Русский культурный бунт 9О‒х, безобидный и безобразный

Я не стану утверждать, будто я понимаю, что произошло.

Те, кто утверждает это, — хвастуны или глупцы. Я вижу перед собой то, что видят все: жизнь, фантастически переменившуюся в рекордные сроки. Полностью обновленный Кодекс Времени (набор самых характерных внешних его примет — то, чем питаются разные «Старые квартиры»). Облик культуры, почти что не имеющий общих точек с обликом двадцатилетней давности.

«Кто это сделал, лорды?» (из «Макбета»).

Не знаю. Я образованна ровно настолько, чтобы понимать всю пучину своего невежества. Почему население, которое отымели по полной программе, вместо того чтобы устроить реальный кровавый бунт, обошлось бескровным культурным бунтом? Видимо, это комическая форма Божьей милости. Поясняю.

Распад Союза Советских республик и свободные цены предоставили наконец задачу культурного воспитания масс самим массам. Требования масс, которые мистифицировались (массам постоянно приписывали мнимые желания и требования, исходящие из воображаемого идеального массового советского человека) или подавлялись (множество фильмов, к примеру, запрещалось или не покупалось, потому что в них была «чуждая народу идеология потребления»), предстали главным двигателем и формообразующей силой стихийного рынка культуры. Мало кто из идеологов перестройки хорошо представлял себе, а чем на самом деле является «массовый человек», воспитанный тихим омутом застоя, с его скрытностью, лживостью, хитроумием, вороватостью, жаждой жизни и весьма специфическими идеалами. Теперь он оказался свободен в выборе удобной и приятной для него культуры.

Ничего страшного и небывалого не произошло. Восстание масс по поводу культуры явилось повсеместно и давно.

Любой цикл культуры включает в себя: отношение к жизни и смерти, представление о прекрасном и возвышенном, иерархию ценностей, набор моделей «правильного» поведения и список символов (одушевленные или неодушевленные знаки общепризнанных симпатий). Головокружительно быстрая смена общественного строя потребовала немедленной культурной реакции, и таким реактивным мобилем оказалась массовая песня и фигура певца. Именно певцам в 90-е годы предстояло определять отношение к жизни, олицетворять представления о прекрасном и возвышенном, формировать иерархию ценностей, предлагать модели поведения и заполнять список символов, причем не нормативно, как это делала заменившая идеологию реклама, а по любви. Они это сделали. Они создали некое сообщающееся эфирно-воздушное пространство и заполнили его собой. Это пространство безразмерно, импульсивно, бесструктурно… в общем, вполне по Тредиаковскому, «чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй».

Нормативным и одновременно титаническим образом культурного Миропорядка долгие годы была структура Большого Кремлевского Концерта. Все там мирно покоилось на своих местах — военные хоры и па-де-де из балета «Дон Кихот», стихи Рождественского и ария из оперы «Князь Игорь», — а так называемая эстрада, «легкий жанр», допускалась в конце, в микроскопических дозах и только на патриотическую тему. Образ культурного Миропорядка конца 90-х — это любой концерт, сочиненный к очередным выборам власти, где величина прикупленной или чем-то зачарованной звезды способна приумножить политический вес и энергетическую силу претендента, а вопрос, кто после кого выступает, является вопросом, кто кого круче, и столь смутен, что его разрешение может быть трагическим (смерть Игоря Талькова произошла в момент разборок, кому выступать, Талькову или Азизе). Кто же тогда власть? Очевидно, властью является массовый спрос на звезду. Откуда берется массовый спрос? Из масс. Значит, массы нашли способ управлять сами собой. И массовая культура — это и есть самоуправление масс.

Итак, мы рассматриваем отношение к жизни в масскульте 90-х. Оно абсолютно ликующее. Массы, что называется, дорвались. Жизненный процесс, не требующий более никакого идеологического оправдания, становится большим и сладким предметом воспевания. Жизнь — это праздничный пирог, и ты можешь получить свой кусочек немедленно, сейчас, жить — это есть, пить, путешествовать, совокупляться с представителями разных стран и народов (»Чио-Чио-сан, я хочу быть с тобой», «моя мулатка-шоколадка»), ловить момент. Замелькали в песнях другие берега, пальмы, реалии вечера в ресторане, появилось кое-какое имущество (»угнала тебя, угнала», «я верну тебе все, что ты подарил»), лирический счет пошел на дни, часы, минуты. «Все перемелется, родная!» Взвинченная, лихорадочная, слишком уж румяная, не вполне здоровая жизнерадостность масскульта исходит из такового же не вполне здорового отношения к жизни. Жизнь ощущается не своей законной женой, с которой надо спокойно и сознательно жить, а чужой, праздничной, желанной, от которой хочется всего и сразу и которая в любой момент может кинуть. Истерическая волнообразная массовая любовь возносила певцов, чтобы мигом отхлынуть и оставить их в полном забвении, и если раньше на это требовались десятилетия, теперь хватает и года-двух. Носители масскульта сделались беспокойны. Живые воплотители представления масс о прекрасном и возвышенном сами пытаются понять, как им это удается, и не понимают. С трогательным недомыслием они относят любовь масс на свой собственный счет.

