Опыт неудач: «Теория и практика»

Я просыпаюсь ночью -- на меня смотрит мой демон.

Зимнее красноватое небо в окне. Спросонья представляется, что весь город сгорел и во всем мире осталось одно только черное голое дерево. На его ветвях сидит демон и смотрит на меня.

Квик-квик, тррр-таррр, уить-уить -- кричат машины на стоянках.

Голубые раскаленные пульсы сварки. Рядом на Плющихе со страшной, фантастической, какой-то не российской скоростью строят дом, не останавливаясь ни днем, ни ночью, ни в будни, ни в праздники. Дом будет дворец, в новом и старом стиле, с башнями, шпилем и колоннадами. Обещан подземный гараж, предусмотрены подземное озеро и наяды.

Собственный одинокий голос в ночной темноте -- в ночной квартире особый звук. Человек, слушающий себя, кажется себе другим, не тем, кто он есть на самом деле, кто он сейчас. Я, например, в эту ночь кажусь себе мальчиком из 47-го года.

Помните шуршание, с которым внутри картонной трубочки дешевой игрушки-калейдоскопа на фоне матового стекла при медленном повороте перегруппировывались яркие осколки, создавая новый узор?

Ну, конечно же, все -- мозаика. Жизнь -- игра случайных сочетаний, мозаика, калейдоскоп. Только всегда надо так крутить свою трубочку, чтобы геометрическое соединение простых, с земли подобранных осколков, многократно отраженных в зеркалах памяти, не тускнело, не утрачивало своего реального волшебства.

В декабре это было? Да, в декабре. Цвет московского декабря, несовпадение часа и тьмы. Несовпадение тьмы и детского праздника, куда я направляюсь с мамой. Путь наш лежит в Замоскворечье, в Лаврушинский -- писательский -- переулок. На Каменном мосту традиционный оборот -- назад. В Кремле ярко и ясно, как леденец, горит окно.

-- Сталин, -- гордо и уверенно произносит мама. -- Это Сталин.

Лаврушинский двор. И какой-то неожиданный ужасный человек, замотанный, обкрученный каким-то невероятным шарфом, свисающим до земли с его маленького -- огромного -- страшного -- тела. Он похож на постаревшего Щелкунчика. Он пьян. Я уже хорошо знаю, что это такое: пьян, пьяный. Он приближается к нам, я понимаю, что мы пропали, сейчас он нас убьет. Мы вдвоем с мамой, мы беззащитны. Сейчас этот маленький, страшный будет нас убивать. Он наклоняется, как будто падает вниз, и целует счастливо улыбающейся маме руку.

-- Олеша, -- гордо говорит мама, когда он исчезает. -- Это Олеша.

Вот соединение калейдоскопа, выделяющееся и горящее при свете памяти, как витраж в готическом соборе. Леденцовое сказочное кремлевское окно, за которым любимый палач. И вечерний двор, тени убиенных, живые еще жертвы, милые доносчики -- кромешная тьма разочарований, предательств, зависти, раскаяний. А посреди пустого двора -- пьяница, нищий, поэт, мудрец, гений. Неудачник, написавший "Зависть", "Три толстяка", "Вишневую косточку", "Список благодеяний".

И мама моя гордится и тем, кто за окном, и этим, кто во дворе.

Именно из Олеши я впервые, юношей, задолго до Шелли, узнал, что у каждого пишущего человека есть, оказывается, свой демон. От его силы зависит, собственно, все. Но всегда будьте готовы к тому, что чужой демон может быть сильнее вашего.

Новая -- старая, потому что здесь растворены знаменитые "Ни дня без строчки", -- книга Юрия Олеши названа печально и торжественно: "Книга прощания". Прощания или прощения, думаю я. Сам прощает всех или всех просит простить его?

В сущности, все такие произведения-дневники более или менее одинаковы: мысли о жизни и смерти, сомнения, оценки, самооценки -- от восторгов до уничижения, печали, сны, планы, наброски, откровения, остроты, разочарования, клятвы, выписки, наблюдения. Неожиданный монтаж сознания и воображения.

А в результате все служит одному -- доказательству того, что жизнь слишком коротка, чтобы во всем и со всеми объясниться с высот судьбы или из ее ущелий. И вот, коротая нищету и неудачу, успех и славу, ты записываешь, как проклятый, все -- свои страсти и обиды, свои восторги и иронию, свои открытия, свою зависть и великодушие.

А демон твой смотрит на тебя и усмехается. И похож он всегда на самого тебя и на твое время.

Жизнь данного индивида в данное историческое время -- совпадение или неизбежность? Как, почему судьба оказывается подцепленной зубцами исторического механизма? Ты ненавидишь этот механизм, ты презираешь его. Но если он вдруг с кафкианским равнодушием перестает удерживать тебя хотя бы за шкирку, ты немедленно кидаешься к своему демону и на коленях молишь о пощаде и помощи.

Но только почему не ангела, почему?

А потому, что ангел, как говорил нам Кьеркегор, только ангел является самим собой и не участвует ни в какой истории.

