Похвала плохому шоколаду

Однажды, в пору моей советской молодости, я скромно и пошло отдыхала на Рижском взморье в милой женской компании. Среди прочих лиц выделялась статью и доброжелательным обаянием одна молодая оперная певица. Веселая и речистая, она всегда готова была поделиться секретами красоты и рецептами блюд. Один ее рецепт потряс меня уже в экспозиции. Он начинался так: "Вот, если дарят плохой шоколад, то его можно сварить и получится потрясающе. Надо взять..."

Честно говоря, я не помню, что надо было взять. Я глядела на певицу и понимала, какая пропасть разверзается сейчас между нами, до той минуты болтавшими столь мирно и дружно... Никто и никогда не дарил мне, как закончилось детство, никакого шоколада -- ни плохого, ни хорошего. Более того, я вряд ли смогла бы уловить разницу между плохим шоколадом и хорошим шоколадом. Еще более того, если бы мне вдруг подарили плохой шоколад, я бы не стала его варить, а сохранила на вечную память. Образ жизни, при котором даровой плохой шоколад поглощают после неспешных и затейливых метаморфоз, был недоступен мне навеки и абсолютно, точно так же, как посещение мужского отделения Сандуновских бань или венчание с Никитой Михалковым...

Но словосочетание "плохой шоколад" обогатило мой камерный философский словарь. Здесь есть над чем мыслить. Что делает шоколад "плохим", не отнимая у него при том кардинальные свойства шоколада? И чем является существование "плохого шоколада" -- рядовой оплошностью несовершенного Бытия или необходимой ступенью в иерархии качества? Возможен ли "хороший шоколад" без "плохого"? И где та грань, где заканчивается осуществление имманентных свойств "плохого шоколада" и начинается область мнимостей, когда мы возмущенно утверждаем: "Это вообще не шоколад"? Как это важно понять, занимаясь рассуждениями об искусстве, которое и есть "хороший шоколад", "плохой шоколад" и "вообще не шоколад".

Мое вступление в коварную паутину различения всех этих тонких прелестей грянуло в мои одиннадцать лет. Роковую роль в этом сыграла советско-румынская картина "Песни моря", та самая, где Дан Спэтару лихо верещал: "От зари до зари, от темна до темна о любви говори, пой, гитарная струна". Каждый день в течение двух лет, до страшного часа, когда я увидела фильм "Песни моря", я ходила в ближний новостроечный кинотеатр "Планета", где созерцала весь репертуар десятки раз. Я была тихо счастлива на свой шизофренический лад. И вот я посмотрела фильм "Песни моря". Он шел и на следующий день, и мне пришлось опять идти в кинотеатр "Планета" и смотреть фильм "Песни моря", и я впервые подумала, что я этот фильм больше смотреть не хочу. Ужасная мысль пришла мне в голову. Я поняла, что "Песни моря" -- плохой фильм. До "Песен моря" я и не подозревала, что фильмы способны быть плохими. О, тут и начался процесс, который привел меня впоследствии на страницы журнала "Искусство кино". Я стала различать плохое кино, хорошее кино и вообще не кино. Я впала в аристократизм вкуса, гордыню и полемику. Это была долгая, воинственная и прекрасная эпоха моей жизни. Я постоянно требовала от искусства "хорошего шоколада" и отвергала "плохой". Разум торжествовал. Душа зашла в тупик.

Выход из тупика мне подсказал несколько лет назад мой любимый режиссер Тим Бертон в картине "Эд Вуд". В этой прелестной вещице идет речь о судьбе режиссера, признанного в Голливуде самым плохим режиссером всех времен и народов. (О, самонадеянные американцы! Поглядели бы они рядовую продукцию "Мосфильма" -- "Ленфильма" 70-х!) Эд Вуд -- законченный придурок с большими тараканами в голове. Все, что он делает, убого и смехотворно. Это ходячая жизнерадостная нелепость, хронический неудачник, помешанный на самоутверждении. Он окружен такими же дружками -- старенький бывший исполнитель Дракулы, ныне гибнущий от наркотиков, прорицатель, которому не удается сделать ни одного путного пророчества, неудачница, ведущая программы ужасов на ТВ... Сплошь пораженцы и придурки. И они, по Бертону, прелестны! Они не знают отравы успеха, над ними смеются, они проваливаются, бредут печально по улице, плачут, отчаиваются, они отважны и беззащитны . В конце фильма Эд Вуд (Джонни Депп) разговаривает с Орсоном Уэллсом, встретив того случайно в кафе. Они говорят, как трудно жить гордому режиссеру, и понимают друг друга. Первый режиссер беседует с последним на равных, и это поразительно верно. Нет Эда Вуда без Орсона Уэллса, но нет и Уэллсов без Эдов Вудов. Нет хорошего шоколада без плохого шоколада.

