Бенилюкс

Нынешний проректор Высших курсов сценаристов и режиссеров, а в прежние времена — старший редактор Всесоюзного бюро пропаганды киноискусства (ВБПК) при Союзе кинематографистов СССР…

Боже праведный, об одном из самых близких мне друзей, о Рене Яловецкой, говорить казенными словами?! Да ни за что! Я совсем не собираюсь играть роль «беспристрастного арбитра». А написать хочу о замечательно одаренном человеке. И о совсем не случайно произошедшем чуде.

Однажды, много лет назад, Рена протянула мне большой конверт с какой-то машинописью и сказала со своей априорно извиняющейся интонацией: «Прости, пожалуйста!

Я знаю, ты занят, но все же — прочитай это…» В первый момент я подумал, что это обычные тематические разработки для кинолекториев и Рена, как всегда, заботится о том, чтобы где-нибудь на Алтае, в Туркмении или в Риге кино показывалось хорошее, чтобы зрителям было интересно. Сколько фантазии и знаний требовалось для этих разработок, знают только ее коллеги по ВБПК, такие же подвижники и идеалисты, как Рена, да члены ее семьи. В ответ на «Конечно, посмотрю» я вдруг услышал: «Вот дурь нашла, взяла и написала…» Только тут я заметил, что она волнуется, как школьница на экзамене. В конверте оказался небольшой рассказ — «Шандор, Белый Шандор»…

Мы думаем, что знаем своих друзей — почти как самих себя. Но вдруг друзья преподносят вам нежданный сюрприз.

Я знал и раньше, что Рена выросла в Красноярске, куда «еще при царе» были сосланы ее предки, участники Польского восстания 1861 года, что там ее окружали ссыльные уже нашей эпохи и, конечно, коренные «чалдоны» и что это разноязыкое и разноукладное сообщество (столь знакомое мне по собственному ссыльному детству), со всеми его странностями, бедами и смешными контрастами, было необыкновенно плодотворной питательной средой для восприимчивой детской души, источником множества резких впечатлений и забавных анекдотов. Но то, что я прочитал в рассказе о горькой судьбе бедного венгерского еврея Белого Шандора, военнопленного времен первой мировой, застрявшего в Сибири, было гораздо больше детского воспоминания. Рене Яловецкой удалось вместить в свой рассказ конфликты и предрассудки, характеры и интонации нескольких эпох и разных этнических групп, перемешавшихся на берегах Енисея. Как древние мореплаватели, она открыла неведомый до того остров — со своим народом, своей историей, своими обычаями. Рассказ был написан зримо, лаконично, без всякого экзотизма — прозрачным и точным русским языком. Его надо было немедленно отдавать в печать!

Тогда, в начале 80-х, перспективы публикации прозы «на эти темы» были весьма туманными. Рена продолжала писать рассказы «в стол», потому, что рождались они как бы сами собой, из сплетения ранних воспоминаний о почти исчезнувшем мире, из не ушедшей наивной детской отзывчивости характера и из взрослого опыта сочувствия людям. К началу 90-х собрался целый сборник этих историй, который по внешним обстоятельствам уже можно было бы, да все не удавалось издать. И только в 1999 году он вышел в свет под названием «Сибирские палестины» в издательстве «Мосты культуры» (Иерусалим — Москва). На презентации книги в Музее кино Герц Франк, которого неутомимая Рена, теперь заботящаяся о «своих ребятах» на Высших курсах, уговорила приехать из Иерусалима в Москву, чтобы провести мастер-класс, показал фильм «Человек Стены плача». Века и земли, народы и их чудаки опять сомкнулись благодаря таланту людей, которым дано рассказывать о близких с улыбкой и с состраданием.

«Искусство кино» печатает в этом номере новую прозу
Рены Яловецкой. А знаете ли вы, что она пишет и стихи?

Наум Клейман

- Кинозвезды у нас похожи на официанток, а официантки — на звезд. Ни куража, ни таланта. А какие у меня были гастролеры… Он смакует воспоминания, старый филармонический зубр, огромный, тучный. Запах нафталина от черного драпового пальто, траченного молью, и обшарпанные брюки выдают в нем человека, впавшего в нужду. Бенцион Люкс — осколок былого, реликт. Он еще хорохорится, сыплет шутками, отпускает комплименты. Его мучает одышка, сдают ноги, но живут смешливые глаза хохмача одесской закваски, любителя потравить анекдоты, спеть скабрезные куплеты.

