подошли бы в качестве эпиграфа слова Бальмонта "Почему я, такой нежный, должен на это смотреть?", сквозил неумолимый новый ценностный ряд, страшноватый тем, что целиком состоял из скепсиса и мазохистского смешочка. Повторяю, это очень образованная, замечательная и уважаемая поэтесса.

В сочинении ясно прочитывалась атрофия какого-либо гражданского чувства, желания принести посильную культурную пользу той глубинке, в которую поэтесса заехала, заметьте, не под конвоем, а по доброй воле. И вот несколько коллег тогда (у меня сохранилось несколько строк на эту тему, играющих уже роль документа) обсуждали истоки своего раздражения, вызванного чтением этого очень профессионального и, казалось бы, эстетически добротного текста.

Почему мы это обсуждали? Потому что уже ощущалось, что это было миросозерцание целого слоя. Я хочу привести несколько фраз, которыми мы, несколько человек, тогда обменивались. "Вот скажи сейчас: "Ну, ребята, начинай!" -- никто не знает, что". "Русский парламент!" -- все начинают смеяться. "Свобода!" -- все начинают жаться и как-то не верят: "Ведь у них там, на Западе, тоже проблемы". Это и есть безвременье. Не страх, а безвоздушное пространство". Это не моя, а коллективная мысль обсуждавших тогда это сочинение. И все это проявилось в полной мере не в перестроечные, а именно в постсоветские, то есть сегодняшние годы.

Ведь почему долгое время не верили в начало нового периода, когда пришел Горбачев? Почему так легко укоренилась мысль, что это -- щелка? Тоже смешная запись (теперь это все уже, увы, почти документы): в начале 1986 года подруга редактора большого отдела "Правды" "почти истерически просила нас помочь найти писателя для острого выступления в "Правде". Только одно ограничение: нужно, чтобы он был русский... "Как же русский, когда вы только что сказали, что Анатолию Киму предлагали?" Она смешалась. (Привыкли неточно слова употреблять.) Замечательная аргументация: "Понимаете, именно сейчас, вот в эти полтора месяца, можно сказать такое, что потом уже никогда нельзя будет сказать". "Позвольте, если уже сейчас известно, что потом нельзя будет, тогда и сейчас нет смысла говорить острое..." Но она кричит свое: "Понимаете, если сейчас напечатать, это уже останется для истории, для наших потомков. Если мы сейчас не воспользуемся этой возможностью, история нам не простит..." (Я повторяю: все это документально записано.) Через несколько дней этот ее друг писал статью о Жданове -- какой он был замечательный человек. В той же "Правде" воспользовался этой щелкой.

Так почему "щелка"? Потому что никто не хотел признаться, что он в дураках.

Я как-то ехала в глухо застойный год в Ригу вместе со случайной попутчицей -- начальником Отдела угрозыска. Я спросила: "С кем вам труднее работать, с кем легче?" "Ну, легче всего с интеллигентами, -- ответила она. -- Интеллигент прежде всего не хочет оказаться в дураках. Поэтому если мы хоть чуть-чуть о нем знаем, все остальное он нам расскажет, потому что он же не может, как дурак, упираться, если мы уже знаем... А вот торговка, какая-нибудь простая баба, мы уже за руку ее поймали, а она говорит: "Нет, не брала, и все!"

Так вот, не верили, что наступила новая эпоха. Один Коржавин приехал тогда и в огромной аудитории сказал, не постеснялся, замечательные слова: "Дураком себя не считаю, но Горбачева не предвидел". Больше никто так не сказал. Никто! Все остальные говорили: "Как? Не может быть!" Подтекст был такой -- кабы мог быть новый исторический период в этой стране, уж, наверное, мы давно бы это знали, мы бы это предвидели... А раз не предвидели -- значит, не может быть!.. И естественно, что на это, как все прекрасно помнят, несколько лет ушло -- на реабилитацию верных ленинцев по модели "оттепели", на то, что не успели доделать в "оттепели" (я писала тогда в журнале "Странник", что четыре года ушло на то, чтобы сменить Сталина на Бухарина). Но в 91-м году, казалось бы, надо было признаться, что динамика истории в прямом смысле слова давно уже опережала эти старания, и Ельцин в августе 91-го опередил всех, став ее выразителем, и надо было признаться, что вообще в известном смысле дурака валяли. Но тогда надо было бы опять себя признать дураками, а об этом не могло быть и речи.

Следующее. Почему же все-таки в первые недели после августа 91-го года так отмежевались от свободы -- от Ельцина, от власти, от демократии? Главная задача была не допустить разгона Компартии, чтобы не было "охоты за ведьмами". Почему? Я действительно до сих пор задаю себе этот вопрос. Мне кажется, что интеллигенция не могла тогда до конца поддержать Ельцина, потому что это требовало уже не эмоций, а самоанализа. Ведь получилось так, что интеллигенты в России второй раз в течение столетия оказались людьми без прошлого. Так начинали новую жизнь в начале 20-х, уходя из местечек, а иногда и из купеческих гнезд и из захудалых усадеб, отрывались от детства и юности, стремясь забыть их не только по собственному почину, но под давлением ленинской Конституции, потому что упомянешь, что отец был "эксплуататором", так хуже будет... И вот теперь второй раз они снова уходили в "перестройку", то есть все родились как бы в 85-м году! Большинство было партийных. Я никак не хочу сказать, что все: раз партийный -- значит отходи в сторону. Не в этом дело, а в том, что хоть какой-то должен был быть самоанализ. "Вот тогда я был такой, потом я менялся, но продолжал быть в партии, абсолютно не веря..." Хоть какие-то человеческие, самокритические слова. Но их не было. Все родились, повторяю, в 1985-м.

Вот эта двусмысленность и ложь легли в основу самоощущения интеллигенции в новое время. А человек, который чувствует, что он недоговаривает, всегда нервничает и злится. Что там говорить? Это, наверное, любой психоаналитик, даже психолог, скажет. Я говорю по интуиции, но, наверное, профессионал считает то же самое.

В 70-е годы жили с чувством, что здесь напечатать ничего нельзя, до хрипоты доказывая это друг другу, тогда как цензура (я это повторяла и повторяю, писала и буду писать) была недогружена. Тут нет даже вопроса. Только единицы старались ее догрузить. Писатель среднего таланта, но человек замечательного напора Трифонов -- один из немногих! -- шел до ее предела. Сколько мог.

И вот теперь возник новый ритуал этих хриплых криков. Этот ритуал дали на вооружение средней интеллигенции -- библиотекарям, учителям... Летом я была в Пятигорске. Там на конгрессе интеллигенции была встреча с мэрами разных городов по проблемам местного самоуправления, культуры межнациональных отношений. Там я и слушала в неформальной обстановке ритуальные речи людей, которым давно передали это знание ритуала: ни в коем случае нельзя говорить, что ты хорошо живешь. Тогда ты сволочь последняя, если ты хорошо живешь. Как и раньше было, кстати. Вы встречали хотя бы одного знакомого, который бы на вопрос "Как живешь?" сказал бы: "Ты знаешь -- хорошо!" Значит, с КГБ сотрудничает или ворует, больше ничего.

Так вот, библиотекарша руководит системой ЦБС в Георгиевске. Два разговора с ней с интервалом в два часа. Первый разговор -- со слезами, настоящими, как русские бабы умеют, -- как ей плохо жить. Не может своего ребенка отдать в балетную школу. "Не для того, чтобы она была балериной, а чтобы у нее была эстетика". На балетную школу или кружок у нее нет денег. Все остальное так же плохо: мать живет плохо, у нее нет денег на лекарства. Все отвратительно. Спрашиваю -- нет ли хоть каких-нибудь плюсов? Нет, никаких. Проходит два часа после "круглого стола". Те же декорации -- в кабинете заведующей, такой же чай, пирожки. Та же собеседница. Если бы другая, я бы все поняла. Самое интересное, что та же. Причем у меня это не первый такой разговор по России, а десятый или пят-надцатый. Итак, она же: "Да, я тут была как раз в Испании..." Честно говорю, а не для красного словца -- от ошеломления я забыла еще две страны, которые она назвала, -- она была подряд в трех странах, в Испании и еще в каких-то двух соседних европейских. "А как вы туда попали? -- спрашиваю ошалело. -- По туристической путевке?" "Нет, я проект придумала -- о досуговой функции библиотеки: настольные игры, специальный зал. И вот этот проект..." Я спрашиваю: "Значит, вам деньги дали на Испанию-то, замечательную страну? Грант?.." "Нет, почему? Нам дали возможность, и мы сами заработали".

