Лилиана Де Куртис: «Тото, мой отец»

"Закон есть закон"

Тото - воспоминание из детства, когда я был чист и наивен. Помню его лицо. Оно было хореографично. Выразительно. Не хлопотливо, как у Луи де Фюнеса, а достойно, значительно. Де Фюнесу повезло: его озвучивал Кенигсон, голос которого был знаком нам по мультфильмам. Поэтому комиссар Жюв сразу же стал для нас персонажем анимации, комикса. Тото пришел из гущи итальянской народной жизни. Он казался мне старым, хотя был моим нынешним ровесником. Или немного старше. Тото по своему амплуа лирический комик. Романтик. В отличие от бытовых комиков - Фабрици или Фернанделя, - он казался усталым. В его взгляде читалась перспектива конца. Отсюда глубинная тоска. Герой Тото чаcто думал о смерти, но очень хорошо умел скрывать свои печальные мысли. В нем не было беззаботности, а значит, не было и веселья. Комизм его персонажа рождался из несоответствия самоощущения и реального положения вещей. Он чувствовал себя аристократом, человеком с голубой кровью, а был нищим среди бедных. В том, как на нем сидело изношенное пальто, как он носил траченный молью шарф и иные "остатки достатка", была видна порода, не исчезающая в одночасье. Тото - это распад Римской империи на современном этапе. Он итальянский Киса Воробьянинов. Обстоятельства вынуждают его влачить жалкое существование, даже преступать закон, но они не могут заставить его впасть в полное ничтожество.

Тото сравним только с Чаплином начала века. С той лишь существенной разницей, что герой Чаплина - бедняк, мечтающий разбогатеть. А герой Тотознает, что богатство - это не только деньги, но и внутреннее достоинство. Первое легко потерять, растранжирить, даже проиграть, второе сохранится навсегда.

Конечно, сегодня трудно отделить те ранние впечатления о Тото моего детства от других, возникших много позднее, когда, готовясь к работе над римейком "Полицейские и воры", я пересматривал некоторые его фильмы. Я почти не знал конкретных фактов жизни Тото, оказавшегося Антонио Де Куртисом Гальярди, герцогом Комнин Византийским. Породу я в нем угадал. О величайшем комике, европейском Чаплине, у нас написано непозволительно мало.

И я рад, что мой Тото - усталый комик - соответствует тому образу, который возникает на страницах книги его дочери.

Современники называли Тото "дирижером смеха". Мне это понятно. Смех имеет столько оттенков, столько нюансов. Если не владеть всеми его регистрами, всей его палитрой, то можно оказаться растоптанным толпой. Той самой толпой, которая является главным партнером эстрадного комика. Эстрада ужасно зависимый жанр. В партнерстве со зрителем заложен внутренний конфликт. И если не "дирижировать" залом, то можно пасть его жертвой. Тото счастливо избежал этого. Он навсегда остался равным самому себе. Возможно, спасением для него стал своевременный уход в кинематограф. Ведь на экране актер не находится под энергетическим ударом зрителя. В этом достоинство кинематографа. В этом его недостаток. Будучи творческим процессом, отторгнутым, отодвинутым от зрителя, кино уступает театру и эстраде. Но если фильму удается преодолеть полосу отчуждения между экраном и зрителем, то он оказывается вне конкуренции, и никакой другой вид искусства - ни театр, ни эстрада - с ним не сравнится. Тото это удавалось - его фильмы, как цирк, как эстрада, как театр, становились открытым зрителю площадным искусством.

Работая над "Полицейскими и ворами", я думал о Тото. Не о персонаже, а о Тото-человеке. Что толку было думать о персонаже, я не искал совпадения, не стремился к отторжению... Клонирование Тото невозможно. "Комиками не становятся, комиками рождаются", - говорил Тото. И в этом я с ним абсолютно согласен.

Геннадий Хазанов

Моя первая встреча с Тото произошла 10 мая 1933 года, когда я появилась на свет. Этому счастливому событию предшествовали довольно необычные обстоятельства, но иначе и быть не могло. Отец был человеком во всех отношениях необычным, и жизнь с ним тоже была необычной и немного странной, как в комедиях Скарпетты. Просто невозможно описать все его чудачества: Тото, как всякий настоящий и большой артист, был буквально соткан из противоречий. Трепетный и в то же время надменный, мягкий и вспыльчивый, властный и неуверенный в себе, среди всех прочих неистребимых своих предрассудков папа имел еще и сильнейшее предубеждение против больниц, не только потому что считал их юдолью скорби, но и местом, где могут сглазить. И он решил, что мама будет рожать в отеле "Женева", в котором они в то время жили, разумеется, под присмотром врача, медицинской сестры и акушерки. "Я хочу, - объяснял он, - чтобы мой ребенок появился на свет в обстановке, похожей на домашнюю. К сожалению, пока я не могу предоставить ему возможность родиться дома, но не допущу, чтобы он родился в больнице. Это просто невозможно, чтобы ребенок появился на свет среди больных, в юдоли скорби!"

Мама думала иначе, но не противилась его воле. Комната, в которой я родилась, была завешана белыми простынями. Простыни покрывали не только мебель, но и стены - в соответствии с фантасмагорической сценографией, придуманной отцом, - отчасти из гигиенических соображений, а отчасти потому, что он считал: новорожденный, открыв глаза, должен увидеть спокойный и ровный свет.

"Полицейские и воры"

10 мая папа играл в театре "Элизео" в ревю "Попугай". И хотя он знал, что роды будут преждевременные и могут произойти с минуты на минуту, не пренебрег тяжелой, но любимой обязанностью развлекать публику. "Сейчас, может быть, в эту самую минуту рождается мой первый ребенок, но я сначала актер, а потом уже отец", - наверное, говорил он себе в тот вечер, гримируясь перед выходом на сцену. Зеркало отражало маску, появлявшуюся на его лице по мере наложения грима. Маску, которая была его вторым "я", разумеется, полностью согласным с первым. Думал ли он в тот момент о моей маме? Сожалел ли, что не может быть рядом с ней? Наверное, сожалел. Но я уверена также и в том, что даже ради спасения своей любви он не отказался бы ни от одного спектакля. Так уж он был устроен: пылкость чувств и сентиментальность сочетались у него с профессиональной выдержкой и дисциплиной, и он вечно разрывался между бурными порывами эмоций и сомнениями, питавшими его скрытую, но неизбывную меланхолию.

Отцу сообщили радостное известие, когда он уже готовился к выходу на сцену. Он вышел и, как будто играя роль, комкая в руках шляпу, сказал: "Уважаемые дамы и господа, простите меня, но мне только что сообщили, что у меня родилась дочь. Я лишь схожу взглянуть на нее и сейчас же вернусь к вам". Его слова заглушил гром аплодисментов. Он поклонился и с благодарностью улыбнулся публике, может быть, лишь чуть-чуть более растроганно, чем это полагалось на сцене.

Но чувства его были глубоки - отцовство венчало мечту Тото о собственной семье. И вот на этот раз совершенно в духе комедий Ридолини, прямо как был, в панталонах и котелке, он, запыхавшись, вбежал в отель "Женева" к маме. Развязавшийся галстук, взволнованное лицо, а от его легендарной франтоватой чопорности осталась одна-единственная деталь - гладко зачесанные и набриолиненные волосы. Он подошел к кровати, поцеловал маму, склонился надо мной. Так состоялось наше первое знакомство. И боюсь, что в тот момент я сразу его разочаровала. Посмотрев на меня несколько минут, он воскликнул: "Mama mia! До чего же она уродливая! Вот теперь я совершенно уверен, что это не моя дочь". "Тото, пожалуйста, не говори так, - сказала мама. - Девочка очень красивая, и именно потому, что похожа на тебя".

Он ничего не ответил, так как театр, истинный властитель всех его дум и единственный Господин, уже снова звал его к себе. Наскоро попрощавшись, он бегом вернулся в "Элизео". Между нашей с ним первой встречей и его возвращением на сцену прошло не более пятнадцати минут. Но едва спектакль закончился, Тото вновь перевоплотился из актера в человека, взволнованного и счастливого оттого, что у него родился ребенок. Сняв грим и освободившись от маски, он мог думать только о семье. В отель он вернулся улыбаясь. Сомнения, что дочка, может быть, и не его, - следствие вечного и панического страха оказаться рогоносцем.

Любовь мамы к Тото всегда носила отпечаток неизбежности, фатальности, неотвратимости. И даже уже после того как они расстались, она сохранила глубокое убеждение, что их навечно связывают неразрывные узы. Как это и было на самом деле.

"Полицейские и воры"

Супружеская жизнь моих родителей началась в римской гостинице, где родилась и я, в чудесной атмосфере любви. Тото проявил удивительную чуткость и в том, с какой деликатностью посвящал Диану в тайны любви. В первую ночь он сумел обуздать свои чувства, ограничившись лишь тем, что обнял и поцеловал свою юную невесту, которая так и проспала у него на плече до самого утра. Диана стеснялась показаться ему обнаженной и осталась в своей детской ночной рубашке. Она сняла ее только на рассвете, и Тото понял, что она готова стать его женой. И потом, когда она отдыхала, снова положив голову ему на плечо, он сказал ей с улыбкой: "Теперь ты понимаешь, Диана, почему я не стал торопиться? Я мог тебя напугать и испортил бы самый великий день в твоей жизни".