- «Когда артистов привезете?» — спрашивают. Подавай им Евгения Мокеева. Он же правительственный игрун. Ведь бегал, байстрюк, в мой кинотеатр — мать его уборщицей у меня работала.
Сегодня Люкс, к сожалению, довольствуется скромной должностью уполномоченного в сибирском городе.
- Этим босякам нужно искусство? Захлопают и будут орать: «Крути кино!» — жалуется он, сопровождая меня в поездке. Мелькают клубы, дворцы культуры, и мы, два культуртрегера, трясемся в рейсовом автобусе, прихватив яуфы с пленкой.
- У меня по этому мосту катили Маргаритка Володина и Олежка Стриженов, — бросает он небрежно тоном губернатора, объезжающего город.
- Нате вам! — мы тормозим у клуба троллейбусного парка. — Таки облава: наших зрителей отправили ловить «зайцев» — конец квартала, горит план.
Отменяются лекции и в сельском клубе — на дверях увесистый замок. Зато в ракетном училище нас ждут.
- Герои Шипки и Цусимы! — обращается Люкс к мальчишкам-курсантам. — Я привез лектора — высший класс. Не глядите на ноги, а смотрите в рот. Поняли, орлы?
- Так точно! Здравия желаем, товарищ лектор! — гаркают «орлы».
- Академики! — взывает он к трем высохшим, засыпающим старушкам в зале Дома ученых.
- Как вам нравится мой костяк? — и хохочет над собственным каламбуром.
Во время лекции о немом кино мой сопровождающий вваливается на сцену и отбирает у меня микрофон.
- Откуда юная особа может знать про Веру Холодную? Из книг? Я же видел королеву экрана, как вас… В Харькове я аккомпанировал ей. Я помню запах ее духов.
Зал сражен. Где старый хохмач с затертыми шутками? На сцене счастливец, избранник. Птица-удача задела его крылом, указала место рядом с великими.
- У вас не будет немых фильмов! — таинственно шепчет, словно заклинатель змей. — Я ведь был тапером…
Увы, негнущиеся пальцы извлекают из инструмента несколько сбивчивых тактов «Из-за острова на стрежень…» и вальса «На сопках Маньчжурии». Маэстро пытается скрасить впечатление скабрезным одесским мотивом «Была я белошвейкой и шила гладью», но напрасно. Звезда Люкса, предательски мигнув, погасла. Отсвет успеха еще держится на дряблых щеках с апоплексическими жилками, а крупная голова с ровным пробором — точь-в-точь как у фрачных персонажей немых лент — горделиво поднята.
С облаков приходится спускаться на землю. Мы переезжаем из клуба в клуб. Сердобольные администраторши поят нас чаем с «выпечкой» — окаменевшими булками из местного буфета. Мы съедаем еще по плавленому сырку — и в путь! Бенцион Люкс не терпит пауз, тарахтит, вспоминая одесское житье, встречи с Ледиком Утесовым и Маркушей Донским, где он свой, равный в компании знаменитостей. И не понять, правда это или бахвальство. Однако некоторые детали так правдоподобны, что приходится верить.
- Они прозвали меня Бенилюксом. Почему, спросите? У нас была заведена игра в слова. Брали сложное слово, чтобы получалось имя и фамилия. Как бы рождался вымышленный человек. Как вам понравится барышня Света Фор? Шевелите мозгами — орфография не в счет. Они взяли меня на понт и сделали наоборот: соединили имя (в Одессе меня звали Беня) и фамилию, и получилась страна. Даже три страны… — Бе-Ни-Люкс, — в его глазах играют отсветы былой игры.
У всякой страны есть история. У человека тоже. Она петляет, выкидывает коленца, иногда трубит в фанфары. В день появления на свет Бенилюкса небесный аранжировщик не пожалел шумовых эффектов: в ход пошли трещотки и легкая барабанная дробь. Потом неожиданно прорвалась скрипка, издевательски захохотал саксофон и охнул фагот. В бесхитростной импровизации, небрежных пассажах и нестройных аккордах мажор восторжествовал над минором.
И это было знаком судьбы.
В тот год на Украину обрушился соляной голод. Пришел он и в небольшой городок на границе с Польшей.
- Соль… Где же раздобыть ее? — ломал голову хозяин маленькой гостиницы Элия Люкс. Если еврей задумается, обязательно что-нибудь придумает.
