Чулпан Хаматова: «Я воспринимаю роль, как картинку…»

Нельзя ожидать от актера полной ясности в ответах на вопросы, как, собственно говоря, нельзя ожидать ничего подобного от каждого из нас. Можно лишь задавать вопросы, но не каждый согласится выдержать это тяжкое испытание — глядя в глаза журналиста, точно и внятно отвечать…

Чулпан Хаматовой было невыносимо тяжко со мной. Я «задавила» ее своим требованием сказать мне то, что я хотела от нее услышать. Она мучительно ерзала на стуле и, как любой художник, ждала понимания, вместо которого встречала лишь бесконечную череду ненужных ей слов… Маленькая, коротко стриженная, взъерошенная, она дерзила мне, обижала, злилась… Она впивалась мне в глаза пронзительно карим взглядом и требовала… Но чего?

Я сказала ей, что если бы мне заказали написать красками ее портрет, то я отказалась бы, потому что в моем воображении Чулпан Хаматова выглядит иначе… Я бы «выложила» ее хрупкий образ спичками… Наступила пауза. После которой мы наконец-то смогли продолжить разговор. Продолжить, потому что до этого она почти выгоняла меня из своей квартиры на Щелковской…

Нельзя убрать из речи междометия, пусть не совсем четко выражающие мысль, но зато четко формулирующие сложную духовно-душевную суть каждого человека, его ни с чем несравнимую внутреннюю ауру… Я намеренно не стала «чистить» текст, убивая в нем живую энергетику словоговорения. За короткое время моих встреч с Чулпан Хаматовой я ощутила всю невозможность передать в вычищенном правкой интервью истинный смысл того, что и как мне было сказано этой рыжей «спичечной» женщиной. Смысл ее вдохновенной и «рваной» речи не может быть прояснен логическим упорядочиванием, потому что только в экзистенциальной зоне выявляется суть человеческого слова, его необыкновенный аромат и вкус.

Елена Кутловская. К сожалению, рецензии на фильм «Лунный папа» в большинстве своем негативно оценивают и работу Худойназарова, и вашу. Иногда их тон просто недопустим. Чего стоит фраза: «Хаматова залетела от Фомы» из статьи, опубликованной в одной вполне уважаемой газете, или: «Игра Хаматовой и Фоменко — это культпросветское поведение самого гнусного толка». Мне кажется, что критический снобизм в данном случае, а иногда и критический идиотизм не имеет ничего общего с реальными эстетическими достижениями режиссера и актеров. Поэтому не стоит обижаться на подобные отзывы… Хотя, я понимаю, как они вас ранят.

Чулпан Хаматова. Я не обижаюсь, нет… (Внезапно порывисто.) Я обижаюсь? Это не то слово, потому что для меня, как для каждого человека, который честно работает — а я честно работаю, — такое агрессивное неприятие очень болезненно. Из-за него я просто клинически не могу сегодня давать интервью. При слове «журналист», какой бы он сам по себе ни был замечательный и культурный, во мне сразу же «вырастает» стена, которую очень сложно пробить. Конечно же, когда-нибудь такая реакция пройдет, и я научусь относиться к несправедливой критике, к хамству в журналистике спокойно.

Но пока меня выводит из равновесия то, что обо мне пишут. Это неуважение к личности, то есть к единице общества как таковой, а значит, и к обществу в целом.

Е.Кутловская. К сожалению, профессия критика обязывает публично «выставлять» оценку фильму, спектаклю или сценарию… Поверьте, это сложно и мучительно не только для вас.

Ч.Хаматова. Извините, что перебиваю, но моя ближайшая подруга — журналист, и я знаю, как она работает. Я знаю, что рецензия и интервью — это работа. Но в большинстве случаев получается иначе, и вместо честной работы критики производят на свет халтуру… По крайней мере, те люди, с которыми я сталкивалась, не отвечали, по большому счету, профессиональным критериям.

Е.Кутловская. И что это за критерии?

Ч.Хаматова. Вы — как учителя… как врачи. Ваша профессия — не избивать, а объяснять и лечить.