Я честно скажу, что практически лишилась дара речи. Я люблю, чтобы отдельно, по одну сторону были неумопостигаемые вещи, а по другую -- умопостигаемые. (Смех в зале.) Я не люблю, когда все вместе. Мне казалось, что моего соображения должно хватить, чтобы понимать библиотекаршу в своей родной стране. Но нет, не понимаю, господа.

Тут объяснение одно: ей объясни-ли -- не специально, а всей атмосферой нашей так называемой духовной жизни (мы же все духовного взыскуем), -- что самое главное, вали все в одно: все одинаково плохо. Тогда будет хорошо, тогда ты будешь наша. Из интеллигентов.

Кстати, то, что говорил г-н Улюкаев об интеллигенции, конечно, это не определение интеллигенции. Если интеллигенция -- это те, кто производит интеллектуальную собственность, это в любой стране происходит. Но на Западе они себя не называют интеллигентами. В кое-каких словарях, тех же европейских, есть определение, более, на мой взгляд, точное: интеллигент -- это тот, кто незави-симо от профессии берется писать и го-ворить об обществе и давать рецепты по поводу его устройства. Вот кто у нас сегодня интеллигент.

Если же интеллектуал любой профессии говорит: я живу частной жизнью и ничего не хочу, ничего вам не объясняю, я к нему никаких претензий не имею. А вот когда он влезает в "Литературку" или в какую-нибудь другую газету и говорит: "Я голосую против всех и вам того желаю", -- вот тогда он уже становится, так сказать, интеллигентом, который смеет судить и, значит, должен быть готов к оценке своей позиции.

Так вот сегодня отрицающая позиция такого мыслящего с экрана и в газетах русского интеллигента играет в обществе прямо разрушительную роль. Она выполняет ее вместе со всеми средствами массовой информации.

И я совершенно согласна с Даниилом Дондуреем, что Михаилу Швыдкому, который сказал немало верных вещей, не надо так отстраненно говорить о телевидении, государственном канале, которым он руководит. Потому что все, что мы можем сделать сегодня (я под конец выражу большой оптимизм), в сущности, можно сделать только через телевидение, потому что опять-таки надо отдать себе отчет в том, что большинство жителей России газет не читают вообще. Не то что какие-то читают, а какие-то не читают, а не знают, как раскрыть газету, как найти в ней что-то, кроме программы. Таковы факты, и не будем давать им никаких оценок.

Так вот, на мой взгляд, интеллигенция активно участвует (я подвожу к резюме, которое называю "Новые русские нигилисты"), во-первых, в вымывании из нашего общественного быта ценностного подхода как к поступкам людей, так и к общественно-историческим явлениям. Во-вторых, в размывании определенности общественного отношения к тоталитаризму. Это отношение уже складывалось -- и при прямом участии интеллигентов -- с 80-х годов накануне окончательного падения советской власти. Теперь же они полностью отшатнулись от этой задачи и мешают России выполнить перед всем миром свой долг -- словесно закрепить то, что мы сделали. Ведь мы единственные в мире, в отличие от Японии и Германии, без помощи оккупационных армий покончили с самым жестоким режимом ХХ века. Нам есть чем гордиться, но наша интеллигенция делает все, чтобы мы этим не гордились и чтобы не объявили миру своего отношения к тому, что сами сумели разрушить всем на удивление. Интеллигенция прямым образом этому мешает. Она знает, что хуже "ельцинской реформы" ничего в России не было.

В-третьих, она способствует реставрации утопического большевистского мировидения, то есть быстрому устройству идеального "справедливого" общества как единственной цели, которую стоит перед собой ставить гражданам России. Однако, в отличие от большевиков, интеллигенция даже не призывает к достижению этой цели -- обращаю на это особое внимание. Вообще ее главная задача -- выкачать вакуумным способом любое подобие инициативы, энергии и оптимизма из малых сих -- из тех, к кому она обращается. Она сразу заявляет о том, что, благодаря плохой власти, мы безнадежно утратили возможность достижения этой прекрасной цели. Так что "не теряйте, кумы, силы, опускайтеся на дно!" Это опять-таки не для игры слов, не из желания поразить ваше воображение резкими формулировками: я стремлюсь адекватно передать то, в чем совершенно уверилась. Воображение же и так сильно повреждено газетами, журналами и телесюжетами конца 80-х.

Наконец, интеллигенция в тесном взаимодействии с тележурналистами участвует в разрушении, размыкании едва намечающихся скреп гражданского общества путем формирования собственной позиции эскапизма (это еще в лучшем случае) и распространения этой позиции на возможно более широкий круг считающихся с ее мнением. Она упрочивает преграду между властью и обществом.

Интеллигенция постоянно говорит о том, что ведь это она не для себя, это только потому, что ей жалко людей и исключительно тех, кто ужасно плохо живет.

Но хорошо ли знает интеллигенция о том, как люди живут? И участвует ли она хоть в какой-то степени, как во все времена в России до большевиков, в улучшении жизни тех, кто живет особенно тяжело? Очень мало знает и очень мало участвует. Я провожу забесплатно собственные психологические опросы, не отбивая хлеб у социологов, и постоянно задаю вопрос: "Как вы думаете, сколько в настоящее время в колонии несовершеннолетних преступников выделяется денег на ежедневное пропитание?" Разные цифры показывают, как далеки их предлагающие от современной жизни. "Десять рублей", -- сказала психолог, серьезный и гуманный человек, которая была готова оказывать психологическую поддержку и заключенным, и надзирателям. Между тем весной 99-го года на еду в день выделялось 69 копеек. Я была в этих колониях и хочу сказать, что вместо того чтобы в тридцатый, сороковой, сотый раз высчитывать, сколько стоит пиджак от Версаче у Чубайса, не лучше ли передать в колонию несколько килограммов крупы? Но этого не происходит. Или детские дома. Я не стану ничего рассказывать, это дело интимное, хочу только привести пример. Я только что была в Пятигорске и привезла в детский дом персики, которые были первыми за лето. А это было не в Архангельске, а в Пятигорске. Огурцы стоят два рубля кило, и дети их не видят. Между тем в тот же день в городе шел концерт Валерия Леонтьева, и самый дешевый билет стоил двести рублей. Зал на тысячу мест был битком набит.

Я говорю не о власти, о пороках и долгах которой, не умолкая, судачит пишущая братия. Я говорю о долге общества и самой интеллигенции, которая стремится ведь быть лидирующей его частью.

Глупо будет проиграть борьбу против социализма и советской власти, на самом деле имея на руках все козыри. Ведь люди просто молчат о том, что они все-таки получили. Я не говорю об абсолютно тяжелом положении детей-сирот, людей в тюрьмах, пенсионеров, которым некому помогать и которые могут по болезни свалиться. Но ведь есть целые слои, которые давно пользуются плодами реформ, только не решаются вслух сказать хорошее о реформаторах, о которых сказано столько плохого.

Мало того, может быть, вам покажется, что я такая же утопистка, как те, о которых я говорю, но я глубоко убеждена, что, наоборот, это трезвый взгляд: в России достаточно здравомыслящих людей, чтобы сильно изменить духовный климат, если нам, которые тут вот собрались, помогут наши здравые соображения донести их до многомиллионного народа. Спасибо.