Он поднял с пола мамину ночную сорочку, благоговейно поцеловал и, аккуратно сложив, спрятал среди самых дорогих ему вещей. Папа был на вершине блаженства. Но очень скоро карабинеры вернули его к суровой действительности. Моя бабушка, как и следовало ожидать, обвинила его в совращении несовершеннолетней. Встревоженный Тото вместе с Дианой прибежал в квесту-ру, где был принят квестором Чифарьелло, тоже неаполитанцем и к тому же его старинным другом. "Это и есть твоя малютка? - спросил тот, показав на маму кивком головы. - Ну тогда я могу тебя понять: все мы мужчины". И обстановка сразу разрядилась. Мама клятвенно заверила его, что уехала из Флоренции по своей воле и что собирается выйти замуж за Тото. Папа в свою очередь уверил квестора в серьезности своих намерений просить руки Дианы, а Чифарьелло взялся уговорить будущую тещу. "Синьора, не волнуйтесь, мы все уладим, - сказал он, посоветовав другу на прощание: - Помни, что ты должен любить эту малышку, прекрасную и свежую, словно розовый бутон". Диана поняла, что в Риме даже среди квесторов встречаются поэты, и вместе с Тото вернулась в гостиницу.

Несмотря на все обещания Тото, сразу сыграть свадьбу не удалось из-за бюрократической волокиты: мама родилась в Бенгази, и в местной мэрии никак не могли отыскать ее документы. Сама мама совершенно об этом не думала, уверенная в любви своего жениха. Она уже ощущала себя синьорой Де Куртис, и бумага с печатью не могла ничего добавить к ее счастью. Диана рассуждала как влюбленная шестнадцатилетняя девчонка, которая и так уже нарушила все правила приличий и не испытывала угрызений совести. Жизнь казалась ей прекрасной, и она была благодарна судьбе, позволившей ей встретиться с Тото. С каждым днем они становились все ближе друг другу, их совместная жизнь была счастливой, омрачала ее только болезненная ревность Тото, и его без пяти минут жена очень от этого страдала. Невозможно было перечислить все те уловки, к которым он прибегал, чтобы убедиться в ее верности. Каждый вечер Диана должна была сопровождать его в театр, предварительно поклявшись, что не станет ни с кем разговаривать. А иногда он запирал ее в номере отеля, оставив между дверью и косяком кусочек бумаги, который непременно выпал бы, вздумай его подружка выйти. Однажды в театре к Диане обратился какой-то молодой актер. Тото, заметив это, со сцены спустился в зрительный зал и, как будто так полагалось по пьесе, разыграл целый скетч. Он подошел к Диане и шепнул ей на ухо: "Возвращайся в гостиницу, а я сам разберусь с этим идиотом, который приставал к тебе".

Отец так ее ревновал, что когда им предстояло ехать в поезде, он покупал три билета, чтобы какой-нибудь случайный попутчик, не дай бог, не сел рядом с ней. Мама терпела все это, делая вид, будто не понимает, в чем дело. Он старался побороть себя, но так и не смог обуздать свою безумную ревность, проявлявшуюся даже в нежной фразе, которую отец так любил повторять: "Диана, лучше бы ты была маленькой-премаленькой, чтобы я мог положить тебя в коробочку и всегда носить при себе в кармане". Мама выслушивала подобные признания с улыбкой, ведь она по-настоящему любила его, а Тото был благодарным и восторженным мужем, он осыпал ее подарками и комплиментами, тешившими ее самолюбие. "Ты самая красивая женщина в мире, а я самый счастливый мужчина".

По утрам, когда Диана просыпалась, ее голова покоилась на его руке, так как он любил наблюдать за ее пробуждением. При этом у него был всегда такой удивленный взгляд, как будто он присутствует при рождении чуда. Тото был настоящим поэтом и одновременно страстным любовником. Он обожал дарить ей дорогое белье. Диана носила его с некоторым смущением, а он, любуясь изящными кружевами, частенько вспоминал ту простенькую ночную сорочку, в которой она была в их первую брачную ночь. И тогда на смену страсти приходила глубокая нежность, помогавшая маме преодолеть остатки застенчивости, и их любовь, очищенная от всего плотского, становилась еще более трогательной и возвышенной.

Жизнь Дианы и Тото включала в себя множество обрядов. И первым, самым обязательным для них, был завтрак в постель, который подавался на серебряном подносе. Затем папа шел бриться, требуя, чтобы Диана непременно присутствовала при этой процедуре. Она сидела на краю ванны, поставив неизменную чашечку кофе на умывальник. В первое время Тото носил элегантные домашние пиджаки, но потом сменил их на простое полотенце, обернутое вокруг бедер. Сам он объяснял эту перемену следующим образом: "Дорогая, если я не очень тебя раздражаю в таком виде, то мне так удобнее". В эти минуты покоя и отдыха молодожены говорили о своем будущем, мечтая о путешествиях и других приятных вещах, которыми отныне им предстояло наслаждаться вместе. В атмосфере поцелуев, ласк и бесконечных разговоров они провели три месяца, начиная с того дня, когда Диана сбежала из дому, или чуть меньше, если вести отсчет с той минуты, когда ее мать, поддавшись уговорам квестора Чифарьелло, прекратила преследовать любящую пару. А то, что их союз еще не был освящен в церкви, теперь не имело большого значения: рано или поздно документы дочери должны были прибыть из Бенгази.

Беспокоилась и моя бабушка со стороны отца, Анна. Увидев свою будущую невестку впервые, она пришла в ужас: "Где ты ее подцепил? В детском саду? Тебе же придется кормить ее с ложечки!" Но, поговорив с Дианой, она несколько смягчилась, сказав той, что не имеет ничего против нее, а только тревожится за ее будущее. "Хорошо ли ты знаешь моего сына? - спрашивала она. - Он хороший мальчик, но очень ревнивый и слишком вспыльчивый". "Нанни, помолчи, - вступался дедушка Пеппино, - не лезь не в свое дело. Если они любят друг друга, живут вместе, зачем им твои советы?" Бабушка согласилась с ним и тут же потребовала, чтобы Диана называла ее мамой к большому смущению девочки, которая выросла во Флоренции, с трудом понимала неаполитанский диалект и вообще находила своих свекров слишком эксцентричными. Но она очень быстро приспособилась к новой жизни, а кроме того, на смену этим преходящим и временным трудностям пришла большая радость. Они уже полтора года прожили вместе, когда Диане показалось, что она беременна, и она сразу же сообщила об этом Тото. Он хмуро выслушал ее, а затем произнес дикую фразу: "Этот ребенок не может быть моим. В детстве у меня была болезнь, из-за которой я не могу иметь детей. Значит, ты мне изменила".

Другая женщина на ее месте, наверное, расплакалась бы, но только не Диана, ведь совесть ее была абсолютно чиста. Не теряя времени на нелепые оправдания, она попросила Тото отвести ее к врачу, который подтвердил им радостную новость: Диана скоро станет матерью. Тото продолжал настаивать, что этот ребенок никак не может быть его, но тот же врач, подвергнув папу соответствующему обследованию, развеял все его сомнения.

Тото

С присущей ему переменчивостью настроений Тото со слезами на глазах просил у Дианы прощения, твердя одну и ту же фразу: "Дорогая, как ты могла бы изменить мне, если я ни на минуту не оставлял тебя одну". Однако в день моего рождения, как я уже говорила, его вновь охватили сомнения, полностью развеявшиеся благодаря любви, которую мама ежеминутно ему выказывала. Она очень хорошо знала своего мужа и оправдывала все его безумства, считая их неизбежными проявлениями его артистической натуры.

В юности она глубоко страдала от этих "странностей" Тото, но позднее, когда они расстались, ей его очень не хватало. По сравнению с ним все остальные мужчины казались ей скучными и неинтересными. Болезненная ревность Тото, подозрения, отравлявшие их любовь, были следствием его трудного детства и юности, когда он разочаровался в женщинах, считая их распутными и вероломными, способными причинять лишь страдания тем, кто их любит. Он рассказывал Диане, что когда появился на свет, его мама была совсем юной и бросала его дома одного. С тех пор он панически боялся, что его снова бросят, предадут, обманут те, кого он больше всего любил.

В то время мои родители были особенно близки и хорошо понимали друг друга еще и потому, что в детстве оба страдали от недостатка любви и теперь наверстывали упущенное. Так же как Тото, мама росла без отца, и он стал для нее и отцом, и любовником, и мужем, и другом. Но особое значение эта идея "своего дома" приобрела после моего рождения. Папа всегда хотел, чтобы я росла, как принцесса в королевской семье. И вот 15 апреля 1935 года мои родители венчались в римской церкви Сан-Лоренцо в сопровождении немногих друзей и близких родственников. Отец потребовал, чтобы я тоже присутствовала при этой церемонии. Я и присутствовала - в кружевном платьице, на руках у няньки.