Е.Кутловская. В идеале и сцена — это кафедра, но согласитесь, идеалам крайне сложно соответствовать.

Ч.Хаматова (пожимает плечами и закуривает).

Е.Кутловская. С вашего позволения я начну задавать вопросы.

Ч.Хаматова (испуганно). Хорошо.

Е.Кутловская. И в театре и в кино вас нещадно эксплуатируют как наивную романтическую героиню. Режиссеры радостно «играют» на самой поверхностной «стороне» вашего дарования. И вы на это соглашаетесь. Почему? Вряд ли вы не понимаете, что столь неглубокое однообразие искажает, не берусь сказать, вашу творческую природу, но уж восприятие вашей творческой природы — наверняка…

Ч.Хаматова. Ааааа… Здесь я возьму на себя наглость выразить свое несогласие, но сначала хочу уточнить, о каких конкретно работах вы говорите? О «Лунном папе»?

Е.Кутловская. Нет, нет… Я говорю о театре и кино, но опускаю «Лунного папу». Потому что в фильме Б.Худойназарова вы выступаете уже как характерная актриса, умеющая создавать этакий нежный гротеск. Можно так сказать?

Ч.Хаматова (пожимает плечами). Я пока сыграла всего в трех российских фильмах, а также в немецкой картине «Тувалу»; и ни одна моя героиня не похожа на другую. И Катя (»Время танцора»), и Рита (»Страна глухих»), и Мамлакат (»Лунный папа»), и Эви (»Тувалу») — абсолютно разные.

Е.Кутловская. То есть вы не согласны, что, может быть, невольно тиражируете бесконечную романтическую «голубизну»?

Ч.Хаматова (неожиданно твердо). Я уверена, что я везде разная. По крайней мере, по моему внутреннему разбору, по подключению характерных черт из школы представления и школы переживания. В школе представления, в большей степени, сыграна Рита, а в школе переживания — Катя. Но с Ритой из «Страны глухих» было сложнее, потому что в силу разных обстоятельств во время съемок постоянно приходилось что-то добавлять в нее. В итоге, к сожалению, получился достаточно искусственный образ, который многие почему-то ассоциируют со мной лично, хотя Рита — далекий от меня человек. Она не я, но она мой персонаж. Что же касается якобы однообразия моих ролей, то меня замучили этим вопросом, поэтому он приводит меня в бешенство!!! Все пытаются убедить зрителя, и меня в том числе, что мои роли похожи одна на другую. Мне предлагают сценарии, читая которые, я понимаю, что ничего с этим плоским кондовым лиризмом сделать нельзя. Это такое сиротство в материале, что никак не получается сдвинуть с места груз привычного амплуа. Что мне остается? Остается вздыхать о себе как об актрисе или отказываться от ролей…

Е.Кутловская. Давайте посмотрим на Суханова или на Фоменко, которые эксплуатируют приблизительно одну и ту же форму подачи сценического материала. Они блестяще делают это. Но одинаковость, пусть даже самая талантливая, рано или поздно скомпрометирует творческую личность. И… утомит зрителя. Скажите, не хотелось ли вам наконец вырваться за пределы однообразного лиризма этакой девочки-подростка?

Ч.Хаматова. Безусловно, этого хочется, но для этого нужен человек, который увидит во мне нечто большее, чем видят все другие. Нужен режиссер, с которым мы существовали бы на одних и тех же микроволнах, он должен понимать меня как никто другой, должен знать, как я просыпаюсь нечесаная по утрам, какие мысли меня мучают. Рискнуть и предложить мне какой-то необычный исходный материал — невероятно сложная работа для того режиссера, который вдруг появится сквозь разверзшиеся небеса. Но я слишком прагматично смотрю на небо, в том смысле — а сколько моего режиссера ждать? Ииииии… Что должно измениться в моей жизни, чтобы на моем лице появился отпечаток чего-то нового, особенного? Ведь сейчас я такая, и режиссеры видят меня так. Я не верю, что скоро появится человек, который круто изменит мою актерскую жизнь. Это всего лишь мечта.

