Общество не хочет знать правду. «Прокляты и забыты», режиссер Сергей Говорухин

«Прокляты и забыты», полнометражный документальный фильм (1997)

Автор сценария и режиссер Сергей Говорухин
Гран-при Открытого фестиваля неигрового кино в Екатеринбурге, 1998
«Ника» за лучший документальный фильм, 1998

1. Мне кажется, основная проблема состоит в том, что очень мало кинематографистов прошло через эти войны. Если Великую Отечественную прошло целое поколение режиссеров и операторов, то Афганистан, Чечня, другие локальные войны обошли стороной не только кинематографистов, но и большую часть нашего населения. К тому же во время Афганистана мы были закрытой страной, и все десять лет человеку непосвященному было просто непонятно, что происходит.

А для Америки, государства, борющегося за статус сверхдержавы (борьба эта, как мы видим, увенчалась успехом), вьетнамская тема была необычайно важна. В фильмах о вьетнамской войне проигрывалась вечная тема героя-одиночки, сталкивающегося с несправедливостью и в конечном итоге побеждающего.

2. Андрей Платонов говорил, что мужчина, не прошедший войну, похож на нерожавшую бабу. Я с этим согласен. Война, военные впечатления и переживания вдохновили многих художников. Великая Отечественная дала уникальное поколение в искусстве. Война делает человека взрослее, аскетичнее, мудрее. Сейчас этот опыт приобрести довольно просто: есть желание — езжай в зону боевых действий. Многим из наших так и не повзрослевших режиссеров-»тинэйджеров» это бы только принесло пользу. Но такой опыт им не нужен. И поэтому правомерно говорить об отсутствии гражданского темперамента у художников, об их инфантильности. Как будто жук-короед поразил наше искусство.

Но гражданский темперамент отсутствует сейчас не только у художников — почти у всех нас. Мы делаем вид, что ничего особенного не происходит. А надо не только говорить — надо кричать о том, что делается в Чечне. На это должен реагировать весь народ.

Двадцать лет подряд, с 79-го года, почти без перерыва у нас идут локальные войны — Афганистан, Карабах, Приднестровье, Таджикистан, Осетия, теперь кровоточащая рана — Чечня, а наши художники дистанцируются от этой темы. Может быть, в глубине души им неловко перед теми, кто воюет, но признаться в этом не позволяют амбиции.

Да и общество, как это ни прискорбно, не хочет знать правду. Это грязная кампания. Понятно, какие цели она преследует. Но об этом не говорят, ведь если попытаться докопаться до истины и конкретно назвать тех, кто развязал войну в Чечне, рискуешь на следующий день оказаться убитым. А вы обратили внимание, какая жесточайшая сейчас цензура? Все скрывается, все факты перевираются. Даже число потерь, которые официально приводят, не соответствует действительности. Их надо умножить как минимум на три.

У нас есть несколько кондиционных картин на тему кавказских войн. И, я думаю, этого достаточно. На съемки военного фильма так же, как, к примеру, на экранизации Чехова, я выдавал бы лицензию. У Чехова есть определенная атмосфера, и если ты не в состоянии ее воплотить, лучше вообще не касайся этого автора. Так же и с войной. Если не ощущаешь ее в себе, не снимай. Конечно, сегодня все сложнее. После Великой Отечественной войны в обществе долго сохранялось особое настроение, сам воздух был им пропитан. Даже те, кто не воевал, ощущали эту ауру. Алексей Герман, к примеру, не воевал, но его фильмы гораздо глубже, честнее, драматичнее, чем фильмы того же Юрия Озерова с его бесконечными баталиями.

А сейчас, когда военные конфликты происходят на сотой части России да и воюют единицы — в процентном отношении, — чтобы пропустить это через себя, надо там побывать. Иначе получаются фильмы, в которых сокол-афганец легко раскидывает в драке человек двадцать. Это все несерьезно. Я не принимаю ни «Кавказского пленника», ни «Блокпост», ни «Брата». У Абдрашитова во «Времени танцора» меня зацепил только один момент — история женщины-чеченки и ее слепнущего мужа. А «Чистилище» не только смотреть, но и слушать невозможно. Я смотрел эту картину с женой, которая ждала ребенка, и сначала забеспокоился, не станет ли ей плохо, но в результате мы просмеялись всю картину.