Папа меня обожал, но я очень рано поняла, что мне придется делить его с любимой работой. Он был страстно предан сцене, не мог противиться ее соблазну, так что в отдельные моменты театр завладевал им полностью, это было как наваждение или колдовство.

Все началось еще в раннем детстве, когда он на глазах у потрясенной бабушки изображал то священника, то бродягу и множество других самых разных персонажей. Тяга к перевоплощению была первым ранним проявлением великого призвания, которое лишь один раз в жизни подверглось сомнению.

Это случилось после гибели Лилианы Кастаньолы, субретки, покончившей с собой из-за любви к нему. Тото впал в глубокую депрессию, хотя с годами и этот эпизод в воспоминаниях отца приобрел оттенок актерской байки. "Я был так подавлен, что решил уйти в монастырь, - рассказывал он. - Это был вполне искренний порыв, так как я действительно ощущал потребность удалиться от мирской суеты, а главное, искупить свою вину. И я поехал к приору монастыря в городе Ассизи. Он задал мне несколько вопросов, дабы понять степень серьезности моих намерений, и мы уже начали было договариваться о моем поступлении в монастырь. Но во время нашей беседы, при том, что я был буквально очарован перспективой жизни в монастыре, мне вдруг пришла в голову мысль о некоторых трудностях, связанных с обетом безбрачия. Я мог отказаться от всего, только не от секса: это было бы слишком большой жертвой. И тогда я со всеми подобающими предосторожностями спросил у приора: "Святой отец, скажите откровенно, смогу ли я время от времени встречаться с женщинами? Нет, конечно, не каждый день, но хотя бы по праздникам - на Пасху или Рождество?" Лучше бы я этого не говорил! Возмущенный приор тут же ответил отказом, а я успокаивал себя тем, что только сумасшедший может принять постриг, тем самым лишив себя самого большого удовольствия в жизни. К чувству умиротворения, которое я испытывал, все время примешивалось безотчетное желание сбежать. Я наскоро, но с чувством признательности попрощался с добрым приором и с того дня окончательно уверовал, что истинное мое призвание - ремесло актера".

Противоречивый характер Тото, неожиданные перемены настроений от черной меланхолии к безудержному веселью, которые в любой другой профессии были бы помехой, в театре стали главной пружиной его творчества. Лучшие юморески, лучшие скетчи Тото рождались из его странной, прихотливой, необузданной фантазии и врожденного чувства парадокса.

Отец начал играть в Неаполе в полулюбительских спектаклях в местных театриках, ставших его испытательным полигоном, но настоящий дебют состоялся только в 1922 году в Риме, куда он переехал вместе с родителями. Здесь впервые он создал свой собственный репертуар, пародируя великого итальянского комика Густаво Де Марко, которого можно считать его учителем. Все произошло совершенно случайно. Папа тогда зарабатывал на жизнь тем, что играл эпизодические роли в спектаклях у Джовинелли, набираясь профессионального опыта. Однажды легендарный Де Марко почувствовал себя плохо и отказался участвовать в очередном представлении. Владелец театра страшно нервничал, не зная, кем заменить известного актера, ради которого, собственно, и собралась многочисленная публика.

Тото переживал эту драму за кулисами, не решаясь вмешаться, тем более что в те времена был разве что не последней спицей в колесе. Но вот в порыве вдохновения и отваги, как с ним это иногда случалось, он подошел к Джовинелли и сказал: "Командор, я очень похоже изображаю Де Марко и знаю наизусть весь его репертуар. Может быть, я попробую заменить его?"

Это предложение привело Джовинелли в замешательство. Но перед угрозой отмены спектакля он выбрал наименьшее из зол, разрешив Тото выйти на сцену. "Посмотрим, что тебе удастся сделать", - сказал он, подмигнув, и сел в первый ряд партера, с трудом скрывая волнение. И, вероятно, был приятно удивлен, услышав смех зрителей после первой же реплики и гром аплодисментов в финале. Это было признание нового типа юмора, заставившего забыть даже великого Де Марко.

Думаю, что уже в тот вечер отец почувствовал таинственную связь, установившуюся между ним и публикой. Связь взаимозависимую - Тото служил своим искусством зрителям и одновременно был их властелином. Об этой невидимой внутренней связи с публикой он часто упоминал. "Да, я хороший комик, - говорил он, - но не только этим объясняется моя способность гипнотизировать людей. По реакции зала я чувствую, чего ждут от меня зрители, и веду себя соответствующим образом, как будто они мной управляют. Но, получив импульс, я сам становлюсь хозяином положения, и, надо сказать, это удивительное, пьянящее чувство власти над людьми". Чтобы доказать своей тезис, папа иногда ставил на сцене что-то вроде телепатических опытов. Например, он смеялся три раза подряд, но с разным выражением и в разной тональности, а публика смеялась ему в тон, словно он был дирижер оркестра. Но, сознавая свою власть, вместо того чтобы почивать на лаврах, он становился только еще более требовательным к себе. Перед началом спектакля Тото любил обходить весь театр, от сцены до подвала, до самых укромных его уголков, чтобы, как он говорил, "вдохнуть его запах". Эти прогулки, ставшие своеобразным ритуалом, доставляли ему не только удовольствие, но и помогали понять, что испытывает публика, сидящая в зрительном зале, когда он выступает на сцене. При выборе актерской уборной он проявлял скромность, граничащую со смирением. "Не важно, - говорил он импресарио, - дайте любую. Лишь бы там была табуретка, на которую можно сесть, да осколок зеркала, чтобы гримироваться".

Огромное значение для его карьеры и для него самого имела встреча с семьей Де Филиппо. Он играл с ними в Неаполе комедию дель арте, каждый вечер импровизируя новый спектакль.

Комических актеров всегда тянет на политическую сатиру. Этого соблазна не смогли избежать ни Тото, ни Де Филиппо, дорого заплатившие за свою страсть к антифашистским выпадам. В 1944 году их чуть не депортировали как врагов режима. Все началось со злой пародии на Гитлера, которую отец разыграл экспромтом, узнав о недавнем покушении на диктатора. Как только Тото вышел на сцену военным шагом, с черными усиками под самым носом и рукой на перевязи, зрители разразились таким хохотом, что все ужасы войны хотя бы на один вечер отступили на второй план. Разумеется, это представление не понравилось полиции, и какой-то папин друг предупредил его среди ночи, что их с Де Филиппо разыскивают. Это была страшная минута в нашей жизни, но прежде чем спасаться самому, отец предупредил Де Филиппо, которым тоже удалось скрыться. Что же касается нас, то после короткого размышления папа решил обратиться за помощью к Де Санктисам, скромной супружеской паре, которая его буквально боготворила. Де Санктисы не только ходили на все его спектакли, но еще и осыпали нас подарками, главным образом гастрономически-ми. Однажды они даже прислали нам огромную живую овцу, сильно усложнившую нашу жизнь. Разумеется, ни у кого в нашей семье не хватило духу ее зарезать, и в конце концов овцу отселили в погреб, где бабушка Анна заботилась о ней, как о своих кошках.

Де Санктисы жили под Римом, и что особенно важно, жили замкнуто и одиноко. Во всяком случае, так думал папа, когда мы решили укрыться в их доме. Уехали мы на рассвете, как настоящие конспираторы. Оказавшись на месте, папа выкурил невероятное количество сигарет, выпил бесчисленное множество чашек кофе и ушел спать, заверив нас с мамой, что теперь мы в полной безопасности. Но на следующее утро нас разбудил подозрительный шум. Папа встал и, осторожно выглянув из-за створки ставни, обнаружил под нашими окнами небольшую толпу поклонников, которые выкрикивали его имя и просили автограф.

"Черт побери! - воскликнул он. - Я просил Де Санктиса спрятать меня, а он растрезвонил об этом по всему Риму!"

Но после первой вспышки гнева Тото расхохотался, сказав, что безопаснее было бы остаться дома.

Бабушка с дедушкой ждали нас. Полицейские уже приходили, и старикам удалось сбить их с толку, сказав, что Тото уехал в заграничное турне. Те поверили, и вот теперь бабушка Анна приготовила нам спагетти с помидорами - блюдо, с ее точки зрения, обладающее чудодейственными лечебными свойствами.

С моей стороны было бы излишней самонадеянностью пытаться рассказать обо всех этапах творчества Тото - это дело историков театра. Мне же нравится рассказывать такие эпизоды из его жизни, в которых проявляются малоизвестные черты его характера. Например, разве можно забыть историю Арманды, уже немолодой и слишком толстой танцовщицы кордебалета, принимавшей участие в самых известных ревю Тото? Судьба этой женщины напоминает историю Филумены Мартурано. Мать троих детей, рожденных вне брака, она, чтобы дать им возможность учиться, зарабатывала на жизнь проституцией. Папа знал об этом, но, несмотря на свои строгие правила, давал ей работу, пока она могла танцевать. Правда, он ставил ее в последний ряд, где ее почти не было видно. "Я ее не осуждаю, потому что она образцовая мать, которая жертвует собой ради детей", - объяснял он. Арманда участвовала и в турне по Африке, где познакомилась с богатым землевладельцем, который влюбился в нее. Он был старый и уродливый, но предлагал ей безбедное существование, и танцовщица решила остаться с ним. С Тото она расставалась с огромным сожалением. "Мне очень тяжело покидать Италию, но я должна думать о своих детях". Тото понимал положение бедной Арманды, как вспоминает мама, прощался с ней со слезами на глазах, все время повторяя: "Какая удивительная мать!"

