Ценностей незыблемая скала

Европейцы часто задаются вопросом: чего можно ждать от России? И им иногда кажется, что русские знают, что такое Россия, и могут все объяснить. Но русские сами не знают, что ответить. Единого мнения у них нет. Русский спор о России идет два века. Сегодня в центре новые вопросы: является ли Россия цивилизацией? И если да, то какой? Наследницей Византии или особой евразийской? Ясности в этих спорах нет. Часть путаницы заложена в самом слове «цивилизация», очень многозначном, но разговор об истории вопроса вышел бы слишком долгим. Ограничимся тем, что мы видим сегодня.

Сегодня больше чем когда бы то ни было обнажилось противоречие между тем, что Шпенглер называл цивилизацией (техногенным миром), и культурой (духовным миром). Прогресс техногенного мира распространил на весь земной шар западную цивилизацию, но одновременно он подорвал духовные основы Запада. Стало принято называть его постхристианским. Электронные средства массовой информации несут духовную пустоту, в которой богами становятся пенис и клитор. Телевидение, подобно бульдозеру, ровняет с землей местные культуры во имя грубых картин агрессии и секса. Не случайно это вызвало взрыв этнического и конфессионального сопротивления, особенно острый в мире ислама. Там ждут полного духовного распада Запада, и Усама бен Ладен объявил XXI век веком нового, всемирного халифата.

Однако ни одна из мировых религий не способна заменить другие, ислам так же не может захватить Индию или Китай, как христианство. Духовный импульс, создавший Библию, Коран, Бхават Гиту, прошел через головы людей известной культуры и в дальнейшем переплелся с тысячами местных особенностей. Вселенский размах любой из мировых религий застыл в локальных формах культуры и может покорить беcписьменные племена Африки или Океании, но не народы, уже успевшие стать народами Книги. У них свой подступ к вселенскому и вечному.

В современном тесном мире так называемые мировые религии столкнулись, как некогда эллины и иудеи. Сегодня над земным шаром нет общего неба. Я не верю в способность нового пророка оттеснить назад все старые пророчества. Глубины монотеистических религий и буддизма слишком велики, их нельзя превзойти. Новое единство мыслимо только как диалог пророческих монологов, в котором его дух, не выраженный в слове, выше любой отдельной реплики. Предчувствие этого было в средневековой шиитской легенде: когда явится новый имам (своего рода мессия), он не даст нового пророчества, но так объяснит все прежние, что исчезнет вражда между народами Книги.

Какова возможная роль России в эпоху вселенского диалога? Мне кажется, она складывается в глубине русской противоречивости, русского хаоса, русской тоски по единству. Россия не создала особого вселенского проекта, особой Книги, особого священного языка и шрифта. Русская цивилизация всегда творится и никогда не была сотворена, а сейчас и времени для этого не остается. Но вселенский дух Россия подхватила и легко наполняет им заимствованные формы. Она сравнялась с Византией в искусстве иконописи, а в некоторых сюжетах и превзошла византийцев. В XIX веке Достоевский и Толстой превзошли западных романистов. Это указывает на возможности русской культуры, а советский опыт подтвердил русскую ограниченность: самостоятельно созданные формы власти оказались уродством. Я думаю, что навсегда останется призраком и евразийская цивилизация, придуманная русскими эмигрантами 20-х годов, не нашедшими почвы на Западе. Существует евразийский перекресток цивилизаций, но у него нет шансов стать самостоятельным культурным миром. Чтобы осуществились великие возможности русской культуры, России снова надо к чему-то примкнуть, к какому-то вселенскому проекту, к какому-то сложившемуся миру форм. К европейскому? Или к византийскому?

Но Византии давно нет, и рухнула она не случайно. Это был культурный мир, застывший в сознании своего совершенства. Византии не хватало политической энергии, она даже не попыталась создать зону греческого языка богослужения, наподобие латинской. Она не умела учиться на своих военных поражениях и перестраиваться, как это делала Россия. Византийская культура рухнула вместе со своей столицей. Остались иконы и фрески, но сами греки разучились их создавать. Остались книги, но исчезли великие духовные писатели. На русский язык патристика не была переведена, и попытка Нила Сорского продолжать традиции византийской медитации захлебнулась в море невежества.

Только в XIX веке, после знакомства с немецким идеализмом, возникла своеобразная русская философия, и Россия попыталась войти во владение византийским наследством. Но оно не является собственностью одной России и далеко не полностью определяет русскую культуру. На византийский пласт лег пласт монголо-татарский, на него — европейский, и все эти пласты образовали противоречивое, беспокойное, но живое единство. Строй русской культуры — полная противоположность византийскому. Византия была чересчур однородной, чересчур плотно сложившейся и не способной к переменам. Россия чересчур разнородна и всегда чревата великими попытками духовного синтеза — и политическими катастрофами. Россия живет в тоске и в томлении по цельности, в тяготении к порядку (то ли татарскому, то ли европейскому) — и в бунте против этого порядка. Противоречивость принципов культуры заставляет искать истоки права в личности правителя, в самодержце, а формы культуры — в жизни соседей. Начиная с XVIII века таким образцовым соседом была Западная Европа.