Е.Кутловская. Почему вы столь пессимистичны?

Ч.Хаматова. Потому что не верю, что можно с двух проб, невзирая на кинопроизводство, невзирая на восемьсот человек, которые уже сият на режиссерской шее, тщательно всматриваться в мою личность и раскапывать в ней какие-то новые стороны. Мы же не в Голливуде, где актер может позволить себе полгода готовиться к роли, тысячу раз разговаривать с режиссером и только после того, как ему станет все досконально ясно, приступит к съемкам. И всего за два месяца их полноценно осуществит. У нас ничего подобного нет, потому что нет средств и всем как можно быстрее нужны гонорары, чтобы жить. Я бы с удовольствием полгода «набирала» материал и жила бы только одним персонажем. С каким удовольствием я бы развивалась и совершенствовалась в роли, но я не имею такой возможности, потому что должна как-то существовать в обычной бытовой жизни. Я должна есть и высыпаться, чтобы быть физически готовой к работе в театре или кино.

Е.Кутловская. Иначе говоря, вы изначально предполагаете, что из-за социально-бытовой неустроенности можете недоделать роль?

Ч.Хаматова. Да, предполагаю.

Е.Кутловская. А вы не боитесь?

Ч.Хаматова. Плюнуть в вечность? Нет.

Е.Кутловская. В «Лунном папе» вас впервые используют как актрису, способную не только сыграть трогательный лиризм, но и комический парадокс, даже абсурд. Вы говорите с нежным акцентом, что подчеркивает характерность образа, его идиотическую (но это интеллектуальный идиотизм) наивность. Почему в других ролях вы не искали подобные «фишки»? «Страна глухих» — такая благодатная почва для подобных находок?

Ч.Хаматова. Акварель и масло — совершенно разные техники письма, поэтому то, что я делала в «Лунном папе», было невозможно делать в «Стране глухих». Я предлагала Валере Тодоровскому сделать из Риты закольцованный образ, как-нибудь оправдать его. Слишком много невнятного в моей героине. Но получилось, что фильм в итоге вышел в таком варианте. Вообще, я воспринимаю роль, как картинку. Это очень помогает мне в работе над образом. Что такое, к примеру, Рита? Знаете, японцы рисуют мокрой акварелью — голубой орел и точка розовым… это и есть Рита. А в «Лунном папе» все даже и не маслом написано, а гуашью. Гуашь ближе всего к моему ощущению роли Мамлакат. Рита же выполнена в блеклых тонах.

Е.Кутловская. Вы воспринимаете роль в определенной цветовой гамме?

Ч.Хаматова. Я ощущаю себя человеком, перед которым лежит лист бумаги и конкретный набор карандашей, кисточек, красок. Дело в том, что в моей жизни был поразительный факт, изменивший мое представление о собственной профессии. Однажды я приехала к друзьям-художникам, которые проходили практику на берегу реки. Я тогда училась на втором курсе и недоумевала, почему, ощущая внутри себя что-то необыкновенное и большое, я никак не могу проявить это на сцене? Я ощущаю, что могу, а на деле не получается. Театральный институт меня, будто доской, придавил множеством профессиональных знаний, они меня никак не вдохновляли. И вот я увидела, как мой приятель пишет этюд. Он крепко стоит двумя ногами на земле. Перед ним — мольберт. Он жестко и уверенно, как автомат в руках, держит кисть. Заболтавшись с нами, он нарисовал солнечную дорожку в одном месте, а солнце — в другом. И когда увидел ошибку, стал замазывать солнце, которое между тем было безумной красоты. Я умоляла его: «Оставь как есть», — но он уверенно зарисовал ошибку и «сделал» другое солнце, чуть хуже, но сделал так, как ему казалось правильным! И тогда я вдруг ощутила момент творческой свободы! Это его картина, это его рука и он волен делать на мольберте все, что хочет.