Борис Дубин, культуролог

Десяти минут на выступление слишком мало, чтобы разобраться в делах, но слишком много, чтобы в который раз огласить, кто виноват и что делать (об этом тут и без меня немало говорили). Я бы хотел успеть сказать вот о чем: о ключевой формулировке и генеральном подходе.

Страна, народ, интеллигенция -- "за" они или "против" (социализма, демократии, экономических свобод и т.д. и т.п.)? Опять -- или-или. А нормальное российское (и только ли российское?) сознание сегодня (а может быть, и в иные времена?) работает скорее по принципу "и-и". Только в разных ситуациях, по отношению к разным мысленным фигурам и реальным партнерам баланс этих "и" будет различаться. Сознание и поведение не линейны, разноуровневы, многозначны, противоречивы, и это не технический дефект, а социальный факт.

А то ведь среди мифов, которыми и сегодня еще движимо образованное сообщество в России, есть, в частности, такой миф о "ядре", о "сути": давайте, мол, счистим налипшие мелкие обстоятельства, доберемся до самой косточки и т.п. "Суть" при этом может называться по-разному: наши традиции, наш национальный характер, простой путь, один для всех, по которому мы наконец выйдем... По-моему, все это совершенно бесперспективно и никакого тут пути нет. Социальный мир таков, каков он есть, и коридор возможностей в нем (особенно -- коллективных) более чем узок. Но эти возможности все-таки существуют, и для того чтобы оценить, каковы они, полезно понимать, что реально происходит, что сегодня налицо. Эмпирическая и вместе с тем теоретически заинтересованная, грамотная социология об этом сегодня кое-что знает.

Во-первых, практически любое большинство последнего времени у нас в стране (и опросы ВЦИОМ это регулярно показывают) -- это большинство по принципу "против" (а не "за"): против Ельцина (85 процентов -- "в отставку"), против Запада (68 процентов -- "мечтает нас разрушить и подчинить", отсюда опять подновляющаяся мифология какого-то нашего "особого пути"). Чувство позитивной солидарности, символы такой позитивной идентификации достаточно слабы (сейчас это прежде всего наше прошлое, наша история -- и так почти для половины наших опрошенных, а десять лет назад было менее чем для четверти). Но готовности к бунту, страх перед которым традиционно точит власть и связанное с нею образованное сословие, в массе населения при этом нет. Даже наши сегодняшние комплексы национально-державной ущемленности, чуждости миру, равно как и нынешняя ксенофобия (антикавказская в первую голову), и они по большей части пассивные. Так что раскол, разрыв, который всякий день нагнетают и драматизируют в газетах и по телевизору, он не столько в стране, сколько в головах, и прежде всего -- в головах образованного контингента (а кто еще имеет возможность вещать через массмедиа?). Это нынешняя форма нашего вчерашнего раздвоения, двоемыслия, двойного счета: одно дело -- про себя и для себя (о себе, семье, доме), другое -- о других и для других (тем более когда мы, страна, народ и т.п., "задеты"). Социологи называют это негативной солидарностью, самоопределением "от противного". Сегодня в массе доминирует именно оно.

Во-вторых, проблема и символы "центра", "центризма". Население связывает с ними исключительно фигуры людей, занимающих верхние позиции в управленческой пирамиде, не властные символы государственно-национального целого, вроде президента, а лидеров исполнительной власти. Все четыре последних российских премьера, начиная с Кириенко, с первых же дней, еще ничего не сделав, уже пользовались огромным кредитом доверия россиян (по контрасту, понятно, с полностью потерявшим доверие Ельциным). Даже -- и особенно! -- Примаков, казалось бы, только дважды в сутки-то и показывавший правильное время. Важно здесь, конечно, место, а не персона: 69 процентов россиян уверяли, будто выйдут на улицы, если Примакова отставят, через несколько дней 62 процента наделяли доверием Степашина и т.д. Важно, кроме того, что это "никакие" люди, фигуры "без лица", без биографии -- явной и всем известной, какой была в свое время ельцинская, -- теперь годится привычный массам управленческий вид и костюм плюс общая мина некоторой решительности и твердости по контрасту с безволием и заложничеством президента.

Если говорить о сегодняшнем центре и центризме, то мне приходит в голову такая наша по-своему замечательная штука, как авоська -- не портфель, где можно разложить вещи по отделениям, не этажерка, где их можно разнести по полкам, а эластичная сетка, в которой все сваливается в кучу, которая и собственной формы не имеет, и никакую другую не держит. Вот такой у нас сегодня центризм. Политические симпатии, разделяемые идеи, поддерживаемые символы у сторонников и противников, скажем, правых сил сегодня в массе практически неразличимы: все -- и снова по контрасту с окружающим -- за твердую власть, национальные приоритеты в экономике, могучую и авторитетную мировую державу, государственный социализм...

И в-третьих, из наличного -- это перманентный, чуть ли не дважды в год повторяющийся кризис в обществе, на его политическом олимпе, когда наверху сменяются безликие и безличные первые фигуры с очередной переборкой всей команды, бюрократической обслуги и опять с огромным кредитом массового доверия этим новым людям -- "в случае". Кризис -- о нем в последнее время несколько раз писал Юрий Александрович Левада -- как возможность громоздкому социальному телу адаптироваться к меняющимся, малопонятным и плохо управляемым обстоятельствам. При таком, как сегодня, равнодушии верхов и низов друг к другу, при такой непрозрачности действий и видов власти, при нарастающей изолированности страны от остального политического, хозяйственного, культурного мира -- это не болезнь, а механизм такой, дурацкий, неповоротливый, крайне расходный, но другого, кажется, нет, по крайней мере, я не вижу. Потому что население при этом в большинстве своем понимает, что сделать подобным политическим новобранцам и камикадзе что-нибудь путное скорей всего не удастся. Да и не успеют они. А что там ни говори про мечтающий нас завоевать Запад, но с утра, хочешь не хочешь, надо вставать, вертеться, зарабатывать для себя, семьи, детей, внуков. И человек это делает любыми средствами -- и старыми, требуя государственной опеки, и новыми, пост- советскими ("крутиться"). Плюется, но- ет, себя и всех на свете клянет, завидует, прибедняется, но делает. Со вздохом вспоминаемые прежние гарантии все еще предпочитает пусть небольшим, но приоткрывшимся-таки возможностям, ностальгию и скулеж -- заинтересованности, вовлеченности, ответственности. Жить лучше других не хочет сегодня практически никто (кроме процентов восьми взрослых и не безруких людей в стране, которая им видится "великой"), но жить не хуже окружающих (процентов сорок) или хоть как-то (еще двадцать пять) намереваются и, я уверен, будут.

Важно понимать, как все эти механизмы соотносятся друг с другом, что задает логику перехода от одного уровня, одной системы массовых и групповых ориентиров, ожиданий, оценок -- к другой, к другим. И если уж к чему-то призывать (точнее, просить присутствующих нечто учесть), то я бы думал, что стоит все время иметь в виду вот эту сложность, противоречивость происходящего в головах и на улицах. Это с одной стороны. И его фактичность, неотменимую реальность для самих людей -- с другой.

Екатерина Деготь, искусствовед

Мне мало известно о том, за социализм интеллигенция или нет. Я, видимо, мало общаюсь с интеллигенцией и вообще стараюсь не оперировать больше этим понятием, поскольку круг "советской интеллигенции" составляли в значительной степени люди, потребляющие культурные ценности, а не производящие их. Я предпочитаю сейчас понятие "интеллектуал", и оно кажется мне не более, а менее претенциозным, чем слово "интеллигенция".

Так вот, что касается современных российских интеллектуалов, то в отличие от многих выступавших сегодня проблему я вижу не в том, что они слишком критичны по отношению к окружающей действительности (или даже, по мнению Мариэтты Омаровны, занимаются неким растлением общества), а в том, что они недостаточно критичны. Они даже не знают, что такое критическая позиция. Это связано, в частности, с полным отсутствием в нашей стране того, что на Западе называют левой мыслью, что определило весь интеллектуальный ландшафт ХХ века от Адорно до Сартра и что не следует путать с высказываниями людей, которых у нас называют "левыми", -- членов КПРФ. Само слово "левый" у нас дискредитировано.