Не поручусь за результат, но…
- Почему бы не махнуть в Америку? Найду компаньона, заработаем доллары и закупим соли пуды, да что там пуды — вагоны. Привезем в Россию и сказочно разбогатеем! — волны океана бились у ног Элии, и ноздри щекотал запах небывалой удачи.
В России его не было восемь лет. И родные оплакали пропавшего коммерсанта. Но однажды в Одесский порт вошло судно и пришвартовалось к берегу. Портовые грузчики, чертыхаясь, выгрузили из трюма мешки с солью.
- Вы что, больной на голову? — спросили они владельца товара, одетого на американский лад.
- Что вы имеете в виду, уважаемые граждане грузчики? — спросил высокомерно «американец».
- А то, что вы, месье, прогорели и вся Одесса будет смеяться с вас. Соль нынче можно купить в любой лавке.
Рвал ли великий гешефтер на себе волосы, глотал слезы или хохотал, пеняя на лукавое еврейское счастье, неизвестно. Через год после американского вояжа Элия успокоился и сотворил младенца. Но бацилла неудавшейся авантюры поразила мальчика-последыша. Точнее, американское семя дало всходы. Беня, Бенцион — так назвали сына — постоянно отлетал от жизни. Старшие помогали отцу на гостином дворе, распрягали лошадей, возились с постояльцами, а Беня играл на скрипке и часами сидел на крыше, глядя в небо. Он мечтал стать музыкантом или на худой конец контрабандистом.
Детство оборвалось неожиданно: вполз тиф и выкосил семью. Бенцион, к счастью, выжил. Сначала его взяли тетки, потом дядя увез в Харьков. Когда мальчик подрос, его отдали в ресторан. Там он играл на скрипке. Оставшиеся братья бежали в Сибирь, а сестры вышли замуж за комиссаров. Вскоре Беню призвали в армию и зачислили в красноармейский оркестр. Для бога войны Марса скрипка слишком нежный инструмент, и красноармеец Люкс выучился барабанить и трубить сбор.
Когда кончились военные передряги, Бенцион играл в разных оркестрах и в разных городах. Потом его бросили на культуру, хотя был он беспартийным лабухом. Так он оказался в кинотеатре, потом в филармонии и снова в кинотеатре. Завести семью не успевал да и не склонен был: куда приятнее не посягающие на свободу «лапочки» — милые девушки без старомодных предрассудков. Он уже не котировался как жених и приобрел репутацию безнадежного холостяка. Ах, как давно это было…
Мы ждем машину.
- Не волнуйтесь, уедем! Чтоб я не нашел на чем ехать? — Люкс пожимает плечами и самодовольно сопит. — Я вызвал пожарную, мы же работаем в их клубе. Сколько раз, спросите, лектор ездил на «скорой помощи» и на милицейских? Однажды, не пугайтесь, я посадил одного на ассенизационную повозку… И что было делать, я боюсь срывов как огня! Это же культурный фронт! — Люкс застывает монументом: герой и мученик.
- Артисты — народ капризный и неверный. По вечерам стереги их: загуляют — утром не добудишься. Отпаиваешь чаем, а то и рассолом. На прошлой неделе приехал красавчик — нос кверху, чекистов и комсомольских вожаков играет. Я забил ему выступление в швейном училище — в общежитии. Там одни девчонки. Уж как они его ждали. Принарядились, кудри навили, цветы закупили, а пол дощатый — будете смеяться — шампунем помыли. Кумир же — как я не уследил? — по дороге нахлестался. Вышел из машины — на ногах не держится. Завуч и учителя, испуганные, провели его в Красный уголок, а он лыка не вяжет. Девчонкам-пэтэушницам — те сгорали от нетерпения — сказали, что у актера внезапный сердечный приступ, и под вздохи сочувствия спустили бледного героя вниз. По деревянным ступеням, вымытым шампунем. Но в массе — это хорошие люди, и я к ним привязываюсь, как к родным. Я всем им знаю цену. Думаете, Люкс — провинциальный администратор? Дайте Люксу любого «эпизодника», и он уедет от меня народным артистом…
Полдень. Мы в фойе клуба. Заглядывают киномеханики, кассиры. Распространители билетов сдают выручку, двери хлопают. Лица меняются. Эта круговерть — стихия Люкса. Он острит, подначивает, задает вопросы, не слушая
ответов.