Найденное вдруг мною ощущение дало сильнейший толчок в профессии. Я четко осознала, что могу сделать в роли и так и иначе, как могу и как хочу. Пусть это будет хуже с точки зрения кого-то, но зато лучше для меня. Я ощутила, что моя работа принадлежит только мне, и стала испытывать от профессии необыкновенное удовольствие, которое не могло не передаться зрителю. Не хватает у меня сегодня опыта сделать роль совершенной, значит, не хватает, и пусть я сыграю не совсем хорошо, но это моя жизнь, моя «живопись»… В следующей работе я, может быть, продвинусь чуть дальше, но пока переплюнуть саму себя не сумею.

Е.Кутловская. Вы всегда осмысляете роль ассоциативно?

Ч.Хаматова. Нет, что вы, всегда по-разному. Иногда я вообще не понимаю, что это за персонаж, как он двигается, как думает, какие вокруг него запахи… Чаще вижу роль, воспринимаю ее визуально, но, как правило, использую для разбора и ассоциации, и логику… Но точно знаю, что иногда актер должен быть тупым! Если логика помогает, то слава Богу, но она не принципиальна для разбора роли. Актеру совсем не обязательно понимать то, что понимает зритель или критик.

Е.Кутловская. Может быть, вернемся к роли Риты?

Ч.Хаматова. Пожалуй. Наверное, вас интересует, почему я нарисовала ее блеклыми красками? Тому много причин. Было очень важно, чтобы у нас с Диной Корзун получился актерский и образный союз. Нельзя было нарушить равновесие, и на одной чаше весов оказалась Дина, играющая роль Яи в эксцентрике и ярком рисунке, а на другой чаше оказалась я, Чулпан Хаматова, играющая роль Риты в противоположном антиэксцентрическом ключе. Что, на мой взгляд, регулирует равновесие. Мы с Диной существовали, как Рыжий и Белый клоуны, как Пьеро и Арлекин, как яркое пятно и блеклое пятно.

Е.Кутловская. Вы сказали, что Рита сыграна в традиции школы представления. Упрощенно говоря, кого и как вы «представляли»?

Ч.Хаматова. Я предложила Валере делать Елену Соловей. Не просто актрису Елену Соловей, а Соловей в фильме «Раба любви». То есть расплывчатый и загадочный образ актрисы в немом кино.

Е.Кутловская. Интересно… Типаж актрисы времен немого кино, но говорящий, потому что Соловей в фильме Михалкова говорила. Таинственно, странно, будто и не говорила вовсе. Естественно было бы в мире глухих, в «стране» почти немого кино стилизовать образную структуру игры Елены Соловей в роли Веры Холодной. Почему же вы этого не сделали?

Ч.Хаматова. Валере нужен был другой характер. И тогда я «сделала» Веру Глаголеву. Потому что в моем восприятии роль Риты — это голубая мокрая акварель, нежная, как классическое представление об извечной женственности. Тот образ, который создала Вера Глаголева в кино, соткан из каких-то полунамеков, ее характер скрывает какую-то немую тайну. Что-то похожее мне нужно было найти для очень любящего существа, которым является Рита. (Вдруг громко перескакивает на «больную» тему.) А знаете, почему я так реагирую именно на критику «Лунного папы»? Потому что во мне была необыкновенная уверенность, что Бахтик Худойназаров сделал потрясающий фильм!

Е.Кутловская. Согласна на сто процентов, фильм очень достойный.

Ч.Хаматова. Мне казалось, что наша картина будет подарком для всех, потому что от нее можно получить эстетическое и эмоциональное удовольствие. Я думала, что мы приготовили всем сюрприз. Было такое ощущение, будто елку детскую наряжаешь. С таким чувством все мы — и режиссер, и актеры — шли к зрителю дарить «Лунного папу»!

Е.Кутловская. А что произошло на Венецианском фестивале?

Ч.Хаматова. Эмир Кустурица был председателем жюри, а наш фильм был в конкурсной программе. Что-то за месяц до открытия фестиваля Эмира спросили, какие фильмы он считает лидерами фестиваля, и он назвал нашего «Папу». Так как произошло это до начала кинофорума, что делать категорически запрещено, то дирекция фестиваля выдвинула ультиматум — либо Эмир Кустурица уходит с поста председателя жюри, либо картину снимают с конкурса. И таким образом нас сняли. Не успело ничего начаться, как тут же и закончилось.