В 40-е годы, когда Тото был уже богат и знаменит, его талант заблистал с особой силой в ревю Микеле Гальдьери "Чем меньше ты ждешь". Примадонной в этом ревю была Анна Маньяни, с которой у отца сложились совершенно особенные отношения. Он восхищался ею как актрисой, но страшился ее необузданного нрава, считая его невыносимым. Чтобы избежать вполне возможных при ее характере столкновений, он никогда не обращался к Анне на "ты", называя ее "синьора Маньяни". "Я чувствую, что с ней надо держать дистанцию, - объяснял он. - Это не женщина, это вулкан, готовый извергнуться в любую минуту".

Несмотря на папину предосторожность, у них с Маньяни все-таки произошла стычка, которая с годами стала казаться смешной, но в те времена стоила ему нервов. Все началось с того, что Анна в одной из сцен, в которой участвовал также и папа, потребовала, чтобы, когда она будет петь свой куплет "Как хорошо вечерком заняться любовью", свет был направлен только на нее. "Удовлетворим просьбу синьоры, - сразу согласился отец. - Если таково ее желание, я готов оставаться в тени".

Маньяни самодовольно улыбнулась, не подозревая, что сама себе роет яму. Зрители, вместо того чтобы смотреть на нее, освещенную прожекторами, всматривались в темноту, пытаясь обнаружить, куда же подевался Тото. Маньяни еле доиграла спектакль и, как только он закончился, словно фурия, ворвалась в папину комнату. Он пытался успокоить ее самой ангельской из своих улыбок, но она прямо с порога выпалила в страшной ярости: "Тото, ты сукин сын. С завтрашнего дня свет будет установлен, как прежде".

Ни за что на свете Тото не нарушил бы главную заповедь театра, которая гласит: "Спектакль должен продолжаться любой ценой".

В 1944 году он вышел на сцену в день смерти отца, заметив потом с печальной улыбкой, что никогда не играл так хорошо, как в тот день, когда пытался скрыть от зрителей свое горе. То же самое случилось три года спустя, когда умерла моя бабушка, и он, превозмогая страдания, развлекал зрительный зал, ничем не выдав своих чувств.

Тото держался на сцене совершенно естественно и непринужденно, настоящий сгусток энергии, фейерверк острот, но каждому его выступлению предшествовала долгая и кропотливая работа. Прежде чем выйти на сцену, он по крайней мере полчаса собирался с мыслями, сосредоточиваясь на своих персонажах. В его артистической уборной стоял шезлонг, а вернее, что-то среднее между креслом и гамаком, в котором он лежал в ожидании начала спектакля, закрыв глаза и подложив руки под голову, почти в позе йога. Он считал театр священным местом, подобным храму, в котором сам он был жрецом, и потому требовал от танцовщиц, чтобы они вели себя прилично и достойно. Тото очень уважал Изу Барцицца, которая, уже став известной субреткой, продолжала выезжать на гастроли только с согласия своего отца и в сопровождении гувернантки.

Разумеется, не все балерины были так же хорошо воспитаны, как Иза, и некоторые из них откровенно роптали на железную дисциплину, установленную Тото.

"Ваша светлость, ведь мы же не в колледже", - воскликнула однажды вечером одна из балерин, еще более простая и невоспитанная, чем остальные. "Милочка, поверь мне, человеку с опытом, лучше колледж, чем бордель", - коротко ответил Тото.

В театре Тото проповедовал те же строгие нравы, что и в семье. И когда балерины хотели немного развлечься, им приходилось прибегать к сложной системе уловок, чтобы обмануть его бдительность. Но строгость Тото сменялась добродушием, когда дело касалось новичков, трудности которых он прекрасно понимал. Например, он был очень нежен с Франкой Марци, знаменитой травести 50-х годов, которая во время своего первого выступления так нервничала, что забыла роль, плакала навзрыд и билась в истерике. "Не плачь, малышка, - утешал он ее, - положись на меня, и все будет хорошо". Марци послушалась его, и из нелепой околесицы в духе Ионеско, которую она несла с перепугу, папа вытянул очень смешной скетч.

Закулисная жизнь Тото была самой обычной повседневной жизнью. Человек и художник сливались в одно целое - на сцене папа был человеком, а в личной жизни не мог не играть. Во время одного из турне он, чтобы дать немного подзаработать горничной в гостинице, каждый вечер посылал ее купить ему пачку сигарет. Сигареты стоили двести лир, но папа, к огромной радости женщины, давал ей тысячу, и она всякий раз благодарила его одной и той же фразой: "Да пребудет с вами Мадонна!"

Тото молчал, но однажды, не выдержав, спросил ее: "Синьора, простите за любопытство, не думаете ли вы, что Господу в конце концов надоест, что Мадонна столько времени проводит со мной?"

Остроты и шутки, рождавшиеся за кулисами, мгновенно распространялись по всему театру и нередко произносились со сцены. "Вот кто наш настоящий хозяин", - говорил папа, указывая на публику в зале. Прежде чем выйти на сцену, он подолгу наблюдал за зрителями из-за кулис, настраиваясь на нужный лад. В своих спектаклях папа ничего не делал случайно, на авось - он всегда за всем следил и все контролировал сам. Особенно большое внимание он уделял костюмам, требуя, чтобы они были красивыми, нарядными и дорогими даже во время войны, когда денег было мало. Я помню его в Турине в 1941 году - мне тогда было восемь лет - в доспехах и шлеме с плюмажем. Он играл в ревю "Неистовый Роланд", остроумной пародии на поэму Ариосто. Иногда из-за бомбежек приходилось прерывать спектакль, и актеры, наскоро сбросив свои сценические костюмы, бежали в бомбоубежище. Но папа в эти минуты думал только о нас с мамой, ведь мы присутствовали на всех его спектаклях. Он бросался в зрительный зал и, схватив нас за руки, тащил в укрытие, не успев переодеться. Случайные прохожие при виде его, бегущего по улице в доспехах Роланда, не могли удержаться от улыбки, несмотря на весь драматизм ситуации. Клелия Матанья, прекрасная актриса их театра, как-то насмешливо сказала ему: "Ваша светлость, прежде чем бежать в бомбоубежище, вы бы хоть плюмаж снимали". "А вы думаете, что если в меня попадет бомба, то виноват в этом будет плюмаж?" - парировал отец, скорчив при этом такую уморительную гримасу, что присутствующие сразу развеселились и бурно зааплодировали Тото, сумевшего превратить даже мрачное бомбоубежище в театральные подмостки.

Посвятив себя кино, отец сохранил привычку импровизировать на съемочной площадке, никогда, однако, не отступая от сценария, с которым просто работал по-своему. Он приглашал Адже, Скарпелли и Франко Континенца, с которым тоже снял насколько фильмов, к себе домой на виа Монти Париоли и вел с ними бесконечные беседы, изнурявшие всех, кроме него самого. Он привык спать всего несколько часов в день, а кроме того, его вдохновенный талант давал ему такие неисчерпаемые энергию и силу, каких не было даже у более молодых людей. Во время этих сборищ, прозванных сценаристами сюрреалистиче-скими, Тото импровизировал, доставляя огромную радость мне и Франке Фальдини, так как мы сидели в соседней комнате и все слышали. "Слышите, как они смеются? - говорил папа. - Значит, гэг хороший, введем его в сценарий". Если же Анже и Скарпелли предлагали шутку, к которой мы оставались равнодушны, папа отрицательно качал головой и произносил свой суровый вердикт: "Нет, это не годится. Если не смеются Франка и Лилиана, с какой стати будут смеяться зрители?" Поначалу сценаристы приходили в замешательство, но потом соглашались с ним. Конечно, некоторые его фильмы удались лучше, если бы он работал над ними с большей тщательностью, но Тото снимался в шести картинах в год, нередко продолжая играть в театре, и буквально разрывался между съемочной площадкой и сценой. Это был непосильный, изнурительный труд, но Тото никогда не терял спасительного чувства юмора, причем остроты и шутки его бывали довольно злыми и желчными.

Кастеллано и Пиполо до сих пор с некоторой растерянностью вспоминают свою первую встречу с Тото, когда, молодые и неопытные, они послали ему сценарий фильма "Тото в джинсах". Через несколько дней они пришли узнать его мнение, и Тото встретил их с обнадеживающей улыбкой. "Молодцы, просто молодцы, - воскликнул он, едва завидев их. - Вы написали самую настоящую пошлятину. Поистине нужен недюжинный талант, чтобы написать такую выдающуюся пошлятину. - И потом, как бы извиняясь, добавил: - Попробуйте еще разок, и даю слово, что, если у вас получится хороший сценарий, я с удовольствием снимусь в вашем фильме".