Однако понимание прекрасного, которое раньше хоть как-то формировалось личностью самого певца, постепенно становится прерогативой самих масс. За редким исключением весь нынешний пантеон масскульта — это куклы, подставные лица, символы массового спроса, модели. Они дают бесконечные интервью, беседуют в эфире, говорят о себе и мире — и никогда, нигде не мелькнет ни тени оригинальности, ни крошки юмора, ни признака ума, ни одной живой, забавной реакции. Сравните хотя бы «Музыкальный ринг» конца 80-х, когда там попадались ребята из рок-н-ролла, ставшие теперь классиками, и «Ринг» конца 90-х, с нынешними кумирами. Тогда еще сверкали иной раз искры личных размышлений, теперь перед нами — повторю, за редким исключением — стоят дурно воспитанные, плохо одетые, малообразованные, бесконечно самодовольные куклы, некоторые даже и не особо хорошенькие, и несут примитивный вздор о своем «творчестве». Их любят. Их слушают. За них голосуют. Потому что они не имеют никакой дистанции с аудиторией, они ее ничем не напрягают и не пугают. Их, собственно, и нет — есть модели самоудовлетворения, созданные коллективным массовым Солярисом. Из чего наш Солярис лепит своих кукол — это отдельная задача для культурологических исследований. Там, в скользких и плотных глубинах российской подсознательной каши, идет-гудет какая-то таинственная жизнь. Причем прямые замеры не дадут решительно ничего.

Скажем, любые опросы насчет желательной массам явной мужественности певца принесут вам дружные возгласы мнимого хотения. На самом деле наш Солярис хочет чего-то совсем другого. Хоры воинственных мужчин сузились до крошечного «Любэ» и не склонны к материализации в прежних масштабах. «Крутых мужиков» хотят умом, другие места голосуют за бесчисленные полки «ласковых майчиков». Не сыщешь более убедительного свидетельства конца империи.

Употребляя слова «дурно» и «плохо», я не осуждаю, я констатирую факт. Русский крестьянин, скажем, середины XVIII века не мог быть одет безвкусно или петь дурные песни — он жил внутри своей гармоничной для него и им созданной среды, естественной, как дыхание. Современный русский масскульт создан не для естественной жизни внутри данного исторического цикла национального развития. В свое время естественными были кружки самодеятельности при Доме культуры железнодорожников, туристская песня, инвалидный кич (ремесленные поделки инвалидов) и повальная графомания. Нынешний масс-культ, повинуясь Солярису, искусственно удовлетворяет непонятные ему потребности. Пытаясь выжить и доминировать, он создает эрзац-красоту и эрзац-героев. Поскольку они не могут облегчить подлинные страдания и насытить настоящие желания массового человека, требуется быстрая и частая смена символов. Так мужчина, не способный к любви, меняет партнерш или партнеров. «На-найцев» сменяют «Иванушки», «Иванушек» — «Мошенники», «Мошенников» — «Барабанщики». Ничего страшного. Такая рябь на поверхности массового сознания. Чем провинились те или эти? Ничем, просто пареньки всегда должны быть молоденькими и веселенькими, девчонки — свеженькими. Стареть вообще нельзя. Масскульт 90-х унаследовал от советской культуры идею спрятанной смерти (старость и смерть зачеркиваются в сознании, выталкиваются куда-то подальше с глаз, замалчиваются). Старая гвардия — Пугачева, Долина, Ротару — грянулась оземь и резко помолодела. Формируется страна вечной молодости, вечной любви и вечных денег. Сбылась мечта идиота. Рай на земле существует — включите МузТВ. Главное — любовь. На любом концерте певец все равно какого пола просит рук, глаз, криков и клянется в любви к своим зрителям. Он просит дать ему жизни — без этих глаз, рук и криков он перестанет существовать, растворится в атмосфере, развеется дымком. Такое впечатление, что от человека осталась одна тонкая физическая оболочка, а внутри — некая особая субстанция из массовых грез, уплотненный гель массовых желаний и восторгов.

Массовый человек стал творцом и повелителем своих кумиров, заказчиком самоудовлетворения, желаннейшим клиентом фабрики грез. О нем мечтают, на него молятся. Он проголосовал рублем и устроил себе-таки праздник. Он хочет — купит, не захочет — дома чаю попьет и всех пошлет подальше. Он, наконец, положил с прибором на всех учителей, воспитателей, мучителей и зануд.

Так он счастлив?

О, нет. Он все будто ждет чего-то. Он подозревает, что его отношение к жизни и смерти убого, представления о прекрасном жалки, а список символов плачевен. Он хочет чего-то такого, чего нет в нем самом, а не олицетворенных моделей собственного убожества. Он автоматически поклоняется рукотворным идолам, а жаждет-то настоящих богов, которые будут повелевать им. Он вдруг поставит себе Высоцкого, всплакнет и с неожиданной и невесть откуда взявшейся злобой скажет: «Вот… были ж люди».

Он расплясался и расскакался, а мечтает, что придет некто и цыкнет: «Помолчи и послушай». Обожравшись пластмассой, он вдруг жадно кидается на любые признаки оригинальности, свежего голоса, неподдельного артистизма (последний случай — Земфира). Свершив свой бунт и доверившись самозванцам, массовый человек явно затосковал. Самоудовлетворение не принесло ему полновесной радости. Он ждет настоящих властителей. Он их, конечно, дождется…

Но если безобидный и безобразный культурный бунт 90-х сублимировал настоящий бунт, с дымком, кровью и грязью, то слава тебе, Господи. Если обрушившееся на нас сладкое музыкальное дерьмо как-то приглушило жажду народа «погулять, серых уток пострелять», то пущай оно валит из всей ТВ-канализации. А ведь это не такой уж и парадокс. Культурное освобождение масс принесло им значительное и мощное облегчение, колоссальную психическую разрядку. Но жажда идеального неистребима и еще преподнесет нам немало сюрпризов. Наша задача — спокойствие и бодрость. Наше оружие — анализ. Паника и нервические обмороки при виде певца по имени Никита (что за наглость, а! — в современной русской культуре Один Никита!) отменяются.

Потому что есть один маленький всепобеждающий фокус — истинная память культуры. Та память, что топит в омуте забвенья все, что ей кажется мусором, с помощью своих верных рыцарей.

Пустячок такой, а приятно.