Достоевский в иные периоды своего развития доходил до ненависти к Западу, но это была любовь-ненависть, связанная с потребностью преодолеть излишек зависимости, создать европейско-русскую форму романа, европейско-русскую форму поведения. Об этом прекрасно говорит один из персонажей романа «Игрок»: «Я, пожалуй, и достойный человек, а поставить себя с достоинством не умею. Вы понимаете, что так может быть? Да все русские таковы, и знаете почему: потому что русские слишком богато и многосторонне одарены, чтобы скоро приискать себе приличную форму. Тут дело в форме. Большею частью мы, русские, так богато одарены, что для приличной формы нам нужна гениальность. Ну а гениальности-то всего чаще и не бывает, потому что она и вообще редко бывает. Это только у французов и, пожалуй, у некоторых других европейцев так хорошо определилась форма, что можно глядеть с чрезвычайным достоинством и быть самым недостойным человеком. Оттого так много форма у них и значит».

Русское богатство неотделимо от русской нищеты, от хаоса разнородных начал — византийских, татарских и западных, — связанных обручем самодержавия. Русский человек и любит свою широту, и ужасается ей. «Широк, слишком широк человек! — восклицает Митя Карамазов. — Я бы сузил». Сила русской культуры — в тяготении к цельности, в порыве, который редко достигал законченной формы. Цельность, к которой тянется русский гений, — это цельность вселенская, единый образ того, что разбросано в национальных ликах Европы (и не только Европы).

На закате петербургского периода Блок высказал это в двух строках:

Нам внятно все: и острый галльский смысл,
И сумрачный германский гений.

По отдельности здесь все неточно. Гений Германии был и в методическом рационализме; «острый галльский смысл» никак не исчерпывает Паскаля или Сент-Экзюпери. И «внятно все» — гипербола: в каждой национальной культуре есть потаенные углы. Но формула Блока точна не в описании Европы, а в том, что русская мысль конструирует из Европы. Русская мысль как бы собирает Европу в единую империю. Единство Европы — единство диалога — никогда не ощущалось в Европе с такой остротой, как при взгляде из России.

Я просто не представляю себе Россию без усилия к синтезу культур, на перекрестке которых она складывалась. Когда Россия замыкалась в себе, она духовно скудела. Сейчас Россия снова открылась, но вместо реевропеизации ее захватывает натиск американизации. Это плохо не потому, что плоха Америка. Напротив, Соединенные Штаты — великая страна. Но это одна страна, очень большая, очень сильная в экономике и СМИ, и все же только один голос в западном (то есть европейском) концерте. Это не культурный мир, в который можно войти, оставаясь самим собой. Американизация — это подчинение всех стран одному глобальному стандарту.

Как бы ни были богаты США, это маргинальная страна европейской цивилизации со своими особенностями. Одна из этих особенностей — рабство негров. Освободившись, рабы стали господами в джазе, и СМИ, созданные западным техническим умом, стали одним из факторов попятного движения Запада к оргиастическим племенным культам. Другая особенность США — укороченность истории. Ни в одной из стран Европы новое и посленовое время не вырвалось до такой степени из своих связей с прошлым. В исторической памяти Америки не отпечатался ни один законченный цикл развития, чередования центробежных и центростремительных эпох, направленных вширь к завоеванию мира и направленных вверх к восстановлению иерархии ценностей. Между тем наша «посленовая» культура — на одном из исторических переломов, наподобие пережитого человечеством 2000 лет назад. Современные проблемы неразрешимы без переоценки ценностей, без восстановления старого приоритета «ввысь к небу» над «вперед к новым открытиям». Америке это труднее, чем любой другой стране.

У Америки нет собственного средневекового прошлого с его чувством духовной вертикали, с пафосом высоты и глубины. Очередная революция в информатике вызвала здесь инфантильный энтузиазм, стала как бы второй американской революцией. Правда, нет недостатка и в критических голосах, и термин «засорение нравов» создан группой американских журналистов. Но не они делают погоду. Несравненно авторитетнее Мак-Люэн, встретивший с восторгом рождение видеотии. Ему казалось, что достигнут идеал Джефферсона, идеал демократии — без разрыва между элитой и массой, общество равно информированных и распотешенных зрителей. На самом деле разрыв между элитой и массой скорее углубился. Общество развитых стран разделилось на видеотов (в Европе их уже сравнивают с идиотами) и упорствующих читателей.

Деконструктивизм можно понять как движение читателей, пытающихся свести на нет рычаги, с помощью которых ими пытаются управлять. Под огонь попадает вся традиция логики, грамматики и т.п., начиная с древнейших времен, но наиболее значима эта критика для современности, когда политически свободными гражданами манипулируют с голубого экрана.

Философия французских постмодернистов с блеском разрушает власть мертвой буквы, власть знаковых конструкций, поработивших личность, но в ней нет того духа, во имя которого восстал когда-то апостол Павел, один из первых «деконструктивистов». Постмодернистская философия остается рационалистической в своей критике рационализма. И вслед за тем как рационализм нового времени шаг за шагом разрушил образ Бога, посленовый рационализм разрушает образ личности, деконструирует ее, сводит к точке приложения внеличных сил. Вольтерьянская критика религиозного фанатизма доводится до деконструкции всякого пафоса. Ирония посленовой мысли обесценивает, обезвреживает любые идеи, не дает им поработить себя, но эта защита личности отрезает ее от собственной глубины, путь к которой записан в предании и парализует любое движение, направленное к выходу из бездуховности.

Творческое меньшинство всюду ищет выход из духовного тупика. Ищет и в России, уходя вглубь с политической поверхности, где кипят слепые страсти и властвуют хозяева голубого экрана, возбуждая и направляя взрывы страха и ненависти. Как ни отличается русский хаос от европейского порядка, главные задачи современной духовной культуры одни и те же. Мы все ищем новые образы Бога, способные обновить «ценностей незыблемую скалу» в нашем знании, и новые внутренние устои человека в быстро меняющемся мире.