Позднее Кастеллано и Пиполо много раз работали с папой, который в 1962 году все-таки принял приглашение сняться в телешоу "Первая студия" по их сценарию и исполнил незабываемый дуэтный номер с Миной. О "пошлятине", разумеется, больше не вспоминали. На площадке Тото использовал те же приемы, что и в театре. Например, он никогда не играл без парика, которых у него была целая коллекция. "Парик для комика - все равно что шляпа для актера и подгоняется под персонаж, - объяснял он однажды Серджо Корбуччи, у которого снялся в нескольких фильмах. - Актер должен начинаться со лба, так как лоб - самая главная и самая характерная часть лица. Не будем лукавить: лоб кретина не похож на лоб гения". Он не отказался от парика, даже когда работал на фильме Стено "Тото в цвете". Этот фильм снимался в 1952 году в экспериментальной технике, и Тото приходилось часами работать под раскаленными прожекторами, излучавшими невыносимый жар. Профессионал до кончиков ногтей, до героизма, отец обливался потом, страдал, но не жаловался, даже когда у него задымились волосы, точнее, синтетический парик. Тогда папа избежал больших неприятностей лишь благодаря расторопности рабочего, который сообразил вылить ему на голову ведро холодной воды.

"Подставное лицо"

Даже в самые тяжелые минуты жизни отец оставался верен себе. Так, он никогда не сквернословил, и если в сценарии попадались ругательства, просил их убрать. Тото ненавидел пошлость, и когда он был уже в довольно пожилом возрасте, какой-то продюсер предложил ему сняться в рискованной любовной сцене, хотя и комедийной, он отказался, сочтя себя оскорбленным. "Некоторые сцены вообще плохо смотрятся на экране, - объяснил он. - А представьте себе в подобной сцене человека моего возраста!"

Благородство, аристократические манеры были второй натурой Тото, как бы его фирменной маркой. В перерыве между съемками, когда было возможно, его обслуживал официант в белых перчатках, подавая еду в серебряной посуде. Некоторые друзья Тото даже называли его "ваше высочество". Барские манеры отца во время съемок фильма "Прекрасные семьи" так потрясли режиссера Грегоретти, что он назвал его трапезу "завтраком на траве". Быть может, вначале он счел Тото снобом. Но понял, что ошибся, когда Тото как истый неаполитанец, предложив ему стручковый перец на блюдечке из тончайшего фарфора, с подчеркнутой учтивостью спросил: "Не хотите попробовать перчик?"

Театр доставлял папе не только радость, но и огорчения. Однажды в Неаполе, когда он был в самом зените славы, ему присудили премию за артистическую карьеру. Но на церемонии вручения премии почему-то совершенно отсутствовали критики и журналисты. Полупустой зал выглядел так мрачно, что Тото расплакался, уткнувшись лицом в плечо сопровождавшего его Стено. Наверное, в тот момент к нему вновь вернулись старые детские страхи, что его никто не любит.

Творчество для Тото было своего рода убежищем, средством ухода в идеальный мир, к которому он так стремился.

Его отношения с Дианой становились все более трудными.

Однажды во Флоренции родители и моя тетя, мамина сестра, пошли в шикарный ресторан, который чуть не стал ареной очередного скандала. Напротив них за столиком сидели три офицера, и это обстоятельство вызвало страшное раздражение у Тото, который тут же попросил маму пересесть на другое место. Мамина красота, восхищавшая других мужчин, стала для Тото постоянным источником страданий. Тото казалось, что все они покушаются на его счастье.

Можно представить себе его состояние, когда они с Дианой проходили к выходу и все три офицера, как по команде, вдруг вскочили и с криками: "Какая красавица!" - отдали маме честь. Приняв этот комплимент за тяжкое оскорбление, папа бросил в ответ: "Неотесанные мужланы!" Вспыхнула ссора. Мама с тетей ушли из ресторана очень расстроенные. Вскоре пришел и Тото. Он был подавлен и обескуражен. Недоразумение разъяснилось: офицеры хотели выразить восхищение красотой Дианы и отдать должное его таланту. Инцидент был исчерпан, но подобные эксцессы постепенно подтачивали их семейное счастье.

Ревность, с каждым днем становившаяся все сильнее, толкала его на нелепые поступки. Неизвестно, сколько времени он вынашивал свое очередное решение, только однажды он завел с Дианой совершенно дикий, ни с чем несообразный разговор, вполне в духе своей безумной любви к ней. "Дорогая, я так тебя люблю, что не хочу, чтобы ты была моей женой, - сказал он ей. - Если бы мы расторгли брак, но при этом продолжали жить вместе, я бы знал, что ты меня действительно любишь. А кроме того, если я не буду больше считаться твоим мужем, то и рогоносцем стать не смогу". Другая женщина при этих словах наверняка упала бы в обморок, но только не Диана, которая уже привыкла к несуразным выходкам Тото и даже не подумала ему противоречить. "Я люблю тебя и могу поклясться, что никогда не полюблю другого мужчину, - отвечала она ему. - Но если для твоего счастья и спокойствия нужно расторгнуть наш брак, давай так и сделаем. Не бумага с печатью удерживает меня рядом с тобой, а глубокое чувство, которое не боится никаких испытаний".

Мама говорила совершенно спокойно, но даже самой себе не призналась бы, как оскорбило и потрясло ее это предложение, открывшее страшную правду: ее семейная жизнь не более чем мираж, способный исчезнуть в любую минуту. Но в то время она была еще слишком влюблена в Тото, чтобы рассуждать трезво, и, как всегда, подчинилась его воле. Брак был расторгнут в Венгрии в 1939 году, эта новость застала родителей в Африке, где они были в турне. "Мы снова стали женихом и невестой", - сказал Тото Диане и взволнованный мыслью, что теперь от роли мужа он переходит к роли любовника, страстно сжал ее в объятиях. В тот период их отношения были идеальными как никогда, а любовь такой пылкой, что это открытие потрясло их самих, как будто, обретя свободу, они вдруг поняли, как глубоко привязаны друг к другу. И, разумеется, продолжали жить вместе. Такова абсурдная правда, хотя биографы отца приводят дату развода как конец их истории с Дианой. Но на самом деле эта уловка во вкусе Пиранделло только подхлестнула их любовь, во всяком случае, на какое-то время. В детстве я никогда не видела, чтобы мама с папой ссорились, и росла в полной уверенности, что они страстно любят друг друга. И навсегда сохранила это убеждение даже после того, как он соединил свою судьбу с Франкой Фальдини, единственной женщиной, с которой после мамы его связывали серьезные отношения.

Итак, мои родители, став вновь свободными, превратились в пылких любовников, хотя время от времени их посещало смутное предчувствие беды, окончательно и непоправимо разрушившей наше семейное счастье.

Все началось совершенно случайно, с неверно выбранного места летнего отдыха. Обычно мы проводили лето в Виареджо, в прекрасном доме у моря. Хотя бы на каникулах я получала возможность поиграть со своими сверстниками, правда, под присмотром гувернантки. Отец приучил меня к щедрости, и я угощала своих юных друзей в баре, оставляя довольно внушительные счета, которые он потом оплачивал, не моргнув глазом.

Конец совместному проживанию моих родителей положили сплетни. В то время папа очень страдал, замкнулся в себе, уйдя с головой в работу. В 1948 году он много играл не только в театре, но и в кино, снимаясь в одном фильме за другим. И вот во время съемок картины "47-й мертвец разговаривает" он познакомился с Сильваной Пампанини. В то время она была очень красивой и совсем молоденькой девушкой - брюнетка со светлыми глазами, как раз тот тип, который нравился папе, и неудивительно, что он начал за ней ухаживать. Кроме того, Сильвана приезжала на съемочную площадку в сопровождении своего отца и имела репутацию девушки из хорошей семьи - обязательное условие, чтобы Тото мог всерьез заинтересоваться женщиной. О папином увлечении прекрасной партнершей в конце концов заговорили, и он решил использовать эти слухи, дабы устрашить и наказать вероломную Диану, дав ей таким образом понять, что она не единственная женщина на свете.

Как потом рассказывала Пампанини, их отношения с Тото носили чисто платонический характер. Тото был очень чувствительным человеком, и подобный "платонизм" по отношению к понравившейся ему женщине позволяет предположить, что хотя он и не остался равнодушен к красоте Сильваны, его чувства к ней были сродни "любви на сцене", чем-то вроде лекарства, которое он принимал от настоящих любовных переживаний. Диана - а папа всегда представлял ее "моя супруга" - была оскорблена этими сплетнями, ставившими ее в положение брошенной жены. Может быть, откровенное объяснение между родителями помогло бы им прояснить это недоразумение и закончить его нежным примирением, тем более что они все еще любили друг друга. Но такого объяснения, к сожалению, не произошло.