У меня вообще вызывает раздражение превалирующее в нашем образованном сословии (в том числе и на нашей дискуссии) мифологическое деление на "нас" и "их", на старое и новое, на неких сторонников реформ и неких их противников, которые вставляют "им" ("нам") палки в колеса. Дилемма "коммунисты -- антикоммунисты" до сих пор определяет сознание людей, хотя она давно неплодотворна, беспомощна и не описывает ничего в современной российской реальности. То же относится и к героической дилемме "свобода -- несвобода", которая сегодня тоже звучала и тоже в порядке эмоционального шантажа. Услышав такое, мы должны быстро испытать любовь к хорошему и страх перед плохим.

Я же жду, когда российские интеллектуалы зададут себе некоторые вопросы и смогут описать себя и других не в терминах "хорошего" и "плохого", а в спектре "правых" и "левых". Отстраненное и непредвзятое мышление есть профессиональный долг интеллектуала. Именно с этой точки зрения демонизация социализма, которая в нашей стране и на нашей дискуссии имеет место, мне кажется большой ошибкой -- она интеллектуально неплодотворна. Прежде чем это говорить, следует выяснить, что вообще такое социализм, был ли строй, который существовал в нашей стране, социалистическим, что он собой представлял, что есть социалистическая идея, поскольку высказывания, которые здесь сегодня делались на эту тему (например, "как известно, правящим классом в нашей стране был пролетариат"), не соответствуют истине. Если мы до сих пор будем повторять эти клише советской пропаганды только со злорадством, мы недалеко продвинемся вперед.

Мне не кажется, что трагический исторический опыт нашей страны, опыт большевистской революции и тоталитаризма 1930-х годов сделал нашу страну отсталой и изолированной от мировых проблем. Скорее все обстоит наоборот, именно этот опыт сделал нас европейцами. Нам нечего стыдиться. Мы были частью исторического опыта всего ХХ века, самой трагической его частью, частью, которая приняла на себя наибольший удар, и вплоть до 1960-х годов Россия находилась вполне в русле мировой истории. Но дальше в мире произошло то, что в России не случилось. В России не произошло революции 1968 года, левой интеллектуальной революции и ее осмысления, и это мне кажется одной из причин убожества нашего мыслительного ландшафта сейчас. Концептуализация нашего главного опыта, с которым Россия и вошла в ХХ век, случилась не на нашей почве.

Здесь мне видится большая проблема, поскольку до сих пор существует непонимание того, что есть вообще левая мысль. Она состоит совершенно не в хвале социализму, пусть даже с человеческим лицом. Она вобще не имеет человеческого лица. Она не про это: она состоит в критическом, сомневающемся подходе ко всему, как к капитализму, так и к социализму. И в утрате этого критицизма (который еще был в диссидентской мысли, хотя она и не была едина и идеализировала Запад довольно часто) мне видится одна из очень больших интеллектуальных, эстетических, художественных проблем нашего сегодняшнего российского мира.

Часто говорят о том, что современная интеллигенция перестает быть "властительницей дум". Я же, напротив, вижу, что абсолютно все мои знакомые сейчас являются в той или иной мере властителями тех или иных дум, поскольку все они имеют возможность в прессе довести свои мнения до читателя. Мне удивительно, что все эти мнения очень близки и все они глубоко правые, все они направлены на сохранение статус-кво, а иногда просто на какое-то его обожествление. При этом авторы этого не осознают. А я бы приветствовала, если бы они сказали: да, мы консерваторы и реакционеры. Тогда по крайней мере могла бы завязаться какая-то дискуссия.

Правая позиция бывает сегодня, я бы сказала, трех видов. Во-первых, пропаганда позитивных ценностей под разными псевдонимами -- "духовность", "целостность", "единство", "чистое присутствие", "консенсус", "идеалы" и так далее. Все это есть религиозные ценности, конечно. Неразменные, непознаваемые остатки, которые противостоят критическому пониманию и обнаруживают его слабость. В этот момент сомневающийся интеллектуал как бы должен устыдиться своих мыслей, как перед иконой.

Во-вторых, вроде бы на противоположном фланге существует циничный панэстетизм, который анализирует все, в том числе и политику, как феномен искусства. Так происходит эстетизация власти, игнорирование (а точнее, вуалирование) политических смыслов и, следовательно, фальсификация (сознательная или нет) многих явлений западной культуры или нашей собственной. Скажем, весь русский авангард или отвергается, или изо всех сил лишается политического (прокоммунистического) смысла и притягивается, насколько это возможно, к буржуазному и салонному Серебряному веку, который выдается за величайшее достижение русского национального гения.

В-третьих, правая позиция сегодня -- это инвестиция интеллектуалами всех своих творческих сил в построение нормы и стандарта, понятых, конечно, как капиталистические. На практике это означает пропаганду буржуазного стиля жизни (правильная еда, правильный туризм, мода, досуг). Причем авторы, которым, в общем-то, просто повезло с приятной и выгодной работой, неадекватно серьезны, поскольку искренне считают, что делают важное идеологическое дело. Из той же оперы -- тотальная инвестиция сил кинематографистов в построение мейнстрима. Так они обрекают себя на роль героя анекдота, который приносит рукопись в журнал и на вердикт "это плохо" отвечает: "У вас же есть какой-то процент плохих публикаций, опубликуйте и мою". Мне же кажется, что построение нормы недостойно человека мыслящего и творческого; еще менее достойно ввязываться в сознательное создание положительных образов чего бы то ни было.

Эти три интеллектуальные моды, если можно так выразиться, мне кажется, не только сами по себе несостоятельны, но и стимулируют создание чего-то столь же ничтожного в сфере искусства. У меня очень пессимистический взгляд на то, что производит современный российский интеллект, а ведь искусство в ХХ веке производится тоже интеллектом, а не чем-нибудь другим. Но мысль у нас находится в полном параличе сервильности и самодовольства. Одна из причин тут, конечно, -- гибель университетской науки, причем университет традиционно является рассадником независимой мысли, левой мысли. Бывшие "будущие ученые" ушли в журналистику, поскольку -- это секрет Полишинеля -- там платят деньги. Все журналисты, в том числе и я, существуют на деньги капитала, на деньги правых. Этот факт не есть сам по себе что-то ужасное. Можно по этому поводу думать, рефлексировать, искать совпадения и несовпадения своей личной позиции с теми, кто тебе платит, -- быть университетским человеком в журналистике. Не надо только впадать в эйфорию и этот строй всячески превозносить, пусть даже и искренне.

Ну хорошо, мы не производим сейчас ничего интеллектуально нестыдного, но могли бы пока потихоньку читать и понимать произведенное другими. Но это тоже не имеет места. К сожалению, рецепции современной западной мысли, которая с 1968 года поставила множество важных вопросов (а именно этим, а не лоббированием чего-то она и занимается), тоже не происходит. Не происходит рецепции четырех идей, которые кажутся мне важными и которые могли бы помочь многое осознать именно в российском контексте. Эти четыре мысли, четыре типа мышления являются, безусловно, левыми.

Во-первых, это мультикультурализм, который позволил бы понять русскую культуру как одну из культур -- не как самую лучшую или самую худшую, самую синтетическую, самую всемирно отзывчивую, а как одну из. Так живут многие страны, и в этом нет ничего плохого. Напротив, это открывает большие возможности для понимания собственной культуры и в том числе для понимания разных национальных культур внутри России, что является у нас абсолютно табуированной темой.