Е.Кутловская. Причем фильм Худойназарова откровенно лучше, чем последняя работа самого Кустурицы.

Ч.Хаматова. Фильм «Черная кошка, белый кот» мне понравился, но после «Подполья», где я одновременно и плакала, и смеялась, возникло странное ощущение, будто меня слегка обманули. Было обидно… Мне кажется, что «Лунный папа» глубже да и визуально лучше.

Е.Кутловская. Я, честно говоря, с трудом понимаю, что происходит с нашим восприятием самих себя. Почему откровенно хорошее кино напрочь откидывается и зачисляется в разряд самого худшего.

Ч.Хаматова. Это не страшно. Я за то, чтобы у каждого была своя точка зрения. Но при условии, что каждый эту точку зрения сможет корректно обосновать. Может быть, у меня очень старомодные требования, но это потому, что я ориентируюсь на весьма старомодные ценности. Я вообще живу несколько иначе, чем многие сейчас.

Е.Кутловская. А можно уточнить координаты вашей старомодности?

Ч.Хаматова. Это самые скучные, самые неактуальные сейчас ценности. Но так мама меня воспитала. Например, не делай больно ближнему. Нельзя! Как бы тебе ни хотелось, постарайся подольше оттянуть этот момент удара. Знаете, у меня с моими ровесниками часто возникают споры. Я смотрю на них — вот это будущий режиссер, а это будущий драматург, но то, чем они живут, ядне понимаю, потому что не понимаю, как это может позитивно сказываться на искусстве, двигать его куда-то. Я не понимаю цинизма, внутренней грубости моих ровесников. Они душевно не ощущают, что такое фашизм, что такое насилие одного человека над другим. Их все это не будоражит. Как такое может быть?! Ведь все, что они создают в кино или театре, подспудно несет на себе печать их личного равнодушия, их личной трусости. Им мало жестокости в мире, в стране, в городе, в семье, они зачем-то хотят создать на сцене или экране еще что-то более жестокое и циничное. Потому что им мало для творческого импульса ежедневного насилия. Они хотят сделать еще круче. От этого мне становится жутко. И я не верю в такое искусство.

Е.Кутловская. А в какое верите?

Ч.Хаматова. Я люблю «Крутой маршрут» — спектакль, который идет в «Современнике» уже десять лет, или недавно в Центре Высоцкого на показе молодых режиссеров я увидела любопытное произведение, не помню ни авторов, ни название, но там меня по-настоящему «продуло». Это был спектакль, который шел всего минут двадцать, и в нем наконец-то не было сумасшедшего дома, стрельбы, убийств, драк, шприцов. Была просто история о двух солдатах, и один объяснял другому, что такое ностальгия. Только два человека на сцене. Все… Вот, а в кино мне нравится «Неоконченная пьеса для механического пианино» Михалкова. Понимаете, там есть чувство, и это мне понятней, а уже потом — логика, разум. Тарковский… Там тоже есть чувство, как бы ни отпугивали меня эпитетом «интеллектуальное» кино…

Е.Кутловская. И вы туда же. У нас так самозабвенно любят душевно-задушевное искусство, что как только появляется эстетская вещица, все мгновенно, но с большим энтузиазмом выпускают шипы. Что, на мой взгляд, и произошло с «Лунным папой». Все жаждали глубины, трагедии или комедии, чего-то ясного и привычного, а тут эдакая странная штучка представлена, герметичная, красивая, жанрово не определенная, не душераздирающая. И все сообща принялись по этой вещице лупить. Ну а чего время-то даром терять. Гробить — так в один момент. Я готова выглядеть полной дурой, но мне интересно следить за парадоксальным экранным миром, тонко и красиво сделанным Худойназаровым. К тому же было интересно наблюдать за изменением вашего актерского амплуа.

