Космос как предчувствие

В 1957 году Конек работает поваром в портовом ресторане, а Лариса официанткой. Она молодая, веселая, бегает с подносом, увертываясь от пьяных рыбацких лап, и смеется колокольчиком. У Конька до сих пор в ушах колокольчик, сколько лет прошло… По десять раз на день он отрывается от кипящей плиты и встает в своем колпаке в закуток перед входом в зал, и Лариса уже к нему мчится через ресторан, будто знает, что Конек там ждет ее за занавеской… Впопыхах тыкается лбом ему в плечо.

— Повезло тебе, Конек! И работа сразу, и личная жизнь!

Еще в ресторане другая официантка в паре с Ларисой, ее сестра Римма. Обе в фартуках и наколках, очень похожи, только Римма без колокольчика… И в закутке ее никто не ждет, ведь нет у Конька брата, он один такой.

Частенько сестры лисами прокрадываются на кухню, пытаясь у Конька за спиной стянуть что-нибудь со сковородки… Если не удается, просят жалобно:

— Ой, котлетку дай, пожалуйста, ну дай!

— Вот сейчас по рукам!

— Жадина! Сам-то весь день у плиты!

— И тоже голодный, не бойтесь.

— А рядом сковородка?

— Нельзя, нельзя! — сердится Конек.

— Ну почему?

— Вот потому, что рядом, понятно?

Не понимают и, устав от слов, кричат:

— Кипит!

И он позволяет им схватить котлетки, отвернувшись к пустым кастрюлям.

А иногда Конек с Ларисой сбегают через черный ход на берег, и такое бывает… Лежат в темноте у моря, прижавшись, пограничные прожектора по ним ползут… Она не сразу дает себя обнять.

— А почему ты, интересно, домой меня не позовешь?

— Там моя мама.

— Вот бы и познакомились.

— Ты не спешишь познакомить меня со своим сыном.

— Понимаешь, Конек, это же будет для него потрясение! У меня еще очень маленький сынок, Валерка… И я хочу быть до конца уверена в наших чувствах, чтобы опять не совершить ошибки.

— Вот видишь, — рассуждает Конек, — ты сама не уверена и боишься ранить маленького сынка, а хочешь, чтобы я обманывал свою пожилую маму.

— А ты что, тоже не уверен? — пугается Лариса.

— Уверен. Но уже закрадываются сомнения.

Она сама к нему прижимается, голос дрожит.

— Не сомневайся! Мы же не обманываем друг друга!

Лицо Ларисы выплывает из тьмы, слезы блестят. И корабль всегда в огнях на рейде стоит, француз, а может, англичанин… Ветерок музыку доносит, чужие голоса.

Между вспышками любви не все у них бывает гладко, случаются и разногласия, и взаимные глубокие обиды, когда Конек заставляет Ларису таскать ему кофейные чашечки, устроившись в зале, как обычный посетитель. И вот он сидит, непохожий на себя, и хлопает эти ядовитые чашечки без счета, одну за одной… Лариса умоляет:

— Ой, не пей, Конек, козленочком станешь!

— Не говори ерунды. Конек или козленочек, одно из двух.

— А ты режим не держишь, скоро соревнования.

— Это кофе, Ларка, еще глоток!

Она смеется по обыкновению, но колокольчик звенит надтреснуто:

— Залейся, Конек! А я вот сейчас за Иваном Кирычем сбегаю, он тебя быстро протрезвит!

— Кирыч пусть сам протрезвится. Неси.

— А ты напьешься, опять кричать будешь. Не кричи, Конек.

Лариса называет криком пение… Утолив жажду, Конек выходит к сцене и, встав среди танцующих, поет вместе с Ефимом, солистом ресторанного оркестра. Кому-то не нравится.

— Кто там безобразничает! Прекратите!

В сутолоке пробегает со своим подносом Лариса.

— Не кричи, не кричи! Какой ты страшный, Конек!

А Ефиму нравится, что Конек ему подпевает. Толстый, в поту, он все подмигивает со сцены, подбадривает:

— Лопну, я сейчас точно со смеху лопну! Давай, давай!

Но Конек уходит. Раскланивается и уходит из ресторана в ночь. Кончается его затмение. Все.

А утром: «Прости, Лара, прости! По субботам бывает со всеми трудящимися… Римка, передай, пусть Лара подойдет… передай, больше не повторится! Никогда! Эй, девушки-красавицы, милости прошу за котлетками! Куда же вы?»

Это Конек в закутке стоит и зовет напрасно — Лариса равнодушно мимо проплывает, она сейчас к нему за занавеску ни за что не пойдет, зови не зови… И Римма на Конька ноль внимания, она с сестрой заодно, конечно. И самое время на кухню возвращаться, кулинарными успехами грехи замаливать.

И вот появляется человек, и все меняется, вся жизнь Конька, плохая ли, хорошая… Тренер показывает ему парня в спортзале, тот боксирует в спарринге.

— Знаешь его?

— Первый раз вижу.

— На тренировках ты редкий гость. А он вообще-то в твоем весе и левша… Вот делай выводы, Конек.

— А он вообще-то ничего такого не показывает, — замечает Конек, помолчав из вежливости.

Парень боксирует вяло, сам почти не бьет, только увертывается.

— Что интересно, — продолжает наставник.

— Что же именно?

— Не показывает, а крюки-то левые поставлены.

— Да где крюки, Иван Кирыч, какие?

Конек подходит к левше, тот как раз закончил спарринг.