- Как живем, сибирские дролечки, актрисули мои?
- Вы сами, Бенцион Ильич, как артист. Что киношники вас не снимают? — разомлевшая от чая буфетчица приготовилась слушать байки.
- Я артист. Я играл тень отца Гамлета и еще роль двоюродного брата, который должен был приехать, но не приехал.
Остроты Люкса давно заготовленные, опробованные, но он выдает их с удовольствием.
- Я Сатурн! — влетает в комнату несуразное голенастое существо — шарф вокруг головы и поверх — шляпа. И означает это, вероятно, что ворвавшееся чучело вовсе не инопланетянин, а работница кинотеатра с одноименным космическим названием.
Люкс почему-то вскочил как ужаленный и увел странную даму в коридор. Там он с ней пошептался, после чего та исчезла.
Уж не роман ли у старого бонвивана? Мне-то казалось, что он одинок, иначе откуда этот дух неприкаянности? Загадка…
Мы проезжаем мимо пустого базара. В глубине его ряды торговцев из Средней Азии с почерневшим урюком, и у ворот старуха продает ситцевые фартуки.
- Не только хорошая еда, но и хорошая одежа, — выкрикивает она нехитрый рекламный девиз и топчется на месте.
- Это вам не Привоз! — ностальгическая улыбка бродит по лицу Бенциона. — Вы заметили, что в магазинах, кроме фарша из сухофруктов, ничего нет? Я бы мог вас пригласить на домашний обед…
После лекции мы добрались до пятиэтажки на окраине города. В лицо ударил запах затхлого, неухоженного жилища. Из комнаты вышла женщина с поварешкой и, смутившись, исчезла. Я сразу узнала ее. Это была «Сатурн», но без маскарадного облачения, в темном платье, едва прикрывавшем худые колени.
«А Люкс — каков ходок, — подумала я. — Пусть дама странновата, но моложе его вдвое. Как согласилась на неравный брак?»
- Это моя дочь! — опустил глаза Люкс и крикнул в кухню: — Марка, у нас гости!
Дочь явилась, сдергивая на ходу фартук, и улыбнулась так широко, что улыбка расползлась от уха до уха.
- Садитесь, пожалуйста.
Я огляделась — еврейское местечко в городском квартале. Присела на тахту с залоснившимися подушками-»думками» и распластанными козьими шкурами. На меня вдруг повалились коробки, ящики, пакеты. Девушка, смущаясь, собирала хлам, а я осматривала комнату. На стенах репродукции из «Огонька». В тусклое зеркало воткнуты открытки и вылинявшие искусственные цветы. Однако стол накрыт скатертью, и блестят три свеженачищенных серебряных прибора — единственное, что осталось из маминого дома.
За обедом дочь болтала без умолку, захлебываясь от хохота.
- Марка, перестань бить в чайник! — беззлобно пытался остановить Люкс болтовню дочери, но она не унималась.
- Папа! Ты еще не показал это, — дочь сдернула байковое одеяло, покрывавшее ящики, и под ним оказалась старинная фисгармония с рассохшейся крышкой.
- Выбросили на свалку, когда ломали особняк напротив. — Бенилюкс опустил на педали отекшие старческие ноги, и тяжело задышали меха.
Он коснулся клавиш, и я явственно услышала жалобный стон, прерывистые детские всхлипы и шепот молитвы.
Старик провожал меня и был грустным.
- Я выжат как лимон. У меня дома собственная Стена плача. Эта переросшая девочка — я ее зову Марка — мое несчастье, мои путы. Но поверьте, это дитя любви.
Люкс дышит тяжело, словно вместо легких у него меха старой фисгармонии.
Если браки совершаются на небесах, то с Люксом небесные силы сыграли шутку. По всем резонам, херсонскому холостяку выпадало в жены сущее сокровище: маленькая хлопотунья из Винницы или Каменец-Подольска — этакий венец преданности и благонравия. Одной крови и веры, такая женушка понимала бы мужа с полуслова. По праздникам шпиговала бы гуся, колдовала над цимесом и пекла сладкий пирог-кугел. Окажись она из семьи провизора или часовщика, играла бы по вечерам на фортепьяно, умиляя гостей и многочисленную родню. Однако в небесной канцелярии завелся ангел-растяпа и путаник. Забросил он брачные бумаги Люкса в другой отсек и ткнул своим безответственным пальчиком в некую точку на земной карте…
В Зангезуре, под городом Хндзореском, новорожденным давали звучные имена: Офелия, Дездемона, Наполеон, Гамлет. Похоже было, что жителей армянского села однажды обольстил безумный книгочей — учитель словесности, получивший образование в Цюрихе. Иначе почему в семье Айрапетяна росли двойняшки по имени Ланцет и Пинцет, а кузнец Арташес Израэлян назвал ребенка Гулливер?