И как всегда бывает в подобных случаях, в их ссору вмешались "добрые друзья", которые все больше и больше, буквально наперегонки разжигали мамины подозрения. "Тото безумно влюблен в Пампанини, - нашептывали они ей. - Вчера он отослал ей огромный букет роз с бриллиантовым кольцом". "Твой муж так увлечен Сильваной, что вот-вот попросит ее руки".

Эта последняя сплетня окончательно вывела Диану из себя, и когда Тото вернулся, она чуть ли не с порога набросилась на него с вопросом: "Ты в самом деле собираешься жениться?" Папа вздрогнул, закурил сигарету и решил еще немного ее помучить. "А почему тебя это интересует?" - спросил он с нарочитым спокойствием, которого не было и в помине. Его бесстрастный тон совсем взбесил Диану, и она выкрикнула ему в лицо: "Потому что если это правда, то я тоже сейчас же выйду замуж. У меня уже есть муж на примете".

В тот драматический момент, рассказывала мне потом мама, в ее памяти, как в кино, всплыли самые счастливые минуты ее жизни с Тото, но и самые горькие. Впервые в жизни с того дня, как она встретилась с ним, Диана почувствовала запоздалое сожаление, что всегда и во всем его слушалась, полностью подчиняясь его воле фактически ценой отказа от самой себя. Папа пришел в ярость. О своем флирте с Пампанини он совершенно забыл и считал, что Диана ужасно его оскорбила, намекнув на возможность брака с другим мужчиной. Мысль о ненавистных рогах приводила его в бешенство, и ему даже в голову не могло прийти, что слова мамы скорее всего продиктованы простым желанием отомстить. Для него все было кончено. "Если у тебя уже есть другой муж, который тебя ждет, так и иди к нему! - крикнул он ей. - Здесь для тебя нет больше места!"

Мама торопливо собрала вещи и, обняв меня, со слезами на глазах уехала к сестре. Из своей комнаты я слышала отголоски их ссоры и, когда хлопнула дверь, почувствовала, что осталась совсем одна на развалинах. Диана всегда была опорой, стержнем нашей семьи, и без нее необратимо разрушился и мой мир, еще и потому, что наши с папой отношения осложнились из-за моего друга Джанни. Но в те ужасные дни, наступившие после ухода мамы, я стала ему особенно дорога. Он очень страдал, круглыми сутками сидел взаперти в своем кабинете, обдумывая случившееся, и иногда от непомерного нервного напряжения даже терял сознание. На людях он старался не подавать виду, что страдает, и даже специально ходил ужинать вместе со мной и своим близким другом Фабрицио Сарацини в любимый ресторан "Дикий утес". Чтобы не давать повод для сплетен и пересудов, он вымученно улыбался и шутил, но, вернувшись домой, сбрасывал маску, и у меня сжималось сердце при виде его растерянного, убитого горем лица. "Если ты так страдаешь, почему не попросишь маму вернуться обратно, послав к черту свое самолюбие?" - хотелось мне сказать ему, но я молчала. Я очень его любила, но у нас не было принято фамильярничать. Он был моим отцом, и я не имела права вмешиваться в его дела. И до сих пор я упрекаю себя за это. Я очень хорошо помню то время, и мне кажется, а вернее, я точно знаю, что мои родители похоронили заживо еще очень сильное чувство.

Через несколько дней после ссоры с Дианой папа все-таки пересилил себя и позвонил ей с более или менее завуалированным предложением вернуться домой. Но позвонил, видимо, не вовремя - страшная вещь в сердечных делах, - чувства Дианы были еще слишком оскорблены, и на примирение она не пошла.

В те мрачные дни, когда я тоже покинула его, папа написал самую знаменитую свою канцону "Роковая женщина", навеянную раздумьями о Диане. Доказательством того, что вдохновительницей стихотворения была именно она, а не Сильвана Пампанини, может служить авторское посвящение, которое рассеивает всякие сомнения. Отец неоднократно объяснял название, которое отнюдь не означает, что героиня его печальной поэзии существо безнравственное, в нем просто скрыт намек на ее жестокосердие, заставляющее возлюбленного страдать. Сильвана вполне искренне могла поверить в то, что Тото пишет о ней, потому что как раз в это время он оставил свои ухаживания и из поклонника превратился в друга. Его увлечение Пампанини было увлечением зрелого человека очень красивой девушкой, которая на какой-то миг вновь разожгла в нем огонь и мечты юности. Подобное состояние души само по себе поэтично, и, видимо, поэтому актриса всегда писала о Тото, как о "романтическом менестреле". Его отношение к ней было искренним, но недостаточно глубоким, чтобы вдохновить на "Роковую женщину" - этот плач по любви, рожденный жестоким разочарованием, копившимся годами.

Что же еще предпринимал Тото, кроме бегства в поэзию, чтобы совладать с тоской по отвергнутой жене, которую, возможно, порой он даже ненавидел, но которая навсегда осталась в его сердце? Хорошо зная его, я думаю, что он предавался воспоминаниям, особенно сентиментальным. Уж эти женщины! Мой отец всегда пользовался у них успехом, даже тогда, когда был начинающим артистом без гроша в кармане. Многие его любили, и теперь долгими, одинокими вечерами он вспоминал, фантазировал, любовался изящными призраками, танцевавшими на ленте его памяти.

Первые значительные любовные приключения в жизни Тото относятся к времени его дебюта. Певички и балерины не отличались избытком стыдливости и отдавались ему без долгих уговоров. Кроме неиссякаемой пылкости они ценили в нем обходительность и щедрость, достоинства приятнейшие, хотя и быстротечные. В соответствии с моралью той эпохи, которая требовала от супруги невинности, а от возлюбленной искушенности, мой отец действительно видел в женщине лишь объект наслаждения. Диане он рассказал обо всем - признался во всех деталях своего прошлого, даже самых скабрезных.

Рассказы Тото вызывали у Дианы смешанные чувства, в которых интерес к запретному соседствовал с мазохизмом. Она и в самом деле часто ревновала его к прошлому и боялась, что не выдержит сравнения с другими, более зрелыми и опытными женщинами. Мой отец понимал, что все это ее беспокоит, но уже не мог остановиться и продолжал эту игру не в силах совладать со своей страстью к театрализованному действу любого рода - пикантному, романтическому, трагическому или фарсовому. Подобным же образом он и впоследствии испытывал терпение и силу любви Дианы, которая должна была принимать все, именно все в его сложной противоречивой натуре.

Особенно часто Тото вспоминал одну из своих любовниц Лючану Гора, субретку с мелодичным голосом, оставившую сцену ради любви к нему. Тото, который испытывал к ней только сексуальное влечение, требовал от нее (и это было его обычным правилом) полного самоотречения, несовместимого с артистической карьерой. На протяжении двух лет Гора, безумно влюбленная в него, следовала за ним неотступно, как тень, пока однажды ей не пришлось поехать в Геную на похороны отца. Тото, которому в ту пору было двадцать семь лет, вызвался сопровождать ее и там познакомился с сестрой Лючаны Марией, очаровательнейшей сорокалетней женщиной, получившей в браке титул маркизы.

Много написано о повышенной эмоциональной возбудимости людей, переживающих смерть и погребение близких. Их чувства рвутся на волю, словно утверждая жизнь в ее правах. И папа в полной мере отдал дань этой макабро-эротической традиции, внезапно влюбившись в Марию, необычайно красивую и утонченную женщину. Лючана, не выдержав сравнения с сестрой, вынуждена была мирно удалиться. Любя папу с безотчетной страстью, маркиза искусно усыпляла подозрения мужа и приезжала в любую часть Италии, где бы папа ни находился. Он был польщен, его распирала гордость бывшего уличного мальчишки, которому удалось соблазнить знатную женщину, готовую во имя любви к нему пойти на скандал. Ему нравилось держать в своих объятиях даму, на которой драгоценностей было не меньше, чем на королеве, и которая, чтобы доставить ему удовольствие, умела быть униженной и покорной. Ну а то обстоятельство, что в этой экстравагантной истории был замешан еще и маркиз, "замороченный и рогатый", придавало ей особую пикантность и превращало в род возмездия знатным и богатым, к которым его в ту пору влекло и из среды которых он чувствовал себя исключенным.

Вместе с тем чувственность Тото была восприимчивой и всеядной, и оттого он с полным безразличием и ради минутной прихоти мог изменить своей утонченной и искусной возлюбленной с заурядной уборщицей, как это и произошло однажды. Как-то утром Тото пришел в театр, где не было ни души, за исключением девицы, склонившейся над ведром с мыльной водой. "Ее задница, выставленная напоказ, произвела на меня благоприятное впечатление и ввела в соблазн, - смеясь, рассказывал отец. - Я был восхищен владелицей этого совершенно скульптурного изваяния, но когда она обернулась и вскрикнула: "Ой, вы и вправду Тото?" - я увидел, что у нее лицо дурочки. И все же я не смог противиться капризу, я поступил дурно, но есть вещи, которые нельзя предусмотреть..."

Трудно понять, как мой отец, который так высоко ценил аристократию, мог изменить маркизе с заурядной уборщицей. Но он был необыкновенным человеком, необыкновенным во всем. Мама еще и сегодня называет его в духе Пиранделло "Некто, никто и сто тысяч".