Во-вторых, это вся проблематика постколониализма, которая имеет к нам непосредственное отношение, поскольку мы сами одновременно и империя, и -- как мы все в последнее время поняли в ви- зовых отделах иностранных посольств -- колония по отношению к Западу. Все это суть проблемы культурных меньшинств. И к этим проблемам в нашей стране относятся с большим презрением, вытесняя из сознания мысль о том, что мы сами меньшинство. Как известно, вся проблематика политической корректности вызывает огромное, неадекватное отторжение в нашей стране -- оно многое бы сказало психоаналитику.

В-третьих, это феминистическая, или, точнее, гендерная (потому что уже давно исследуется не только культурная конструкция женщины, но и стереотип мужчины), проблематика, огромная час ть интеллектуального багажа ХХ века. Она в России опять-таки вызывает недоумение, протест и смех, из которого ясно, что смеющийся не знает, о чем идет речь. Позор, что наши политики, просто образованные люди смеются над тем, что есть норма цивилизованного мира. Они не желают обнаруживать в себе самих, в своем языке и поведении стереотипы власти -- и это тоже потому, что они не хотят быть левыми. Тоько левая мысль вскрывает механизмы власти: правая их укрепляет.

И, наконец, последнее, чего у нас нет. У нас нет и в помине осмысления опыта России ХХ века не как какой-то ужасной страницы, которую надо поскорее забыть, погрузившись в следующий, более приятный сон, а как опыта, который делает нашу страну, может быть, главной в ХХ веке. Советский Союз не был империей зла. Он был частью и нашей, и западной истории, в том числе и интеллектуальной, поскольку он порожден был идеей. И повороты советской истории и уж тем более ее конец оказали огромное влияние на интеллектуальную жизнь Запада.

На Западе сейчас не говорят об этом, превратив Россию в новую империю зла. Это обидно. Нас вновь оставили вне мировой истории, хотя мы знаем, что были там. Но я думаю, что одна из причин этого заключается как раз в том, что все эти вопросы не обсуждаются, не рефлексируются внутри самой России. Если говорить честно, никакие вопросы не рефлексируются. И это заставляет меня с большой тревогой смотреть в наше интеллектуальное и прочее будущее.

Александр Архангельский, литературовед, критик

Екатерина Деготь предложила каждому из нас самоопределиться, что же, я готов. Я действительно "правый", "консерватор". Но не "реакционер", поскольку не надеюсь вернуться в давнопрошедшие времена, обратить историю вспять. Больше того: я именно российский "правый". В нашей политике, в нашем обиходе разница между "правым" и "левым" колоссальна, тогда как на Западе различие это имеет скорее технологический, чем идеологический смысл. Не будем забывать, что именно демократ Клинтон впервые решился на ограничение опасных социальных привилегий, которые начали грозить американской экономике, что в со-временном французском политическом раскладе непонятно, кто левее, кто правее в принятии практических решений -- неоголлист Ширак или социалист Жоспен...

А вообще о терминах нужно всегда договариваться заранее: что мы понимаем под "социализмом", что под "интеллигенцией"; еще лучше помнить, когда возник тот или иной термин. Понятие "интеллигенция" в его современном значении вошло в употребление во второй половине ХIХ века; вызрело оно в недрах левого движения, в бакунинском кругу. Что ж удивляться, если в России это не просто тот, кто производит интеллектуальную собственность, не тот, кто, как выразился Алексей Улюкаев, производит интеллектуальные услуги, а тот, кто принадлежит к некоему таинственному полумистическому "ордену", возвышающему, выделяющему его из общего ряда и наделяющему некоей властью над обществом, над умами. Что исчезло, что завершилось к сегодняшнему дню? Судьба образованного сословия или полумистическая функция интеллигенции? В этом, собственно, и состоит вся проблема. И здесь я хотел бы как раз с Улюкаевым не согласиться.

Он говорил о том, что за нагнетаемым интеллигенцией ощущением всеобщей катастрофы, пришедшей на смену социализму, стоят чисто экономические причины. Что панические умонастроения провоцируются той частью интеллигенции, которая не вписалась в рынок. И впрямь, послушаешь иных интеллигентов и поверишь, что современная Россия -- это некое похоронное бюро и мы участвуем в похоронах то ли в качестве похоронщиков, то ли в качестве понятно кого. Но кто, собственно говоря, самым активным образом приводит в действие механизм нагнетания страха и разочарованности? Это люди вполне состоявшиеся, вписавшиеся в новую реальность. Мы же с вами не можем сказать, что нынешний гендиректор НТВ Олег Добродеев -- бедный интеллигент, который не обладает ничем и остался в прошлом? Ничего подобного. Еще меньше похож на страдальца Игорь Малашенко. А ведь именно НТВ, с одной стороны, "накачивает" общество чувством неизбывного страха перед Кремлем, "семьей", всесильным Березовским, а с другой стороны, формирует миф о сладком недавнем прошлом, о мире "песен о главном", о говорухинской России, которую мы потеряли, о старых кагэбэшниках, которые постоянно пасутся в эфире НТВ.

Так что главная причина, мне кажется, не в экономике, а в идеологии, в самосознании. Любой интеллигент, вписавшийся в рынок или оказавшийся на обочине, мечтает о том, чтобы владеть умами, не отвечая за политические последствия своих слов и жестов. Эта ставка на безответственность, этот инфантилизм и есть неизлечимый порок левой мысли. Инфантилизм постсоветской интеллигенции смыкается с левым инфантилизмом -- найдя друг друга, они продолжают свою совместную, довольно неприятную работу.

Случайно ли именно удачливые интеллигенты, занявшие "командные высоты" в прессе и на ТВ, замотали те события, которые на самом деле могли и должны бы нас объединять? Прежде всего, славный 91-й год, великие три дня -- 19 -- 21 августа. Затем не столь славное, но по-своему величественное событие 3 -- 4 октября 93-го года, когда не парламент, извините за выражение, был расстрелян, а был остановлен коммуно-фашистский переворот, о чем мы предпочитаем трусливо молчать. В каком-то смысле нынешнее отношение к 1993 году, в лучшем случае полубрезгливое, даже более характерно.

Вместо того чтобы разделить с властью ответственность за сохранение своей собственной свободы, в большинстве своем интеллигенты повернулись к власти спиной и замкнулись в свой собственный маргинальный круг. Да, пролилась кровь. Но если бы Кремль не ответил на первые выстрелы организаторов восстания, то пролилась бы кровь куда большая. Между прочим, наша с вами кровь.

Отдельная колоссальная и очень больная тема -- это чеченская война 1994 -- 1996 годов. Не будучи ее сторонником по той простой причине, что в тот момент ее нельзя было выиграть, а следовательно, нельзя было начинать, я не могу не вспомнить, как велась информационная кампания, которая подтачивала наше общее отношение к стране, в которой мы родились и живем. Телезрители очень хорошо знали обо всех ужасах, творимых российской армией, но почти ничего не знали о том, что вытворяет чеченская сторона. Создавался сладкий миф о благородных разбойниках, которые борются за свою независимость. Между тем "благородных разбойников" среди сепаратистов раз два и обчелся. Абсолютное большинство -- обычные бандиты. Причем стоило чеченам приняться за похищение журналистов, как информационная политика мгновенно переменилась. Я очень сочувствую Елене Масюк, которую долго продержали в плену, но не хочу при этом забывать, кто именно снимал романтические репортажи о Басаеве, по которому плачет сук с веревкой. Во всяком случае, я сочувствовал ей куда меньше, чем детям, которых похищали эти благородные разбойники.

Так что если в 91-м году вместе с концом Советов исчезла почва для существования советской интеллигенции, то в 93-м кончилась сама интеллигенция. Тот, кто хочет оставаться советским интеллигентом, должен назвать себя маргиналом и отойти в сторону. Тот, кто хочет сотрудничать с современностью, должен переименоваться в интеллектуалы и раз навсегда избавиться от мании социального величия.

Между прочим, излечившемуся от мании величия и мания преследования перестанет грозить.