- Гулливер, домой! — кричала мать, и эхо в горах вторило: «Гу — лли — вер!» Чадо мчалось со всех ног. А было чадо… девочкой. И хотя впоследствии она оправдала имя — выросла великаншей, — своих простодушных родителей не поминала добром.
- Гулливер Арташесовна! — с нарочитой серьезностью обращались к ней сослуживцы в городе, куда ее направили после учебы.
- Гулливер? — давились от смеха, знакомясь с ней, парни. И девушка укоротила имя.
- Гуля, — стала представляться она новым знакомым.
Появление горянки невероятного роста в степном южном городе не осталось незамеченным.
- Это дитя Армении головой задевает люстры!
- Не сойти с места, когда в Колыванском вспыхнул пожар, Гуля сняла ребенка со второго этажа без всякой лестницы!
Так упражнялись в остроумии херсонские кавалеры, но никто не осмелился штурмовать армянскую крепость. Только Бенилюкс, балабол и закоренелый холостяк, сделал стойку.
- Эта девушка мне в самую пору. Бог изготовил экземпляр специально для меня. Он скроил ее по лекалам что надо.
Субретки, аптекарши и официантки, что уживались одновременно в просторном холостяцком сердце, получили отставку. Гуля его сразила и тем, что по вечерам играла на зурне. Этот диковинный для неармянского уха инструмент брали в руки только мужчины. Гулю это не смущало. Ее мощные легкие выдували дивные звуки, и Бене казалось, что перед ним факир с волшебной дудкой.
- Гуля! — однажды появился с букетом Люкс. — Я работаю в искусстве.
Я вижу на экране Марлен Дитрих и Франческу Гааль. Я был в гостях у Любови Орловой. Наконец, в юности я имел счастье познакомиться с Верой Холодной. Но, Гуля, ваша красота затмила свет звезд.
- Товарищ Беня-джан, у нас в Армении так не шутят, — нахмурилась Гуля и повернулась к Бене своей великолепной спиной.
- Я хочу сказать, мы могли бы составить приличный дуэт, — пролепетал Беня.
Он посмотрел своими много повидавшими голубыми глазами в ее девичьи черные, как два агата, глаза, и армянская твердыня пала.
- Я за Гулей как за каменной стеной. Я-таки был фармазон: прожил сорок лет бесполезной жизни. У меня уже могли быть наследники, — откровенничал бывший холостяк.
- Король, мы надеемся, ты не израсходовал весь порох? — язвили приятели.
- Пижоны! — парировал Беня, — еще есть порох в пороховницах и сахар в сахаровницах.
Но то ли запасы пороха-сахара были на исходе, то ли в горянке Гуле был какой-то женский изъян, только дети у Люксов не заводились. И когда супруги уже впали в уныние, забрезжила надежда.
Однако обстоятельства рождения долгожданного ребенка были драматичны. Не потому, что еврейское счастье с привкусом слез, а потому, что на еврейскую голову есть мировые катаклизмы. Гуля родила девочку в эшелоне: поезд с эвакуированными шел в тыл. Ребенок был здоров, а Гулю парализовало. В сибирском городе, на окраине, в развалюхе красавица Гуля лежала бессловесная, неподвижная, с перекошенным лицом. Бенциону дали броню — он работал снабженцем на военном заводе, а за девочкой присматривала старушка соседка. Гуля протянула недолго. Бенцион и ребенок остались сиротами.
Девочка, вымечтанное дитя, вымоленное у Бога, росла веселой, громкоголосой, вскакивала на табурет, декламировала стихи. Армяно-еврейское изделие выросло на редкость общительным. По утрам скреблось к соседям в дверь.
- К вам можно, да?
Это вопросительное «да?» в конце фразы осталось в ее манере на всю жизнь. Она всегда была возбуждена — в уголках губ скапливались пузырьки слюны. Вместо куклы под подушкой жила Кляша — меховая шкурка, все, что осталось от козленка, которого когда-то принес отец.