Ч.Хаматова. Я считаю роль Мамлакат удачей в целом, хотя вижу, где я там не права, понимаю причины, но мне тоже кажется, что я наконец вырвалась из привычного амплуа.

Е.Кутловская. Я бы хотела, с вашего позволения, конечно, поговорить о вашей актерской лаборатории, о том, как вы строите образ?

Ч.Хаматова. Ваш журнал — единственный из всего потока известной мне прессы, который интересуется этим. Поэтому я несколько напряженно, но приятно удивлена.

Е.Кутловская. Вы говорили о школе представления и школе переживания. К какому из этих направлений вы себя причисляете?

Ч.Хаматова. Я пытаюсь работать и так и так, насколько у меня получается. Я знаю, что мне легче дается школа переживания, и немножко сложнее — школа представления. Здесь много причин, потому что есть определенное амплуа — визуальное, с которым сложно спорить. Наверное, было бы легче, если бы я выглядела иначе, то есть имела бы другую внешность, другие параметры, поэтому мне приходится в школе представления прятаться за приспособления какие-то, чтобы персонаж выглядел убедительно в другом визуальном «обличье».

Е.Кутловская. А какое у вас сейчас «обличье»?

Ч.Хаматова. Вот, наверное, то, что я подстриглась, ближе всего ко мне, потому что мне так легко. Я хочу быть разной, но я не могу «впихнуть» себя разную в однобоко написанные роли. Я не верю, что по-настоящему хорошему актеру будет интересно просто ходить скрючившись, просто говорить с акцентом, просто странно существовать без широкого внутреннего развития, позволяющего «провести» в роль и лирическое, и характерное. А этот рост обязательно подразумевает мое личное подключение к образу. Я могу смотреть на образ со стороны, но я не могу только смотреть, оставаясь к нему равнодушной. Я либо сочувствую ему, либо его ненавижу. Но это должно быть настоящее чувство. Можно «проникать» внутрь персонажа, а можно подключаться к нему, находясь рядом. Мамлакат — это не я, но я проявляюсь в любви к ней. Я плачу там по-настоящему, но не потому, что мне себя жалко. Мне безумно жалко ее, Мамлакат.

Я вообще не верю, что можно быть хорошим актером, следуя одной-единственной конкретной системе — Станиславского, например, или Михаила Чехова. У каждого артиста своя система. Артист, как вор, берет отовсюду: от Станиславского, от Чехова, от партнера по сцене. И таким образом строится своя собственная система координат, которая с каждой новой ролью претерпевает чудовищные изменения. Она ломается, корежится и заново рождается.

Е.Кутловская. А можете классифицировать, к какому актерскому амплуа вы принадлежите — травести, инженю, социальная героиня или еще что-то?

Ч.Хаматова. Как я себя чувствую!

Е.Кутловская. А как вы себя чувствуете?!

Ч.Хаматова. Я себя чувствую и характерной актрисой, и лирической героиней. Мне вольготней всего, радостней и азартней существовать вне конкретного амплуа. Но я буду не до конца искренней, если скажу, что мне категорически не нравится амплуа лирической героини. Лирическая героиня — это огромное небо. Там можно, сроднившись с персонажем, обнародовать свою боль, сказать зрителю свое, личное, то, что выходит за рамки только искусства.

Е.Кутловская. С чего начинается работа над образом?

Ч.Хаматова. Для меня все начинается с темы. Есть тема, она каким-то образом воздействует на мои нервные окончания. Что-то меня цепляет, и я начинаю думать, как это перевести в образную ткань и как это выстроить. Когда я играю в спектакле, мой персонаж всегда сидит в зале. Например, проститутка, которую я играю, в данный момент находится в зале, и выглядит она примерно так же, как я, и думает так же, как я.

Е.Кутловская. Но вы не ее играете?

Ч.Хаматова. Нет, я играю для нее спектакль о том, какая она сейчас. Но иногда я понимаю, что мое собственное «я» давит образ, убивает его, то есть мои представления о жизни и мое мироощущение разрушают персонаж. Поэтому я ищу синтезированный подход к роли. Самое оптимальное — это совмещение греческой трагедии и формального неаполитанского карнавала.