У художественного кино свои законы. Нормальный человек рано или поздно понимает, что не может серьезно относиться к ужасам на экране, потому что взрывы — это работа пиротехника, вместо крови краска, а артист, герой которого погиб на экране, смыл грим и пошел пить пиво с креветками. В художественном кино, на мой взгляд, не нужно показывать баталии, для этого есть кино неигровое. Поэтому лучшие художественные фильмы о войне — это «Проверка на дорогах», «Двадцать дней без войны». Фильмы, в которых войны как бы и нет. Зато неигровому кинематографу чужды придуманные, «поставленные» кадры. (Так, мы хотели включить в свою картину несколько доснятых эпизодов из мирной жизни: к примеру, безногий инвалид стоит на дороге, голосует, а машины мимо проходят. Но пришлось от них отказаться — не совпало со стилистикой.)

Из всех картин, снятых на тему современных локальных военных конфликтов, я могу выделить «Афганский излом» В.Бортко — единственную крепкую картину, в которой охвачен весь спектр этой десятилетней войны.

Что касается «сдачи» темы телевидению. Когда я делал свою картину «Прокляты и забыты», меня спрашивали, не боюсь ли я, что она станет повторением пройденного, тем более что многие кадры сняты не нашей съемочной группой, а взяты у информационщиков. И я отвечал: «Нет, не боюсь. У нас разные задачи». Кстати, когда я монтировал, не раз думал вгорячах, что руки бы отрубил телевизионным операторам. Как они снимают? Их цель — подснять любую картинку. Что в ней будет — не важно, главное, вовремя передать материал в эфир. Они не умеют длинный план держать. Новостные программы всегда построены на коротком кадре, на монтаже аттракционов, на постоянной смене изображения. И у зрителя остается поверхностное впечатление о войне, которое не откладывается в подсознание.

У кинематографистов же совершенно другая задача. Мы все подробно показываем, комментируем. А как снимаем? Допустим, в Таджикистане выходит десантно-штурмовая группа в рейд на неделю, и ты идешь с ними. Нам такая удача выпадала. Переодевались в камуфляж, брали в руки оружие, ведь случись что, никто не станет выяснять в бою — журналист ты или солдат. Ты не посторонний наблюдатель, ты находишься внутри событий. Так и шагаешь с группой всю неделю, снимаешь, как люди идут, какое количество вооружения на себе тащат, что отражается на их лицах в тот момент, когда они сбрасывают с себя эти гранатометы, автоматы и, вымотанные, как сто чертей, наконец дрожащими руками закуривают сигарету. Это бесценные кадры. Информационщикам они не нужны, а нам необходимы, потому что мы снимаем кино.

Нам хотелось потрясти общественное сознание России, но этого не случилось по той простой причине, что «Прокляты и забыты» не взяли центральные каналы. Его показывали только по «Культуре», «ТВ Центру» и ТВ-6. Но у нас был невиданный видеотираж, почти 50 тысяч экземпляров. Для неигровой картины — небывалое количество. Она расходилась бы и дальше, если бы во время августовского кризиса не умерла фирма, которая ее тиражировала.

3. Не знаю, наверное, сказалось воспитание. Сама среда, атмосфера моего детства, тех трудных, полуголодных лет, воспитали уважительное отношение к фронтовикам. Да еще рассказы взрослых — у меня мать очень тяжело пережила голод, эвакуацию, в восемь лет она уже к станку встала. И я, служа в армии, написал порядка пятнадцати рапортов, чтобы меня отправили в Афганистан, но меня увезли в противоположную сторону, на Дальний Восток. Видимо, в Главном политическом управлении решили, что если я так настойчиво добиваюсь отправки в Афганистан, то собираюсь бежать за границу.

А на самом деле я, как и многие мои товарищи, просто считал, что должен быть там, где опасно. И был глубоко оскорблен тем, что мой юношеский порыв оказался невостребованным. Может быть, эта тогдашняя невостребованность и сказалась на моем решении ехать в Чечню. Попробовал я себя в качестве участника боевых действий по полной программе — четыре с половиной года постоянных командировок на войну, тринадцать боевых операций, шесть правительственных наград, потеря ноги. Странный мы народ, физические жертвы у нас ценятся выше нравственных: я стал известным человеком именно после того как потерял ногу. А то, что я на этой войне мог сломаться психологически, никому не интересно.

