Отцы и дети. Дочки‒матери

Рост отца «был нам выдан судьбой как некий аршин, как естественная мера длины», — написала в «Памяти детства» Лидия Корнеевна Чуковская. И о других мерах — речь в ее книжке.

…Начало 70-х. В «Советском экране» молодые критики обсуждают «Свой среди чужих, чужой среди своих». Клокочут от праведного социального гнева, захлебываются далекими от эстетики разоблачениями: «Эту картину сделал сын Михалкова! Попробовал бы он получить… посмел бы сказать…» Далее неразборчиво.

Если сегодня, спустя без малого тридцать лет, когда дебют Никиты Михалкова засмотрен до дыр даже теми яростными разоблачителями, отбросить все побудительные мотивы и зачеркнуть все реальные результаты режиссерского труда Михалкова, то один стимул и один результат признать все равно придется: первое в своей творческой биографии сражение сын знаменитого отца с блеском выиграл. Хотя тема эта в разных проведениях, вариациях, аспектах и аранжировках продолжает жить, возникая снова и снова как удобный сюжетообразующий стержень многих публикаций о Михалкове.

Задумывая материал о больших детях и «больших» родителях, который мы предлагаем вниманию читателей, я сразу вспомнила то древнее обсуждение. Теперь те же нападки впору при желании переадресовать сегодняшним детям: Кончаловскому-младшему, младшим Бондарчуку, Соловьеву, Бодрову, Евстигнееву, Янковскому, Качанову, Кеосаяну… — не перечесть всех, кто пришел или только приходит сейчас в кино, уже успевшее до них сделать славными их фамилии. При прочих равных у этих новичков есть фора — конечно. Однако и сложности, каких нет у других, тоже есть, причем и объективного, и субъективного свойства. Боязнь не соответствовать; подозрительность — папе (маме) не могут на самом деле нравиться мои рисунки (стихи, рассказы, фильмы); комплексы, взлелеянные тоской по недостижимости сходства, и стыд, смешанный с жалостью, когда (а если — вообще) родители-творцы не тянут на кумиров. (В искусстве-то ведь всякий разбирается, и ребенок — тоже.)

Не могу забыть, как много лет назад Альфред Шнитке, глубоко переживая метания сына, внезапно бросившего любимую химию и где-то за пределами дома со злорадным отчаянием взявшего в руки гитару, говорил: «Это я виноват в том, что Андрея преследует чувство собственного несовершенства. Трудно заниматься музыкой, когда за стеной сижу я… Но и делать что-то совсем противоположное моим занятиям — как будто привлекательным, — тоже тяжело. Страшное бремя на всю жизнь». Бремя несвободы. Понятно, что Шнитке имел в виду не только трудности профессионального самоопределения.

Участниками заочных диалогов с помощью предложенной нами анкеты стали те, кто волею судьбы проживает жизнь-римейк — со всеми возможными отступлениями от жанра, — римейк жизни своих пап (или мам), и сами папы (мамы), в каком-то смысле творцы «оригинала». Уместность такого разговора подсказали и некоторые заметные кинособытия: осуществление семейных проектов — фильмов, спектаклей, книг, реанимация сыновьями старых отцовских лент, попытки детей вернуть из забвения или реабилитировать отцовское имя, творчество и т.п. Но задача публикуемых диалогов, конечно же, не сводилась к анализу проблемы «семья и профессия».

Этот разговор возник на перекрестке нескольких глобальных и частных сюжетов, нескольких константных для журнала сквозных и злободневных тем.

Через эти темы, обозначенные в наших вопросах, и через другие, ими спровоцированные и возникшие в ответах, мы попытались — в контексте актуальных миллениумных рефлексий и прогнозов — выяснить, что может обеспечить культурную преемственность и что — неизбежную и давно назревшую смену вех, посмотреть, есть ли в нашем кино поколение(я), готовое(ые) принять эстафету, либо начать все сначала.

Семейственность, честно говоря, пригодилась как жанр, как способ локализации глобальной проблемы: нам показалось, что кровное родство, представив динамику генотипа в меняющемся времени, красноречиво представит и отечественное своеобразие универсальных процессов.

Полученные от пап-мам и сыновей-дочек ответы во многом скорректировали наш замысел. Самым интересным оказался не поиск примет поколенческой, культурной и даже генетической общности, а предъявление собственной личности каждым из собеседников. Частный человек вышел на крупный план, подтвердив, что наш сегодняшний мир — мир индивидуальностей, неохотно складывающихся в понятие «группа». У этого есть множество причин, назову лишь две, вычитываемые из нашей анкеты: отсутствие универсальной исторической напряженности, определенности эпохи и отсутствие организующей идеи — социальной, мировоззренческой, художественной. Ахматова говорила, что последним направлением в искусстве был символизм, потом уже — ничего существенного. Мы в кинематографе, конечно, не так строги и регистрируем все мало-мальски оформившееся в тенденцию. Но и нам уже давно нечего объявить «движением». Впрочем, может быть, причинно-следственная связь в формуле «система — частность» обратная и наша анкета как раз к такому выводу подталкивает, обнаруживая закономерность и природную простоту преемственности: рост отца снова становится для сына (дочери) естественной мерой длины. Его профессия — мерой правильной работы, биография — мерой собственного пути. «Если я и готов признать сходство с кем-то, то только с родителями», — заявляет такой частный человек, что в контексте искусства означает, по всей видимости, скорое возвращение Автора. Яркие самостоятельные индивидуальности, не боясь потерять лицо, возможно, и собьются совсем скоро в «новую волну», в «Цех поэтов», в «Догму», одним словом, в крепкую артистическую семью. (Для нее надо будет придумать другую анкету.)

Любопытно, что этот стихийно сложившийся в ответах на наши вопросы метасюжет новых взаимосвязей частного и общего обозначен как определяющий сюжет современного периода развития российской культуры — об этом можно прочесть в блестящем сборнике «Россия 1990-х в слоганах, рейтингах, имиджах…», составленном Татьяной Чередниченко¹. Там же Тимур Кибиров выдвигает предположение, что реакцией «на разливанный постмодернизм с его подчеркнутой беспафосностью, с его тотальной иронией станет, вероятно, «новый сентиментализм»². Так что наш разговор на самую вечную тему, провоцирующий пафос и сантименты, и с точки зрения культурологических прогнозов состоялся, кажется, вовремя.

…Герман много десятилетий прожил (недавно переехал) в доме с мемориальной доской на фасаде: «Здесь жил выдающийся советский писатель Юрий Герман». На «Ленфильме», где Алексей Юрьевич делает сейчас «Трудно быть богом», снимает режиссерский диплом Герман Алексей Алексеевич. Так что у нас определенно есть резервы: диалоги отцов и детей через посредников — филь-мы и журнал (через искусство кино и «Искусство кино») — будут иметь продолжение.

¹ Россия 1990-х в слоганах, рейтингах, имиджах. Актуальный лексикон истории культуры. М., 1999.
² Там же, с. 272.