Е.Кутловская. Что вы играли в «Лунном папе»? Я имею в виду ваш стиль игры?

Ч.Хаматова. Это была комедия масок.

Е.Кутловская. Такова была режиссерская установка?

Ч.Хаматова. Нет, это была моя личная установка. Я долго бегала от Худойназарова, потому что мне все было лень, я никак не могла прочитать сценарий, ничего не успевала, и вообще мне нужно было заканчивать институт. Я не хотела нигде сниматься, понимая, что нужно быть готовой к каким-то театральным проектам. Я хотела сделать паузу. И с трудом встретилась с Бахтиком. Он мне показал эскизы. И я вдруг поняла, что очень хочу в этой картине работать. Эскизы художника стали толчком, движущей силой. Потом мы стали разговаривать, и в тот же день я поняла, что передо мной незнакомая мне вариация профессии кинорежиссера. Ни с чем подобным я еще не сталкивалась. Бахтиер предложил мне что-то рискованное, но что-то с правом… С правом ошибиться или вдруг выиграть!

Дальше была проба, на которой мне не было сказано, как и что играть. Только мои внутренние ощущения, у меня не было даже текста. Восемь часов я там кобенилась, пытаясь придумать сцену у гинеколога, которую мне просто, без лишних объяснений задали: ты наивная девочка-таджичка, ты пришла к гинекологу, что ты будешь делать? Вот так отстраненно — «таджикский дэвочка, маленький такой, который имеет только брат и отэц». И больше ничего, никакого опыта, и страстная любовь к театру. Все актеры для нее — инопланетяне. Как такое существо может прийти к гинекологу? (В этой сцене Мамлакат — Чулпан, с героическим лицом Катерины из «Грозы», ложится на живот в позе птицы, раскинув руки-крылья на две железки, предназначенные, как известно, для ног, и ждет своей участи, то есть врача, которого в этот момент случайно подстреливают на улице, куда он вышел за стаканчиком газировки. — Е.К.)

Я поняла, что очень хочу работать с этим режиссером, который кидает меня и говорит: «Плыви». И когда я выплываю, упершись пузом в мель, он мне говорит: «Направо, хотя (смеется) можешь и налево». Он принципиально не лез в психологическую подкорку, никогда. Он не разбирал роль, как принято, ему было неинтересно, почему плачет актер. Он по профессии скульптор, в большей степени художник пластического искусства. Он знал, в каком месте я должна плакать, в каком говорить басом, но я сама, без его вмешательства должна была внутренне оправдать эту режиссерскую задачу. Он выстраивал маски. Я понимала, что Бахтиер — конструктор, который будет нас конструировать, а мы будем частями «Лего» и будем складываться.

Е.Кутловская. А почему вы не стали «делать» этакую Хануму из спектакля БДТ? Наклеили бы густые брови или густые усы и чувствовали бы себя совершенно иначе, и образ был бы еще ярче?

Ч.Хаматова. Здесь есть грим, который накладывали около шести часов, и брови у меня наклеены, но это кино, а не театр, поэтому грим должен быть умеренным. Мы долго придумывали грим, платье, ругались друг с другом, кричали друг на друга. Я искала, ругалась, а Бахтик (смеется) терпел! Ждал, пока у нас с художником вылепится эта девочка.

Е.Кутловская. Девочка вышла замечательная — немного искусственная. Я лично люблю такую эстетику, когда неясно, что настоящее, а что ненастоящее, где правда, а где глюкогенный фантазм. Чего, на мой взгляд, вам не хватало в «Стране глухих». Там были слегка театрализованные персонажи Дины Корзун и Максима Суханова и ваша абсолютно обыкновенная Рита. Обыденность, как мне кажется, вычеркивает из образа актерский флер. Помните Лили Тейлор в «Аризонской мечте» Кустурицы, вспомните, как она существует, как разгуливает с аккордеоном. Это же эксцентрика. Тонкая и слегка театрализованная. Я думаю, что в «Лунном папе» вы сделали приблизительно то, о чем я говорю.