Жорж Нива, литературовед, переводчик

Недавно я смотрел один камерунский фильм. Молодой человек украл на рынке петуха, но его поймали, собралась толпа, все судили, что с ним теперь делать. Я глядел на экран и понимал, что вот-вот его начнут линчевать. Но в конце концов деревенский мудрец сказал: "Мы пойдем к начальнику", -- увел его и тем самым спас.

Этот фильм мне немножко напомнил идеологическую борьбу в России. Я имею в виду обмен компроматами, когда понимаешь, что происходит какая-то гипертрофия искусственной борьбы, дабы можно было бичевать кого-то или даже, может быть, многих. Но потом вдруг все образовывается каким-то чудом. Кто-то мне сказал, что российская толпа отличается тем, что она неагрессивная. Я с этим согласен, так как это подтверждают мои собственные наблюдения. Но здесь есть вопиющий контраст между некоторой мудростью общества, таящейся в его недрах, и внешним словесным насилием.

Меня удивила сама постановка проблемы -- "Интеллигенция -- за социализм?". У нас на Западе (а я живу и во Франции, и в Швейцарии) так бы вопрос не задали. Во-первых, никто никогда не пользовался выражением "швейцарская интеллигенция". Такого понятия-монстра не существует. Правда, возникают иногда какие-то "обличители", вроде швейцарского писателя Дюрренматта, которые обрушиваются на общество. "Итальянской интеллигенции" тоже не существует. А вот "французская интеллигенция" -- да, есть. Но и она не является тем, что здесь в России называют "интеллигенцией", о которой уже, казалось бы, так много было сказано, однако несмотря на это время от времени возвращается миф, что, мол, "русская интеллигенция" спасет всех нас. Когда говорят, что нас спасет русская культура, это я еще могу понять, а словосочетание "русская интеллигенция" -- нет.

В такого рода мифологии мне слышится какой-то надрыв в самой русской общественной жизни. Например, у нас во Франции социализм так мало отличается от либерализма, что между ними возникает некий консенсус. 78 процентов французов во всех социологических опросах отвечают, что они довольны тем, что у них президент -- либерал, а премьер-министр -- социалист. Однако, наверное, это не лучшее решение политических и экономических проблем, раз один из них имеет одно направление в политике, а другой -- другое. Хотя наш социалистический премьер-министр г-н Жоспен приватизировал государственной промышленности больше, чем все предыдущие консервативные правительства. То, что не успевает делать правая сторона, делает левая.

А вот интеллигенция, как мне кажется, должна работать над проблемой сохранения исторически трезвой общественной памяти. Александр Солженицын много раз говорил, что надо иначе подходить к переосмыслению своих национальных проблем. Сегодня в этом плане мне представляются интересными работы молодых историков из РГГУ.

Что касается кино, то я с большим удовольствием посмотрел фильм "Тоталитарный роман" и с еще большим -- фильм "Хрусталев, машину!", так как он впрямую свидетельствует о сложности воскрешения памяти. Когда я бываю в Москве, то смотрю фильмы о чеченской войне. Некоторые из них помогают понять, что происходит на Кавказе на самом деле, некоторые -- нет.

На Западе же мы смотрим "Сибирского цирюльника", который, на мой взгляд, тоже не может помочь понять Россию. Это ярмарка стереотипов, которые умело перетасованы и которые зарубежные зрители проглатывают, принимая за правду нечто искусственное. Хотелось бы, чтобы до Запада доходили и другие российские фильмы, чтобы возникло взаимное понимание, ибо "роман с Европой" должен быть, естественно, как и любой роман, взаимным. Бесконечно повторять одно и то же -- принадлежит Россия Европе или нет? -- бессмысленно. Безусловно, принадлежит, но по-своему. И от этого мы не уйдем. И на мой взгляд, именно этим объясняется известная тенденция, что Запад интересуется Россией, когда она на краю гибели, но когда все нормализуется, интерес к ней падает. Хотя, наверное, здесь сказывается и всеобщий закон наших средств массовой информации.

Проблема реконструкции памяти довольно острая для России, и, судя по количеству фильмов о чеченской войне, которые мне удалось посмотреть, это сегодня самая больная проблема, которая нуждается в осмыслении. Лично мне больше всего в этом смысле понравился "Кавказский пленник" Сергея Бодрова.

Похожие проблемы существуют и на Западе. Швейцария, например, вдруг открыла для себя, что у нее тоже нечистое прошлое, связанное со второй мировой войной, и что оно довольно глубоко вошло в сознание тех людей, которые были обижены на средства массовой информации, так как им приходилось находить в себе эти "пятна". И сегодня в Швейцарии с большим трудом начинается реконструкция этого прошлого. Такая же проблема и во Франции. Естественно, и Германия раньше других европейских стран прошла через осмысление своей недавней истории. Во Франции мы, например, открыли, что в наших музеях есть еще тысячи произведений искусства, которые во время войны были арестованы немцами или французской полицией и сегодня не принадлежат никому, так как их владельцы погибли в Освенциме. Эта проблема существует и в России, правда, в довольно гипертрофированном виде. Я смотрел выставку "частных коллекций" в Санкт-Петербурге, это картины -- сначала украденные гестапо, а затем увезенные Советской Армией, -- которые лежали в спецхранах десятки лет. Кому они принадлежат? Во всяком случае, не России, и тут никакая аргументация, что это возмещение за то, что ваша страна претерпела во время войны или возмещение за пропавшую Янтарную комнату, на мой взгляд, не в счет.

Итак, проблема реконструкции памяти -- проблема всеобщая, она существует и для вас, и для нас.

Например, всем понятно, что война в Косове оставит следы в истории. Но сама идея этой войны, что Европа таким образом должна защищать права человека, идея, которую поддержали и Франция, и Англия, одобрена далеко не всеми. И сегодня она волнует людей, и в особенности в Италии и в Испании.

В результате Европа в целом потеряла возможность решить свои проблемы в этой войне, а европейская интеллигенция осталась в моральном тупике.

Так что нерешенные проблемы существуют и тут, и там. Я это намеренно подчеркиваю, потому что, я считаю, в России существует тенденция к изоляции своих проблем. А их надо объяснять публично и без надрыва, который так часто здесь слышится. И чтобы остальная Европа могла лучше понять Россию.

Вячеслав Глазычев, искусствовед

Я попробую перевести вопрос в тот технологический план, о котором говорил Даниил Дондурей. Мне это удобнее сделать, поскольку сейчас я возглавляю группу экспертов "Московской альтернативы".

"Московская альтернатива" -- это интернет-сайт. Сегодня вход в Интернет имеют не самые бедные люди, хотя среди них есть и те, кто в своих институтах может пользоваться казенной техникой.

Самое забавное, что в пропорциональном отношении количество людей, которые говорят: "Не смейте трогать нашего Бога", -- точно такое же, как и на "горячей" телефонной линии, по которой звонят в основном люди огорченные, униженные, обиженные и несчастные. Для меня это очень важный показатель, потому что позволяет отбросить экономический компонент. Он, на мой взгляд, не имеет никакого значения. Хотя насчет разыгрывания "казанской сироты" Россия имеет гигантский исторический опыт.

Я много ездил по России, но пока что голодных людей еще не видел, кроме отдельных трагических случав, когда действительно, как говорила Мариэтта Чудакова, надо просто вытащить сто рублей, а не заниматься разговорами.

Я вообще не понимаю, почему мы говорим о социализме как о прошлом. Среди экспертов, c которыми я работаю, есть советники районных округов. В Москве их полторы тысячи. Полторы тысячи людей, иллюстрирующих классический советский состав представителей. Здесь есть члены Совета ветеранов, директора школ, главные врачи поликлиник и несколько интеллигентов-идеалистов, как правило, не интеллектуалов. То есть это люди, не умеющие организовать действие и не несущие никакой ответственности. Иногда очень трагические люди, которые хотят делать только хорошее.