Как бы там ни было, но если Тото понимал, что обидел кого-то, он старался сделать все возможное, чтобы загладить свою вину. Например, Лючану Гора он бросил без долгих раздумий, но когда спустя много лет встретил ее в Генуе, то совершил по отношению к ней великодушный жест. Лючана в ту пору жила очень стесненно, потому что во время войны ее небольшое дело потерпело крах. Отец предложил ей постоянную финансовую поддержку, испросив предварительно согласие Дианы, которое та охотно дала.

Циничный соблазнитель или благородный человек с золотым сердцем, Тото всегда Тото, ошеломляющий своим непостоянством. Его собственный характер был для него источником глубоких внутренних противоречий, он не мог обуздать свои инстинкты и оттого всегда испытывал комплекс вины.

Следовательно, не стоит удивляться тому, что его связь с элегантной маркизой тоже завершилась резким разрывом. Это случилось в тот день, когда она, подняв вуалетку над блестящими от слез глазами, сказала молодому любовнику: "Дорогой, я уже не ребенок. Я не могу позволить себе терять время. Я не могу разрываться между тобой и моим мужем. Я решила уйти от него. Я богата и не боюсь этого шага". "А я боюсь! - воскликнул он. - Видишь ли, Мария, я не создан для постоянной связи, и если бы я принял твое предложение, я бы повел себя как настоящий эгоист. Нам лучше расстаться и сохранить друг о друге добрые воспоминания".

Маркиза не устраивала сцен, но долго страдала, прежде чем примирилась с судьбой. В конце концов она справилась с чувствами, возможно, в какой-то мере благодаря культуре и хорошему воспитанию, которые приучили ее к сдержанности и самоконтролю и не дали впасть в отчаяние, как это случилось с другой женщиной, любившей моего отца, - Лилианой Кастаньолой.

Лилиана была очень красивой субреткой, привыкшей проматывать состояние мужчин, которые теряли из-за нее голову. А было таких немало. С черной густой челкой, стройная, как статуэтка, Лилиана являла собой классический тип роковой женщины своего времени. Во всяком случае, такой она была в глазах общественного мнения, хотя позднее в ней раскрылась истинная ее натура, чувствительная и нежная.

Лилиана родилась в небольшом местечке в окрестностях Генуи в 1895 году. Когда она познакомилась с Тото, ей было двадцать восемь лет, и ореол порока, окружавший ее имя, волновал умы и сердца. За несколько лет до их встречи она стала героиней одного весьма показательного эпизода. В Марселе в ресторане "Каннабьер" два моряка добивались ее благосклонности. Лилиана, улыбнувшись им своей знаменитой ироничной и чувственной улыбкой, предложила: "Сразитесь на дуэли, и победитель меня получит". К несчастью, оба ухватились за эту идею, и один из моряков оказался тяжело ранен. Полиция выслала Лилиану из Франции в Италию, где ее несравненная красота продолжала губить сердца. В Монтекатини очередной ее любовник, миланский строитель, в порыве ревности выстрелил в нее, когда она принимала ванну. Пуля слегка оцарапала кожу, но вода в ванне стала красной. Бедняга решил, что смертельно ранил любовницу, и в отчаянии покончил с собой. Сразу после этой скандальной истории Лилиана отправилась в Неаполь. Здесь в окружении влиятельных мужчин, которые наперебой бросились ухаживать за ней, она впервые в своей жизни влюбилась по-настоящему, по-девически робко и трепетно. Пределом ее мечты стал мой отец, который в тот период работал в Новом театре. О нем уже говорили как об очень талантливом актере, и Кастаньола отправилась посмотреть на него. Весь спектакль она буквально не спускала с него глаз, словно громом пораженная. Хрестоматийный случай влюбленности с первого взгляда. Тото ее заметил и на следующее утро послал ей букет роз, вложив в него записочку со словами восхищения: "Самой красивой женщине в мире".

Лилиана, уже решившая завоевать молодого актера, пригласила его на свой спектакль в Санта-Лючию и вскоре за этим назначила ему первое свидание. Лилиана и Тото оказались во власти всепоглощающей, сокрушительной страсти. Для него это было чувственное опьянение, усиливавшееся от гордости за то, что он обольстил женщину, перед которой преклонялись и которую добивались сотни мужчин. Для Лилианы же все оказалось гораздо серьезнее: самозабвение и беспредельная любовь - так можно охарактеризовать ее чувство. Она, волшебница, уничтожавшая мужчин лишь намеком на свою немилость, превратилась в трепетную возлюбленную. Она была готова раствориться в своем друге, засыпать его подарками, но наступил момент, когда она совершила непоправимую ошибку. Лилиана предложила Тото организовать театральную труппу, которую сама собиралась финансировать. Она хотела быть рядом с любимым не только в жизни, но и на сцене. Лилиана не поняла, что в этот самый момент потеряла своего Тото. Дело в том, что это предложение было оскорбительным для моего отца или уж, во всяком случае, расценивалось им как посягательство на его главенство, без чего любовные отношения были для него невозможны. Если бы он принял деньги любовницы, пусть даже в такой завуалированной форме, он перестал бы уважать себя и желать ее. Поэтому, когда его пригласили совершить турне вместе с субреткой Кабирией, он немедленно согласился, не вняв мольбам и слезам Лилианы. "Прошу тебя, останься со мной, это вопрос жизни или смерти", - умоляла она в отчаянии. "Я уезжаю", - ответил Тото с ледяным спокойствием, которое сковывало его всякий раз, когда он принимал бесповоротные решения.

Лилиана посмотрела ему в глаза, и Тото, который на всю жизнь сохранил воспоминание об этом умоляющем взгляде, резко закончил: "Я не могу остаться в Неаполе, в Падуе начинаются гастроли, и я не намерен никого подвести".

Больше Лилиана не произнесла ни слова. Она проводила Тото в Новый театр на такси, на обратном пути попросила шофера остановиться у аптеки, вышла, купила сильное снотворное и вернулась в пансион для артистов. У нее не осталось больше надежд. Она слишком хорошо знала мужчин, чтобы понять, что отъезд Тото был предвестием окончательного разрыва. Она не предавалась отчаянию и с поразительной просветленностью приготовилась к самоубийству как к своему последнему выходу на подмостки театра.

Она написала письмо сестре, скрупулезно изложив в нем свою последнюю волю, затем попыталась дозвониться до Тото, но безуспешно, и тогда она оставила ему записку в несколько строчек, исполненных нечеловеческой тоски, последнюю весточку любви. "Была я счастлива с тобой или несчастна? - писала она. - Не знаю. Моя рука дрожит... Ах, если бы ты был рядом! Ты бы спас меня, правда? Антонио, я спокойна, как никогда прежде. Потому что ты сумел принести в мою несчастную серую жизнь радость. Клянусь, я ни на кого не взгляну больше... Я сдержу слово. Сегодня вечером, когда я возвращалась домой, черный кот перебежал мне дорогу. И сейчас, пока я пишу тебе, другой черный кот, там, внизу, на улице, безостановочно мяукает... Какое глупое совпадение, правда?.. Твоя Лилиана".

Затем она проглотила таблетки и легла на кровать, смиренно ожидая смерти как освобождения. Может быть, Лилиана страшилась не только горьких дней, которые ей предстояло прожить в одиночестве, без Тото, но и неотвратимого увядания своей красоты и заката славы женщины-вамп, не знающей себе равных.

Может быть, Тото и смог бы помочь ей пережить эту драму, найти новый смысл жизни, но она, чаровница, не сумела навечно привязать его к себе. Это было последнее поражение. Лилиана, как и многие другие красавицы театра и кино, находясь в состоянии нервного стресса (мне вспоминается Мэрилин Монро, которая тоже, прежде чем покончить с собой, пыталась дозвониться до невидимого возлюбленного), решила уйти со сцены под немолкнущие овации зала.

Тото, терзаемый угрызениями совести, взял на себя всю вину и ответственность за смерть Лилианы. Самоубийство любовницы с таким бурным прошлым Тото воспринял как акт очищения и принял решение похоронить ее в семейном склепе семьи Де Куртис. А позднее в ее память назвал меня Лилианой - поступок тем более показательный, что, согласно неаполитанской традиции, первый ребенок при крещении обычно получает имя бабушки по отцовской линии. Тото лишил свою мать этой традиционной привилегии в память о бедной Лилиане, увековечив ее в самом дорогом, что у него было, - в единственном ребенке. Его желание таким образом поправить дело можно сравнить с браком в критической ситуации, но продиктовано оно было глубоким чувством справедливости, свойственным моему отцу. Конечно, можно было бы сказать, что все это лишь запоздалая дань погибшей возлюбленной, но, как бы там ни было, очень важно, что после смерти моральное признание получила женщина, которая была больше, чем артистка. Она была искательницей приключений. Я не хочу во что бы то ни стало оправдывать отца и еще меньше идеализировать его, но я думаю, что другой на его месте нашел бы тысячи способов доказать свою непричастность к смерти Кастаньолы. Тото же никогда не забывал Лилиану и всю жизнь хранил фотографии, запечатлевшие ее в полном блеске, и прядку волос, перетянутых ленточкой, конечно же, подаренную в знак любви. Я помню, что всякий раз, вспоминая Лилиану, папа говорил о ней с таким сердечным теплом, что я, будучи маленькой девочкой, думала, будто речь идет о близком родственнике, который преждевременно ушел из жизни и которого до сих пор помнят, любят и оплакивают.