Ч.Хаматова. В «Стране глухих» персонажи Максима и Дины — это два глухих человека. Они другие. И это надо было подчеркнуть всеми доступными актерам и режиссеру средствами. Когда я начинала играть, Валера говорил мне, что не надо играть, потому что это кино. И я спокойно существовала в роли как человек, который в кино будет выглядеть именно так. А глухой отличается от обычных людей в жизни, он ведет себя неестественно, поэтому и в кино он выглядит иначе. Это понимание кино по Валере. Почему так выиграли Дина и Максим? Потому что яркость задана в их роли. Потому что эти яркость и театральность существуют в жизни глухих людей, потому что это, в общем-то, бытовая ситуация. Игра Дины и Максима, по большому счету, — бытовое наблюдение за глухими людьми. Они такие, и по-другому их играть было невозможно. И театральности там не было.

Е.Кутловская. Была.

Ч.Хаматова. Не было. Было очень точное наблюдение. Это умение перевести школу представления в школу переживания. В «Лунном папе» Насреддин — больной, но таких больных, как Насреддин, просто не бывает! Такого диагноза в медицине нет. И любой психиатр, который посмотрит на него, не сможет определить, похож он на шизофреника или на олигофрена. Потому что у него выдуманная болезнь. И таджичку мою нигде, кроме нашего фильма, не встретишь, потому что она тоже выдуманная.

Е.Кутловская. Да, это условность. Утрированность, но именно в этой утрированности заключена потрясающая экстравагантность вашего образа. В этой гипертрофированной условности, которую я и называю театральностью, — бесконечное «поле чудес» для актерской фантазии. Я вообще считаю, что в каждой роли должны присутствовать такие условные детали, которые снимают пафос беспросветного актерского серьеза, офальшивливающего роль. От чересчур честного душевного «играния» становится стыдно за актера.

Ч.Хаматова. Поймите, игра актера зависит от драматургического материала, от режиссера и даже от оператора. Оператор выстраивает кадр, устанавливает камеру. В «Лунном папе» камера «смотрела» сверху, снизу, сбоку, откуда угодно. А в «Стране глухих» камера всегда стояла. Или двигалась по рельсам только назад и вперед. В «Лунном папе» камера вообще никогда не стояла: она все время где-то крутилась и вертелась, даже под мышку залезала.

Е.Кутловская. Да там ни один актер «не стоит», все удивительно подвижны, все играют так, что роль постоянно «выворачивается», крутится в разные стороны, обнаруживая все новые и новые парадоксы существования людей в выдуманном таджикском космосе.

Ч.Хаматова. Если Бахтиер пригласит меня еще раз, то я брошу все и пойду к нему сниматься. Работа с ним — движение вперед, от которого я получаю удовольствие! Пусть я ошибаюсь, но зато в кайф придумываю! А Худойназаров все слышит, подбирая «частицы» наших актерских фантазий. С другой стороны, если меня пригласит Абдрашитов, я тоже соглашусь, потому что там…

Е.Кутловская (я перебиваю, потому что, искренне любя Вадима Юсуповича Абдрашитова, знаю его авторитарный характер). Но он не столь лоялен к актерским самоизъявлениям? Он же очень тоталитарен в работе.

Ч.Хаматова. Как актрисе мне жутко интересно переваривать такую режиссерскую жесткость. Это школа сопротивления. При такой работе нужно сделать в восемьсот раз больше, чем у Бахтиера.

Е.Кутловская. Почему в восемьсот раз больше?

Ч.Хаматова. Потому что объем задач, который дает Абдрашитов, огромен. Это восемьсот планов, и не один внутренний монолог, а сразу три внутренних монолога. И все это нужно как-то скомбинировать. Вообще, если будет интересная роль, я, даже не очень принимая какого-то режиссера, тоже соглашусь… и буду тихонечко сама в себе разбираться.

Беседу ведет Е.Кутловская