Очень любопытная деталь, которая характеризует отношение к тому, что принято называть социализмом, и к тому, что называется "творением блага", иными словами, "благотворительностью". В огромной Москве, не самом бедном городе, есть только два из ста тридцати муниципальных округа, где сердобольные чиновники организовали адресную помощь, которую до сих пор не в состоянии создать ни государство, ни общество. То есть помощь не вообще, не куда-то в авоську, а конкретной семье на конкретные нужды. В этих округах самостоятельно изобрели американскую систему талонов, напечатали их даже не на компьютере, а на машинке и поставили на каждом страшную лиловую печать, но талоны же действуют. И ведь в очень многих местах нашей страны люди работают по этой схеме.

Милейшая Екатерина Деготь перечислила четыре "заморочки" декадентского конца прошлого столетия, которые якобы и есть "прекрасное". Ну, это дело выбора. На мой взгляд, большего вздора, чем "левачество" на Западе последних двадцати лет, со всей этой постмодернистской "хренью", еще надо поискать. Но при этом происходит одна чрезвычайно любопытная и существенная вещь.

Немногие знают, что, скажем, потребительскую кооперацию создавала в России отнюдь не российская интеллигенция. Кто был движетелем потребительской кооперации? Это были прапорщики гарнизонов, которым нечем было кормить свои семьи, потому что и тогда им платили не столько, чтобы выжить. Ничего нового в этом нет. Драма заключается в том, что сегодня чрезвычайно редко, в очень небольшом числе мест "образованное сословие" (позвольте мне воспользоваться таким анахронизмом) выполняет некоторую этическую задолженность перед своим статусом по выполнению элементарных функций корректировки некомпетентности власти, некомпетентности даже в большей степени, чем ее вороватости. Все говорят про воров, но некомпетентность власти сжирает девять из десяти каждых пропавших рублей, смею вас заверить.

А что делает московская интеллигенция? Голосует за Юрия Михайловича Лужкова. И не просто голосует, с любовью голосует. Это, конечно, чрезвычайно интересно, но не может не беспокоить. Ничего лично против Юрия Михайловича я не имею, он симпатичный человек. Речь о структуре, которая утверждена, которая создавалась нами, голосовавшими за него, без рефлексивного осмысления. Свободная от понимания того, что такое самоуправление, что такое самостоятельность. И эта структура обладает гигантской мощью. При том, что называть она себя может "центром", "левой", "правой" -- это совершенно безразлично.

Это система, в которой уютно жить бездельнику, не умеющему работать, не желающему учиться работать, не желающему помогать другим учиться работать и т.д. Это и есть социализм по-нашенски, хотя западные коллеги жутко бы на это обиделись. Они в такое понятие вкладывают другое, но оставим их в стороне.

В 91-м году я проводил первый в России объединенный творческий семинар в одном из московских микрорайонов, пригласив туда для участия и сотрудничества группу британских специалистов, видавших виды -- их треснутым асфальтом не удивишь, -- и группу немецких специалистов, которые тоже занимались реконструкцией среды, прямо скажем, не самой развитой.

Суждение, которое было высказано ими, чрезвычайно любопытно. По крайней мере, меня оно заставило задуматься о многом. Первое, что они сказали: такой среды не может быть! Хотя она есть. Под словами "такой среды" имелись в виду, повторяю, не помойки, не руины -- этого хватает во всем мире, и даже на задворках Гамбурга, Парижа, Лондона за Ливерпульским вокзалом. А то, что у нас плотно, рядом друг с другом живут люди, которые нигде ни в какой иной стране не проживают вместе. Вот что делает эту среду невозможной. Сегодня она начинает классово расслаиваться в пространстве, и это необыкновенно трудный и болезненный процесс, который как минимум надо познать, понять, выработать или учиться пользоваться готовыми средствами профилактики, отработанными и в Белфасте, и в Гамбурге, и где угодно еще. Это готовальня на уровне технологии. Петр Великий такую готовальню тут же велел бы купить, а здесь и покупать не нужно -- сами несут.

Мне, к счастью, мои студенты (я преподаю в Архитектурном институте) не позволяют оторваться от процесса трансформации общества, которая происходит на наших глазах. И я вполне согласен с тем, что еще никогда не было такого высокого уровня студентов. Это первое свободное поколение России. И оно уже есть. Это люди, выросшие с чувством свободы, достоинства личности, зарабатывающие на жизнь со второго курса, не сидящие на шее у родителей, люди, для которых понятия "Россия" и "мир" неразделимы. И они уже начинают жить и работают здесь, хотя кое-кто выбирает для себя челночный режим существования.

Мои коллеги из множества других институтов по всей стране подтверждают то же самое. Возникли блистательные новые университеты, в том числе частные, как, например, в Тольятти, в месте, где, по европейской логике, не может быть хорошего университета, но он есть. И это факт. И здесь я присоединяюсь к тем, кто говорил о настройке зрения. Либо от этого отмахиваются, как от того, что не может быть никогда, либо это почитается малозначимым, либо это становится ценнее всего остального. И это вопрос выбора. И сегодня все эти процессы в нашем обществе можно наблюдать, было бы желание.

И последнее. Меня очень тревожит опасность действительного разрыва традиции, которая сопряжена с тем, что -- будем честны -- девять из десяти преподавателей высшей школы менее образованны, чем их студенты. Мы пришли к такому трагическому моменту по тысяче совокупных несчастий, но, к сожалению, это факт. Молодые сегодня образованнее, свободнее, и они могут вообразить, что преемственность культуры не имеет никакого значения, а тогда это катастрофа надолго.

Поэтому поставленные Даниилом Дондуреем вопросы действительно требуют критического осмысления, а не эмоционального восприятия. По мере сил постараюсь в этом принять участие.

Ханс Иоахим Шлегель, киновед

Разрешите мне сделать несколько замечаний с позиций человека, для которого судьба вашей страны никогда не была безразлична, так же как и сам социалистический идеал более справедливого и гуманного общества, не только в истории России так ужасно и кроваво искаженный до противоположности. Я уехал из Восточной Германии в Западную в 1957 году, это было время молодежного протеста против американской агрессии во Вьетнаме, и именно тогда я стал левым. Но и в нынешнем состоянии нашего мира я вижу довольно много проблем, для анализа которых левые, недогматически марксистские позиции просто необхо-димы.

Поэтому я ожидал от этого симпозиума настоящего диалога и очень расстроен, что никто из приглашенных ораторов не выступил с таких позиций. Честно говоря, я не очень-то понял, для чего мы, собственно, собрались. Я вижу здесь много коллег и друзей, с которыми очень откровенно и часто спорил, но сегодня мне кажется, что вместо искреннего желания открыть новые горизонты в поставленной проблеме царствует только одно направление рассуждений, которое парадоксальным образом напоминает мне старые советские времена. Мы ведь находимся в Белом зале Дома кино, разваливающемся на наших глазах. Но только один оратор, коллега из Парижа, хоть немножко связал наш разговор с проблемами кинематографа. Это меня удивляет так же, как и тот факт, что в беседах со здешними коллегами я не нахожу интереса к кинематографическим процессам бывших братских соцстран, с которыми у вас много общего и сегодня не только в историческом плане. Жорж Нива уже говорил об опасной тенденции новой изоляции России. А от такой опасности, по-моему, может спасти только открытый диалог, обмен мнениями, разным опытом, разными позициями.

На мой взгляд, было бы весьма полезно вспомнить опыт польских и венгерских кинематографистов, которые уже во времена так называемого реального социализма раньше своих коллег из соцлагеря осмелились восстать против официальных норм и продолжают -- как, например, Шулькин или Дардай -- свой критический киноанализ сегодняшней действительности. Не надо забывать, что как раз в этих странах так же, как и в Белградской группе "Праксис", и в Чехословакии до оккупации войсками Варшавского пакта были сильны традиции антидогматического марксистского мышления.