Рослая девочка, названная в честь белокурой немецкой дивы Марлен, увы, красотой не вышла: глаза отцовские — голубые, живые. Но про таких говорят — пучеглазка. Зубы редкие, вразбег — открываются розовые десны. Говорит быстро, картавя и захлебываясь. А волосы светлые, густые. Будь они опрятны, можно было бы считать их локонами, но они закручивались жгутом, проволокой, и их природная красота была не видна.
- Марленка-то (так на русский лад прозвали ее) какая-то недоделанная, — судачили соседи.
И все-таки в нелепом несуразном подростке была милота. Отсвет отцовского шарма смирял с девочкой. Детство надолго задержалось в ней, отчего выросло существо, к взрослой жизни мало пригодное: раззява, недотепа. Лепилась к отцу, о девичьей жизни не помышляла.
- Ну их, этих парней неотесанных, так и норовят обидеть.
Школу окончила с трудом — память подводила, — и отец пристроил ее в артель. Она научилась делать цветы из раскрашенных стружек — для кладбищенских венков. В их комнате анилиновые розы стояли в вазах и у фотографий.
- Папа, я и тебе могу помогать, да? — энергия кипела в ней. — А хоть билеты разносить, да?
- Ну попробуй!
Отец жалел нелепое дитя и стыдился: ну как допустить очумелую в храм искусства? Распугает гастролеров, и клиентов потеряешь.
Как ни странно, Марлена прижилась на культурном поприще.
- Вот реклама! — влетает она в Дом офицеров. — К нам едет… — выпаливает имя прибывающей звезды. Шарф летит вслед, как хвост кометы. Шляпа с бархатной розой съехала на уши, а улыбка во все лицо — зубы крупные, белые, вразбег.
В клубах, дворцах культуры привыкли к ней и ждали, как ждут забавного коверного. И какую бы околесицу она ни несла, всегда хохотали и были ей рады.
- Привет, Марлена! Давай афишу! Кого нынче привезете? — приветливо встречали ее.
Марлена запросто общалась с московскими гастролерами, и высокие гости были к ней снисходительны. Когда она становилась не в меру любопытна, или хохотала без умолку над остротами заезжих знаменитостей, или хлопала в ладоши, отец останавливал строго:
- Марлена, закрой рот!
Старый приятель, бывший администратор цирка Соломон предостерегал Люкса:
- Бенцион, ты родную дочь толкаешь в пасть к распутникам. Это же бо-
гема!..
Отец, пораздумав, намеками объяснял Марлене опасность возможных ухаживаний:
- Если будут притязания, скажи мне немедленно. Я их поставлю на место!
Но притязаний не было, и Люкс успокоился.
- Вас зовут Марлен? В честь Дитрих? — переспрашивали девушку галантные московские гастролеры и сыпали дежурные, легко с уст слетающие комплименты.
Марлена была счастлива. Имя далекой звезды словно возвращало его обладательницу в лоно кинематографа. Пусть это было скромное место — подле муз, но девушка служила им истово.
Для Марлены жизнь была окрашена в цвета радуги. Гости приезжали и уезжали. Она провожала их на вокзал, держа цветы, полученные любимцами публики. Марлена сжимала букеты так горячо, будто это душистое свидетельство народной любви принадлежало по праву и ей.
В дни праздников из столичных городов приходили поздравительные открытки: «Желаем здоровья и счастья. Спасибо за дни, проведенные в Сибири… Ждем встречи… Ваш… Ваша…» Марлена не чувствовала стереотипности посланий. Она жила ими и ощущала свою причастность к клану избранных. По вечерам перебирала открытки, раскладывая веером, рассматривая незамысловатые изображения.
- Наверное, на этом море они отдыхают, — вздыхала, любуясь анилиновым пейзажем, а плакатный пионер с горном ей представлялся сыном одного из обожаемых небожителей-артистов.
Она отвечала на письма, однако постепенно их поток убывал, но приходили другие — от новых гастролеров, — и Марлена не успевала обижаться.
Но однажды — лучше бы это никогда не происходило, — однажды на гастроли приехал Олег Строганов. Город сходил с ума, а кумир был щедр, обаятелен, раздавал автографы. Смешную, несуразную администраторшу он прилюдно обнял за плечи и голосом оперного баритона-любовника пропел ей на ушко: «Моя Марлен!» Потом укатил в свою Москву и, как водится, к 8 Марта прислал Люксам поздравление: «Здоровья, счастья. Помню, люблю. Целую. Ваш Олег».