Прочтите, все пишущие, эту книгу Юрия Олеши.

Он управляет словами, образами и метафорами на зависть самому Набокову. Но не это главное. Главное то, что это великая книга о расплате. За взгляд и слух, за летнюю веранду, за прозрачный морской воздух, за скорость авто, за тонкий папиросный дым, за фиалковый взгляд из-под берета, за гениальность похмелья, за стиль, гуляющий сам по себе по улице Горького в компании пижонов и полубогов, за удачу существования и неудачу бытия -- за шумный и хмельной праздник трагизма. За Историю.

Мое поколение уже старше Олеши. Но где наш блеск, наше фраерство, наше величие в плащах "болонья" и машинах "Победа", наши романы с голоногими блондинками под аккомпанемент южного джаза, наши дружбы с бандитами и цыганами, наша нищета, которая весила больше, чем любой золотой кумир, где наше великое братство и наше бесстрашное подполье, где, наконец, именно наша исповедальная неповторимость?

Ведь все было, было! Так где же наш стиль? Где наша проза, наш театр, наше кино? Что оставим мы после себя, кроме теней и отражений, похожих на нас только в профиль?

Пока не поздно -- станем читать Олешу! Не то история огромными жирными губами с жадным и равнодушным свистом всосет нас в себя, утроба раздутая, и выделит в качестве удобрения -- для чего? -- для чьего? -- произрастания -- под голубым небом, в ровном и теплом воздухе неосуществимого будущего.

С поколением Олеши у нас много общего. Как и у них, у нас были и есть сыны века и сыны света, как и они, мы порой казались себе великанами, попавшими в страну лилипутов, но делали шаг и оказывались лилипутами в стране великанов.

Нас объединяет с ними одна и та же великая неудача -- наше время. Но главный урок "Книги прощания" как раз в том, что любое время надо использовать. Любое. И в любую погоду. И в несвободу, и в свободу.

До конца дней Олеша заклинал своего демона. Не просил ни золота, ни литавр, ни колесниц, ни венков, ни рабынь. Просил ясного ума, острого зрения и связи с миром. А за это был готов отплатить правдой, откровенностью, силой слова, страстью, а не рефлексией и метафорой, превращающей любую тьму в солнечный день.

Я видел Юрия Карловича Олешу не только в детстве.

В юные годы, не эпигонствуя, а подражая как способные ученики-копиисты великим мастерам, мы были завсегдатаями знаменитого кафе "Националь". Чаще всего во втором зале, за одним и тем же "своим" столиком сидел Олеша во главе компании. Мы смотрели на них издалека, но старались пройти мимо, чтобы услышать, как они острят.

Совсем близко я видел его еще один раз.

59-й -- студенческий -- год. На зимние каникулы радостно метнулись в Ленинград, такая компания: Юра Ильенко, Давид Маркиш и я. На какие шиши? А Бог знает! Денег, кажется, тогда не было вообще, никогда. Мы существовали, как птицы небесные, но, как и сказано, корм находился всегда.

Без денег и со смехом -- шатаемся по Ленинграду. Невероятно снежная, веселая, молодая зима. Все бело, хмельно, сме прекрасно. Возвращаемся -- со смехом -- в Москву. Расстаться нет сил. Идем -- со смехом -- в "Националь". Швейцар Леша отворяет нам пошире двери.

То ли оттого, что там дьявольски много курили, в "Национале" всегда стоял туман. Впрочем, может быть, это туман памяти.

И вот из тумана появляется человек с трагическим лицом, маленький, но с такой мощной грудью, что она до сих пор кажется мне похожей на киль гигантской морской птицы. Олеша. Он идет к нашему столу, потому что знает молодого Маркиша.

Конечно, тогда я не думал и не чувствовал так, как сейчас. Но уверен: именно этот образ человека в вельветовом пиджаке с обтрепанными рукавами навсегда внушил мне понимание решающей психологической разницы между нищетой и нищенством и лишил -- почти, если быть честным, -- страха перед бедностью и поклонения успеху.

Давид Маркиш представил нас, назвал. Олешу это совершенно не заинтересовало. Сейчас думаю, что просто у него уже была готовая фраза, которую он почему-то захотел проверить на трех молодых веселых обормотах, сразу присмиревших при его подходе.

-- Старики, -- сказал он, -- я только что из сумасшедшего дома. Сумасшедшие приняли меня, как родного.

В 60-м году он умер.

Писателю дано все -- быть деревом, быть животным, испытать муку неодушевленности, безграничение безумия, красноречие бессловесности, величие и низменность страдания, дано погибнуть, дано воскреснуть.

Для чего воскресает в своей книге великий неудачник Олеша? Для нас. И для прозы, и для театра, и для кино. Чтобы это все-таки было.

В 22-м году Михаил Кузмин писал: "Искусство возвращается к своим эмоциональным, символическим и метафизическим истокам".

Значит, надеялся.

Я просыпаюсь ночью, встаю, иду к окну. Никакого демона на дереве, конечно, нет, это я так, для красного словца, а вы уж и поверили. Дом действительно строят.