Я понимаю, что сегодня, конечно, трудно вступить в такой диалектический диалог в России, где система государственно-бюрократического тоталитаризма так беспощадно ликвидировала все попытки свободного марксистского мышления, где даже тексты Маркса, Розы Люксембург и Ленина публиковали только в цензурованной, искаженной форме, а тексты Троцкого и богатая литература недогматической марксистской философии были просто запрещены. Хотя я думаю, что уже пора, обладая опытом всего того, что произошло в мире после 1990 года, открыть для себя актуальность того свободного марксистского мышления, которое советский тоталитаризм так беспощадно и целенаправленно вытравил из своей истории. Все это особенно важно для того, чтобы понять острые проблемы постсоветской действительности, а также феномен глобализации, с которым связана и судьба кинематографа. Я еще не забыл, как патетически говорили наши западные идеологи о деиндивидуализации и униформировании "реально-социалистической" кинокультуры, хотя в ее истории можно найти примеры гораздо более творческих поисков индивидуальной правды, чем во многих западных кинокартинах. А что сегодня? Включите телевизор в Сан-Пауло, Нью-Йорке, Калькутте или в Москве -- и везде будут одни и те же образы, свидетельствующие о глобальной деиндивидуализации и униформировании, с которыми связана реальная опасность окончательного исчезновения национальных кинокультур. Сегодня идет война образов, преследующая экономические интересы медиа-концернов. Что вообще останется от этой западной идеологии "свободы и демократии"? Какое поражение она терпит, в наше время очень наглядно видно на примере того, что случилось в Югославии, где западные идеалы демократического правопорядка превратились в пустые фразы, так же как в 1968 году в Чехословакии, когда танки Варшавского пакта ликвидировали реальную надежду на "демократический социализм".

После 1999 года мир выглядит по-другому. Теперь нам придется думать не только о поражении социалистических, но и западно-демократических принципов и идеалов.

А то, что Югославию бомбили и социалисты во главе с Хавьером Соланой, является свидетельством трагического кризиса западного левого движения после разрушения государственно-бюрократического социализма. Одни резигнировали, другие продали свои идеалы за власть, за карьеру. Как это случилось, например, с господином Шредером, который перед выборами извинился за то, что он в свое время принимал участие в движении протеста против американской агрессии во Вьетнаме... а сейчас стал первым немецким военным канцлером после 1945 года. Или, например, с господином Фишером и превращением "зеле- ной" партии в "оливково-зеленую".

Но шок, вызванный таким развитием событий, многим откроет глаза, так же как и социальная политика нового правительства, которое так ужасно быстро забыло, за что народ отдал свой голос. Уже заметно, что все больше и больше людей требуют возвращения к истинным социал-демократическим принципам.

Стремление к более справедливому обществу никак не является делом прошлого. Поэтому нам нужен настоящий диалог. И я призываю в него вступить.

Сергей Соловьев, режиссер

Я ни в коей мере не заслуживаю благородной чести закрытия этой дискуссии, но тем не менее скажу вслед за Хансом Шлегелем, что раз мы проводим ее в рамках Московского фестиваля, в Доме кино, то, видимо, наша конечная цель -- соотнести поставленную проблему с реальной жизнью кинематографа.

Думаю, что сама по себе тема дискуссии изначально несла в себе некий стеб, и лично для меня отнестись к этому серьезно совершенно невозможно. Какая интеллигенция? К какому социализму могла обращаться или о каком мечтать? Конечно, это все дурь, общественная дурь, а на самом деле ведь мы же все вместе жили при социализме и помним, какая это гадость. Помним этот "замечательный" вкус обсосанного пятака, хотя многое было действительно симпатично. Когда я сейчас попадаю в Грузию или Армению, я тоже думаю: как жаль, что мы все это потеряли. Но это вовсе не значит, что у меня хоть на секунду приходит желание вновь пососать тот же пятак.

В этом же зале мы были в годы романтического периода демократии и ее воцарения. Я помню, как мы тут ночью заседали, искренне веря, что если мы Клепикова выдвинем в Верховный Совет, то он все и повернет. А в результате ощущение опять-таки какой-то гадости. Потом мы въехали в период государственного бандитизма -- и опять тот же самый обсосанный отвратительный пятак.

Теперь мы находимся в новом периоде, но это гнусное ощущение продолжается и никак не покидает. Поэтому о каком возвращении (я говорю, конечно, о себе) может идти речь, я не понимаю.

Думаю, что сама по себе наша общественная жизнь в формах общественной жизни себя изжила. Хотя мы все еще говорим о ее усовершенствовании, о том, что все вместе, всем обществом ее совершенствуя, к чему-то придем. Нет, я думаю, так ни к чему не придем. Мне лично чем дольше я живу, так все дороже и дороже становится искусство как некое антиобщественное занятие. Я имею в виду не вульгарный смысл этого, а антиобщественность истинного искусства как разговора с читателем, зрителем на языке личности, даже часто придурочной личности, абсолютно выпадающей из нормы. Но мне кажется, что и лексика, и синтаксис общественных взаимоотношений сами себя изжили.

Я понимаю, скажем, что, наверное, что-то умное написано в газете, но я не убеждаюсь в этом, потому что мне отвратительна сама форма такой групповухи, то есть такого группового изнасилования предмета.

Что, например, для меня самое дорогое в той нашей жизни, называемой общественной? Либо подвиг личности, которая всегда сопротивлялась обществу, либо трагедия личности, которая всегда происходила на наших глазах, когда общество убивало, мы всегда видели этот процесс убийства. Мне кажется, что самый главный дефицит в обществе, который на сегодня есть, -- это дефицит личности, а высшее общественное достояние, о чем можно только мечтать, -- это когда есть стремление сделать так, чтобы личности не уничтожали, а позволяли им выживать.

И в этом смысле нужны какие-то очень серьезные общественные сдвиги, например, терпимость к личности, даже к ее дикости, косноязычию и непонятности того, что за ней стоит, повторяю, личности даже, быть может, и совсем не интеллектуальной, а вполне придурочной.

А когда передо мной ставят вопрос, хочет ли интеллигенция возвращения к социализму, я отвечаю, что нет. Единственное, чего я лично хочу, чтобы условия в обществе формировались таким образом, дабы личность могла существовать и со всеми вместе, и раздельно. То есть возникла бы диалектика личностного существования в обществе, с абсолютно необязательным разделением общественных заблуждений, общественных движений и т.д. и т.п. Я говорю это, не имея в виду какую-либо их оценку.

За последние десять лет после всех общественно-политических изменений лично у меня в душе остались две картины -- "Анна Карамазофф" Хамдамова и "Хрусталев, машину!" Германа. Но это был факт не общественных, а моих сугубо личностных взаимоотношений с какими-то совершенно уникальными, я бы даже сказал, дикими произведениями искусства.

Недавно умер -- и это горе великое -- Георгий Рерберг, на мой взгляд, просто гениальный художник. Здесь говорили -- "мыслящий тростник". Но вот Гога не был "мыслящим тростником". Он был просто "тростником". Зато он на глаз мог определить количество люменов вот под тем дальним стулом, то есть он биологически был устроен не так, как мы. А мы его все время хотели загнать в какие-то рамки, и претензии у нас к нему были такие: давай, как все... А он -- феномен.

Почему искусство прекрасно? Я надеюсь на него, как на Дом Личности, и, на мой взгляд, только через личность, через какие-то отдельные ее откровения общество станет счастливее и богаче. Поэтому такие категории, как талант и человеческая уникальность, я считаю высшими общественными категориями.

Я думаю, что сейчас, сидя здесь, кто из нас может сказать: все-таки насколько мы были добрее, насколько слаще смотрели друг другу в глаза?.. Да не было ничего этого. Просто в этом же зале бывали прекрасные люди, потрясающие личности, которых мы помним до сих пор, и, быть может, наше самое великое завоевание в том, что в большинстве своем мы все-таки умели ценить их по-настоящему и что в недрах наших общественных глупостей существовал некий "гамбургский счет". "Гамбургский счет" таланта, "гамбургский счет" придурочной гениальности, которая, хотелось бы надеяться, и будет нашим общим будущим.

Начало публикации см.: "Искусство кино", 2000, 2.