И это никакой не подвиг. Обстоятельства сложились так, что я без этого не могу, невзирая на возраст, на протез. Понимаю, что эта война неправедная, но считаю своей обязанностью там находиться и снимать все, что происходит.

Страшно ли? В самой Чечне — нет. Там работаешь «на автомате», к тому же есть такое спасительное средство, как водка, которая несколько притупляет бдительность, недаром медики говорят: «Смелого пуля боится, в пьяного хрен попадешь». Но когда возвращаешься из командировки, понимаешь, какую опасность миновал. Тогда, конечно, страшно. Лежишь, бывает, ночью и думаешь: «Ну зачем тебе это нужно? Ведь убьют или руку еще оторвут». И все равно едешь. И не я один. Едут люди, которых никто не заставляет, что-то их гонит, влечет.

Война — в определенной степени разновидность наркомании. Есть люди, в основном представители всевозможных спецподразделений, которым не нужны мотивировки, чтобы убить человека. Война — это еще и совершенно иная фаза человеческих отношений, основанных на качествах, о которых в нашей жизни и говорить-то не принято. В мирной жизни мы живем по волчьим законам, а там ценятся порядочность, отвага, надежность. От одной только мысли, что убили твоего товарища, у тебя, как мы это называем, «башню сносит». Вот, к примеру, в 93-м году группе «Альфа» предложили взять Белый дом. Ребята отказались. «Ну хорошо, тогда хотя бы покажитесь там, чтобы защитники Белого дома вас уви-дели и поняли, что разумнее сложить оружие». Они подъехали. Снайпер — естественно, с ельцинской стороны — убил командира. И все. Этого было вполне достаточно, чтобы бойцы пришли в ярость.

4. «Прокляты и забыты» — это не голословное название, оно абсолютно соответствует действительности. Его можно трактовать как пацифистское. Хотя что бы я ни думал о чеченской войне, я все-таки желаю своим героям победы, потому что поражение унижает. Грязью поражения Отечество измазало их уже достаточно.

Но если чеченская война — и первая, и вторая — абсолютно неправедная, в Таджикистане мы находились по праву. Во-первых, там существовала угроза крайнего мусульманского экстремизма и мы ее отодвигали от рубежей России. А во-вторых, по Таджикистану прокатывался колоссальный вал наркотиков, там пролегал большой героиновый путь. С ослаблением наших пограничных войск на таджико-афганской границе этот путь был совершенно открыт. А надо ли объяснять, что такое наркотики? Это оружие помощнее будет, чем военная техника.

Хочу сказать и о том, что, видимо, менталитет российский таков, что нас периодически должны сотрясать какие-то катаклизмы, и тогда все встают плечом к плечу на защиту своих идеалов. К примеру, я считаю, что Великая Отечественная война в известной степени спасла нас от вырождения. К тому времени едва ли не все стучали друг на друга, дабы не быть самому посаженным. Берия даже издал негласное распоряжение: прекратить учитывать доносы родственников. Война, как ни чудовищно это звучит, затормозила процесс человеческого падения. Сегодня он снова близок к апогею…

5. На этот вопрос, мне кажется, я ответил своим фильмом.

6. У нас много хороших картин снято о войне. Я на них рос, и они не могли не отразиться на моем творческом мировоззрении. То, что положено на полочки подсознания, рано или поздно выходит наружу. Но сознательно я не следовал никаким традициям и ни на кого не ориентировался. Делал так, как это вижу и как считаю нужным, — перемешивал самые разные кадры, сталкивал съемки из Таджикистана со съемками из Чечни, противопоставлял их московским тусовкам, которые так ненавижу. Меня за это потом просто в грязь втоптали. Я пытался защищаться. Я же снимал не посетителей консерватории и не домохозяек, жарящих по утрам яичницу. Я взял всю мерзость и грязь нашего общества. Ибо считаю, что это для всех нас огромная угроза. Идет вал бездуховности. Еще немного, и он нас накроет…