Любовные похождение моего отца, как и его характер, были многообразны и противоречивы. Рядом с подлинной драмой Лилианы Кастаньолы возникали забавные ситуации в духе фарсов Скарпетты и Покада. Героиню одной такой необычной истории звали Ева, она познакомилась с моим отцом, когда он, аннулировав брак, снова стал "синьорино" и загорелся жаждой новых приключений. Естественно, только он вновь приобрел эти привилегии, а мама продолжала в его глазах оставаться женой, обязанной хранить супружескую верность. Папа вел себя как эгоист, это бесспорно. Но сегодня, по прошествии лет, Диана видит в отлучках Тото способ утверждения собственного превосходства в отношениях мужчины и женщины. Я же думаю, что они были еще и признаком слабости.

Однажды он признался ей, что, наставляя рога, испытывал огромный страх при мысли, что сам мог оказаться рогоносцем. Эта психологическая путаница в соединении с его чувственной натурой приводила к тому, что он повсюду искал все новые и новые объекты эротического возбуждения.

И вот в такой ситуации, когда ему уже стукнуло сорок пять, Тото увлекся семнадцатилетней Евой, дочерью одного римского коммерсанта. В те годы человек, ухаживающий за девушкой из порядочной семьи, должен был представиться родителям, что мой отец и сделал со спокойной совестью, тем более что был записным холостяком. Он даже завел разговор о свадьбе, но родители девушки предложили ему сначала окончательно разрешить все свои домашние проблемы. В общем, Тото, чтобы жениться на их дочери, должен был исключить из своей жизни Диану. Моя мать, узнав о "сватовстве", очень страдала, бабушка Анна, как могла, утешала ее, решительно осуждая поведение сына-ветреника. "Девочка моя, как же ты терпишь всю эту мерзость? Да я бы на твоем месте наставила Тото рога, и не один раз, а сто", - повторяла она Диане, которая взаперти сидела дома и ждала, что папа все-таки образумится.

Первые восторги тут же улеглись, мой отец понял, что, вступив в брак с Евой, будет вынужден навсегда расстаться с мамой. И тогда он начал задумываться, а не стоит ли дать задний ход. Но это было нелегко, тем более что влюбленная до беспамятства Ева была готова соединиться с ним даже вопреки воле родителей. Она-то и предложила ему совершить "похищение невесты", как это практикуется на юге, то есть провести вместе ночь и поставить родителей перед свершившимся фактом, вынуждая их таким образом благословить молодых. Папа, как он сам потом рассказывал Диане, оказался вовлечен в интригу и, загоревшись идеей провести ночь с девственницей, согласился. Когда "молодые" остались в гостиничном номере одни, Тото стали одолевать первые сомнения. Ева вела себя как-то слишком непринужденно и проявляла чрезмерную для ее возраста склонность к любовной игре, поэтому прежде чем перейти от ласк и поцелуев к отношениям более интимным, он поинтересовался, не было ли у нее в прошлом всестороннего сексуального опыта.

Сначала она все отрицала, но затем, запутанная хитроумными вопросами-ловушками отца, призналась, что однажды оказалась "очень близко" с неким кузеном. Сделав это полупризнание, маленькая Ева проиграла партию. Тото нашел повод избавиться от нее. "Сейчас, моя дорогая, пойдешь вместе со мной к врачу, который должен удостоверить твою девственность, - начал он строго. - Чтобы стать моей женой, ты должна быть невинна. Я требую немногого, но это необходимо".

Гинеколог, проводивший консультацию в ужасной спешке, констатировал факт и даже приблизительную дату утраты невинности Евой, видимо, благодаря тому самому кузену - "настырному парню", как говорят в Неаполе, желая указать предприимчивый характер человека. Тото, потрясая медицинским заключением, глухой к мольбам Евы, отправился к родителям девушки, хладнокровно объяснив им, что брак в силу подобных обстоятельств невозможен. Затем вернулся домой со спокойной совестью. Мама вспоминает, что увидела его с балкона. Он шел приплясывая, как в лучшие времена. Мама даже представить себе не могла, что Ева ушла из его жизни, но была так рада его появлению, что тут же со всех ног кинулась открывать ему дверь. Он вошел с торжествующей улыбкой и, повернувшись к бабушке Анне, которая вопросительно взирала на него, объявил: "Ну что за красота! Святой Антоний ниспослал на меня благодать - я больше не женюсь!"

Затем со смехом и непристойными комментариями он поведал Диане о последней фазе своей женитьбы, нежно сжимая ее в объятиях и всячески демонстрируя свою любовь. Мама была счастлива оттого, что Тото снова принадлежит ей, но вместе с тем испытывала чувство солидарности с бедной Евой. В женщинах, любивших Тото и страдавших от его эгоизма, она видела свое отражение. И хотя она была идеальной женой, незаменимой возлюбленной, которой отдавалось предпочтение, в глубине души она испытывала горечь ревности и страх оказаться покинутой. Она знала, что судьба ее любви неопределенна. "Тото, - сказала она, - ты плохо обошелся с бедной девочкой. Ты дал ей надежду, а потом покинул в беде. Если ты не был уверен, что любишь ее, зачем же было ее компрометировать?"

Но папа, хотя и был человеком чутким в вопросах морали, на этот раз не испытывал вины. Ева пыталась обмануть его и, следовательно, принадлежала к категории женщин, от которых надо бежать как от огня. Отец проявлял полную лояльность к людям, тем или иным образом допущенным к его чувствам. Поэтому он идеализировал Лилиану Кастаньолу, которая никогда не прикидывалась такой, какой не была на самом деле.

Воспоминания о прошлом скрашивали одиночество отца, последовавшее после ухода мамы и моего брака с Джанни Буффарди. Но этого было недостаточно, несмотря на все неприятности, в Тото сохранилась неистребимая жажда жизни, чувств и эмоций, которые питали его творчество, его человеческую натуру. После нескольких месяцев глубочайшей депрессии Тото родился заново и решил наверстать упущенное время. Воспоминания о Диане оставались незаживающей раной на его сердце, но Тото не мог не возродиться к жизни, он должен был вернуть себе и другим свой собственный образ человека, побеждающего все невзгоды.

Как-то вечером мы с отцом и его другом Фабрицио Сарадзани ужинали в ресторане "Ля Рупе Тарпеа", где мое внимание привлекла веселая компания молодых людей. В этой компании особенно хороша была одна девушка, брюнетка с зелеными глазами, как раз тип Тото. И действительно, он был заворожен ею и без промедления постарался выяснить, кто это "видение". Франка в ту пору только вернулась из Америки и хотела стать актрисой. Вместе с родителями она жила в Риме. Ее манеры, ее речь - все указывало на изысканное воспитание, необычное в среде старлеток. Благодаря этому, ну и, конечно, благодаря своей внешности она смогла завоевать сердце моего отца, который всегда был очень чувствителен к людям благородного происхождения.

Для своего возраста Франка была очень спокойной девушкой, без каприз и жалоб она старалась вписаться в привычную жизнь отца. Например, вечерами, вернувшись с работы, он любил отдохнуть вместе с ней в гостиной, почитать или посмотреть телевизор. Выходили они редко. Папа и Франка, если хорошенько вдуматься, были в числе первых пар, отношения которых строились в большей степени на дружбе, чем любви. Это был союз, которому не нужна была легализация в виде штампа о браке. И потом папа отдавал себе отчет в том, какая большая возрастная разница между ними, и не был уверен в необходимости связывать Франку пожизненными обязательствами.

Если вынести за скобки легкую хандру и тревожность, вызванные приближением старости (это чувствовалось, хотя отец никогда не признавался в этом), то можно сказать, что в тот период в душе Тото царил мир.

Несмотря на сердечную привязанность к Франке, папа продолжал чувствовать какую-то странную внутреннюю связь с мамой, хотя никогда бы в этом не признался. В такие моменты проявлялась свойственная ему ранимость, нечто вроде болезненного изумления перед злом, которым награждала его жизнь, и тогда у меня возникало ощущение, будто мы поменялись местами: я чувствовала, что должна согреть его своей любовью, приласкать, погладить по голове, словно прогоняя грустные мысли, как если бы он был моим сыном, а не отцом.

Итак, ситуация для моего отца сложилась весьма напряженная, и крестины внука могли бы сделать его счастливым. Но Джанни ухитрился все испортить: в самый последний момент он решил назвать сына Сальваторе в честь своего отца и пригласить свою мать на церемонию крещения.

Окончание следует

Перевод с итальянского Л.Аловой и О.Бобровой

Фрагменты. Публикуется по: Liliana De Curtis. Toto, mio padre. Milano, 1992.