Мне случалось составлять журналы и сборники статей. В любом единичном случае надо иметь пару-тройку хитов, приличный основной корпус и -- обязательно! -- несколько плохих материалов. Иначе хиты задохнутся, а уровень корпуса не будет внятен. Видимо, движение мысли по форме объектов обязательно должно проходить через различение, препоны и шероховатости. Мы не созданы для непрерывного созерцания "хорошего". Оно, вероятно, было бы непереносимо. Поэтому стремление к совершенству в искусстве похвально, но подозрительно. На самом деле заботиться следует о пропорциях "хорошего" и "плохого", допустив за "плохим" священное и нерушимое право на жизнь.

Задумывались ли вы над тем, отчего это самым строгим и ревнивым собирателям театральных трупп никогда не удавалось собрать труппу только из хороших актеров? Всегда есть некто, полноценно, с веским основанием несущий негласный почетный титул "плохого актера". Он не зовет нас на встречу с прекрасным. Не блещет гранями мастерства. При виде его не раздаются вздохи восхищения, а наоборот, зритель начинает интересоваться шоколадными конфетами в шуршащих обертках и загадочным зрительским вопросом: что написано в программке? Для чего он нужен, рыцарь печального образа, "плохой актер"? А для того, чтоб мы ослепительно ясно увидели, как хороши другие. Это его миссия. Она возложена на него неумолимой идеей Разнообразия и духом Различия. Скорее всего всякая успешная человеческая отрасль или вид деятельности имеет свою квоту "плохого", и если она не выходит из положенных границ, решительно ничего опасного не происходит. Скажем, пять-шесть плохих актеров на труппу человек в двадцать при семи-восьми крупных талантах -- нормально. Но вот вся труппа из плохих актеров, которые считают себя хорошими и старательно поддерживают себя в этом убеждении, -- беда. И беда эта оттого, что в невинную игру Разнообразия замешалась старая грозная битва кого-то с кем-то, которую мы называем борьбой добра со злом и о которой уже слышать не можем по заезженности понятий.

Зло хочет внушить нам, что оно всего-навсего "плохой шоколад", необходимое и естественное дополнение добра. Вспомните аргумент булгаковского Воланда, сказанный Левию Матвею: ты хочешь лишить планету тени из-за своей фантазии наслаждаться голым светом. Левий глуп и возразить не может. Но так называемое зло вовсе не тень от света. Тень не подменяет свет, не борется с ним и не пожирает его, не искажает существо предметов, на которые падает, не может искоренить источник света. Тень не самостоятельна, зависима, временна, легка и невинна. Столь же невинна, как сочинения графа Хвостова при живых Пушкине и Жуковском, как актер Н.Н. при действующих Смоктуновском, Луспекаеве и Копеляне, как слабая статья в журнале, где есть несколько отличных статей. Подарили вам плохой шоколад, вы попробовали и поняли, что содержание какао-бобов ниже 50 процентов, сахар завышен, сочетание орехов неудачно, ну и думать забыли. А вот если вы откусили шоколаду и отравились, то это уж был не шоколад, а покушение на вашу жизнь. Графоман, пописывающий стишки в осенней скуке дворянской усадьбы, -- тень Фета и Тургенева. Орда бандитов, творящих суд и расправу, пожирающих блага бытия, каковыми были большинство советских писателей, не имеет право называться "плохими" и претендовать на святое прозвище "графоманов". Плохой писатель должен быть тихим, грустным, трогательным, нелепым, сумасшедшим, милым, как Эд Вуд. Плохой деятель искусств -- миссионер Разнообразия, он обязан покорно нести свою ношу и плохо делать то, что другие делают хорошо, потому что у него нет таланта, а любовь к творчеству в него коварно вложена. Плохой должен стараться, трудиться, пить горькую, хранить в бумажнике затертую рецензию, где написано, что "приехал актер такой-то и играл скверно", как бессмертный Аркашка Счастливцев из "Леса" Островского. Вот уж подлинный гимн сути плохого искусства!