Марлена спрятала открытку под подушку, рядом с Кляшей. Бенцион отослал ответное поздравление, а к следующему празднику артист прислал свою фотокарточку с росчерком на обороте: «Бенциону Ильичу и Марлене — с любовью». Дочь зачеркнула имя первого адресата и фото прикнопила к стене, украсив розой из стружек.
Третьим знаком внимания актера стала посылка с лекарствами. В ящике еще обнаружился флакон пробных духов, а на дне открытка: «Будете в Москве — заходите в гости, жду». Вечером Марлена купила пачку сигарет, галстук в красный горох и билет на поезд. К двери прикрепила записку: «Поехала к жениху. Выхожу замуж за Олега Строганова». Когда ее сняли с поезда, рыдала, отбиваясь, кричала отцу:
- Ты не хочешь моего счастья, да?
- Марка, ты снимаешь с меня голову, — обнимал Люкс несуразное дитя, и руки у него тряслись.
А несостоявшаяся невеста всхлипывала, как ребенок, и еще долго отходила от травмы, пока однажды не успокоилась.
- Да и не пойду замуж вообще. А эти артисты — болтуны. Только на карточках красивые, — и улыбка во все лицо, белые зубы вразбег.
В Москве я часто получала приветы от Люксов и посылала открытки и бандероли. Я хлопотала о телефоне, который был нужен уполномоченному Люксу, так фанатично и самоотверженно служившему на культурной ниве.
Около месяца не было известий, и вдруг вызов на междугородные переговоры. Захлебывающийся, с одышкой голос Люкса и бестолковый лепет Марлены:
- Папу увольняют. Сорвал мероприятие. Сообщите Жене Мокееву.
Из путаного разговора выяснились обстоятельства случившегося. К 1 Мая — празднику солидарности трудящихся во Дворце культуры гидростроителей ждали приезда одиозной актрисы Нины Макарцевой. Актриса приехала в город, собралась на стройку, но ночью паводком снесло мост. Лететь на вертолете актриса отказалась, и строители остались без торжественного концерта.
- Ты что! — топал на старика инструктор обкома, — не мог этой актрисуле объяснить, что она срывает политическое мероприятие? Наши рабочие недостойны героического поступка? Она же в кино героинь играет!
Партийные власти грозно позвонили в Москву: почему на идеологическом фронте держите старого придурка, развалину? Мы с вас голову снимем! Убрать эту пару идиотов!
В Москве собирали подписи в защиту Люкса. Поднялись все актеры. Правительственный фаворит Евгений Мокеев вылетел в сибирский город. Вопрос быстро был урегулирован, и уполномоченного отстояли.
Люкс держал в руках телеграмму: «Восстановлены приступайте работе». Ноги давно уже не несли его так легко. В висках радостно билось: «Есть, есть справедливость! Вы еще узнаете Бенилюкса!» Он мчался, ничего не видя перед собой, глаза застилало ослепительно белым. Сошел с тротуара и уже почти пересек площадь перед обкомом партии. Люкс не почувствовал удара, не услышал, как резко затормозил троллейбус и как выскочил из кабины бледный шофер из того самого троллейбусного парка, где имели обыкновение в конце квартала ловить «зайцев».
В гроб Марлена положила грамоты, поздравительные открытки и красную книжку «Отличника кинематографии». Женщины из ее бывшей артели принесли венки из раскрашенных стружек. И хотя старый приятель покойного Соломон талдычил, что по иудейским обычаям на похоронах цветы и музыка запрещены, Люкса забросали гвоздиками, а из пожарного управления выписали оркестр.
Моросил дождь. Флейта всхлипывала, захлебывался тромбон, литавры рассыпали и отбивали переворачивающее душу «прощай». Грянули трубы, и тут произошла оплошность. На кладбище привезли наскоро сбитый памятник: ребята из клуба деревообрабатывающего комбината сколотили пирамидку со звездой, на дощечке обозначили регалии умершего. Но выяснилось, что они перестарались, потому что звания «засл.», что значит «заслуженный», покойный за свою жизнь не удостоился. И тогда ревнители истины забелили лишнее слово, оставив сокращенный вариант: «Бенцион Люкс (1900-1978) — раб. культуры».