Хочется реабилитировать подлинно плохое, необходимое для различения хорошего, воздать должное его труженикам и мученикам -- и оградить эту святую и невинную область от разбоя и бандитизма, с одной стороны, и отсутствия факта искусства, с другой. Надо заслужить право называться почетным именем "плохого произведения". Однажды меня спросили, правда ли, что фильм В.Бортко "Цирк сгорел, и клоуны разбежались" -- плохой фильм. "Нет, извините, -- отвечала я в сердцах (что поделаешь, такая температура). -- Плохой фильм -- это фильм Дмитрия Месхиева "Американка". А фильм Бортко -- это то, что Белинский однажды назвал "бред куриной души". Зло и несправедливо. И Бортко, и Месхиев вовсе не бездарны. У них были и будут хорошие фильмы. И нет ничего страшного, если они сняли и снимут плохие. Даже подозрительно, если получилось бы иначе. Но на плохое, по-настоящему, честно и творчески плохое, надо потратиться и расстараться. И нечего стесняться. Да, плохо. Ходи орлом. Ты в своем праве. Исполняешь нелегкое возложенное на тебя бремя. Не утверж-дай только за ради Божьей матери, что это хорошо.

Где сейчас можно найти истинно плохое пение? Только в прославленной, крепкой оперной труппе. Любители плохого пения могут отыскать его в Мариинском или в Большом. Но, к примеру, не на эстраде, потому что там никто не поет, понимаете? Люди открывают рот под фонограмму. Нет самого факта пения. Плохие песни иногда пишет Розенбаум. Но не Игорь Крутой. Борис Гребенщиков, возможно, в кризисе. Но сама идея кризиса чужда певцу Юлиану! Плохие спектакли ставит порою Роман Виктюк. Но никак не Галина Волчек...

Возьмем те же "Песни моря" -- что плохого они мне сделали, спрашивается? Я задумалась, затомилась, поняла, что фильм, не поддающийся повторному просмотру, не является хорошим, стала сравнивать, читать, подмечать, анализировать. Я сварила подаренный мне плохой шоколад, нашла ему применение. Плохое искусство то смешит, то наводит на цепь размышлений (неудачно? несовершенно? что именно? почему? где?). Отсутствие искусства или разбой (психологическая или идеологическая агрессия в мнимых формах искусства) не смешит и не вызывает размышлений. Оно занимается другими делами. В основном, истреблением света или его замещением.

В детстве я часто ходила в Ленинградский ТЮЗ. К началу 70-х там была собрана весьма приличная труппа, одних "первых сюжетов" было не меньше десяти. И был актер по фамилии, скажем, Моркович. Этот Моркович, анемичный, с неважной дикцией, без настоящего темперамента, без явного обаяния, неграциозный, скучный, получал, однако, небольшие роли, прилежно и отменно скучно их играл, не слышал ни единого доброго слова от рецензентов (разве, упоминая персонажа, скажут в скобках: Л.Моркович, и все, глухо, как в могиле). И мы, юные фаны святого искусства, восхищаясь талантами прочих, все смеялись над несчастным Морковичем. Не было у нас хуже ругательства, чем Моркович. А он шел на сцену, играл там, где блистали другие, пил свою горькую чашу бытия и был честным, замечательным маленьким, безвестным плохим актером. И когда я смотрю на самодовольные фикции, получающие нынче призы и награды, на раздутых пошляков, которые и знать не знают, "что такое хорошо и что такое плохо", ибо к отцу крошка не пришел и ничего не спросил, я думаю: милый, далекий, славный Моркович! Мир праху твоему, обломок "плохого шоколада"! О, если бы всегда плохое принимало столь невинный, столь скромный, столь трогательный облик! Если бы оно было тихим и грустным, как хорошо воспитанная дурнушка!

Разве я стала бы критиком? Я бы пошла в плохие поэты. Это же чистое счастье. Как вовремя подаренный "плохой шоколад".