— Физкульт-привет. Ну чего, поработаем?

— Физкульт-ура. А ты кто?

— Я Конек.

— А по-человечески?

— Коньков. Давай!

— Давай, Конек, — соглашается парень. — Сейчас будешь Горбунок.

Встали в спарринг, работают. Конек на полу, свалился как подкошенный.

— Так ему, по башке! Чтоб от успехов не кружилась! — смеется тренер в воспитательных целях.

Опять работают. Парень и не бьет, только увертывается, а руку выкинул — и Коньку уже не встать, все. Нокаут.

Тренер не смеется, замолчал. Ребята, прервав занятия, парочку обступили, смотрят… Конек все же поднимается и, кое-как приняв стойку, сам просит:

— Давай, друг, давай!

И получает. Упал, полежал и опять уже перемещается с колен на четвереньки, он живучий! Но тут тренер выскакивает.

— Ну, ты, ты, ты! — И, маленький, сверкая очками, сам идет на увертливого парня, тот аж от него пятится.

Так, пятясь, и уходит из зала — быстренько, раз-раз, вещи под мышку, даже в чемоданчик не сложил — и нет левши, исчез.

Конек очухался, спрашивает тренера:

— Чего это было-то, Кирыч?

Тот сообщает:

— Не иначе кандидат в мастера замаскированный, и это, Конек, самое маленькое!

— Какой, какой?

— А такой! Неделю целую дурака тут валял, под новичка работал… Вот, проявился!

— Это я почувствовал! — кривится от боли Конек.

Тренер переживает, смотрит, как он стирает кровь с разбитой губы.

— Ну, он-то он, а ты чего? Встал со вторым разрядом, курам на смех!

— Так ты сам поставил, нет разве? — пытается еще улыбаться Конек.

— Скажешь!

— Вот чтоб я его это… проявил! Кайся, Кирыч!

Тренер сердится, Конек в точку попал.

— Соображаешь, нет, что говоришь? Или там совсем все в котелке перепуталось? Кандидат, что ли, приложил? Еще мне каяться!

Конек сидит рядом с Кирычем на лавке, привычно его гнев пережидает… И вот уже отвернулся тренер, все слова сказав, и прячет от воспитанника улыбку… А потом Конька обнимает, и уже тот лицо отворачивает, чтобы Кирыча кровью не испачкать.

Увертливого Конек возле умывальника настиг, парень там уже последний марафет наводит, строит на голове пробор, весь в напряжении… В зеркало увидел Конька, недоволен.

— Чего, друг, чего?

— Ничего, друг. Еще разок с тобой давай.

— С девушкой разок. Ты толком?

— Ну, поработаем!

Парень на Конька и не смотрит, только на пробор.

— Мало тебе?

— Мало.

— Тогда давай. За нами не заржавеет.

— Я тебя это… размаскирую, — обещает Конек.

Ноль внимания.

— Когда ты это хочешь?

— Вот завтра приходи, жду.

— Смена у меня, мы люди рабочие.

— А пораньше? В шесть утра, как? — назначает Конек.

Увертливый посмотрел на Конька, ему вроде даже весело стало.

— А давай! В самый раз.

Конек доволен.

— Все, друг! Краба держи!

Парень краба не держит, то есть своего не дает. Он плотный, с чубчиком и тоже под тридцать. Такой же, как Конек, только еще усики. И неприветливый.

Но ничего, договорились.

Пока только бокс и двое они крупным планом, Конек и незнакомец этот. Бьются и бьются, одна встреча, вторая, потом еще раз, надолго сцепились. Кто, что, ничего не знают, даже имен друг друга, и нет других людей кругом. И улиц нет, жизни, только они в пустом спортивном зале в боксерских перчатках.

Все-таки между боями набережная мелькнула, Конек в пальто на велосипеде, фара в тумане горит. Едет чуть свет на поединок, зачем? Море северное, неприветливое, корабль на рейде в огнях.

Первая встреча, сразу недоразумение: Конек подъезжает к Дому культуры, где спортзал размещен, никого на ступенях нет, дождь. Увернулся, что ли, опять увертливый? Где он? Конек уже свой транспорт разворачивает, собирается уезжать, и тут из-за колонны спарринг-партнер выходит.

— Опаздываешь, друг.

— Извиняюсь.

— Точность — вежливость королей, слышал такое?

— Не слышал, но учтем.

— Пошли работать.

Отперли дверь, входят в пустой спортзал. Молча переодеваются. Конек украдкой поглядывает на партнера, мосты наводит.

— Я уж думал, совсем не придешь. Дождь!

— А сам чего в дождь?

— Договорились!

— Человек слова?

— А как же.

— Вот и я такой, — сообщает партнер. — Хоть в дождь, хоть в снег. Ты, друг, жди меня до последнего, если что.

— Если что?

— Если еще договоримся.

Все, замолчал. И ни одного больше слова человеческого, ни кто он, ни откуда — ничего не сказал, имени даже не называет! Зато про хуки да крюки, про разные хитрые свинги — это все объясняет терпеливо, сам, видно, от своих лекций получая удовольствие…

— Ноги, друг, у тебя слабые, а ноги в боксе — самое главное, не удивляйся, не руки — ноги! Ты танцуй, танцуй, — и партнер сам танцует, показывая, как надо по рингу передвигаться.

В общем, сначала ласковая такая теория, а вслед практика суровая — бьет парень Конька, не щадя, с не меньшим удовольствием, чем лекции читает.

Конек интересуется:

— Подготовочка у тебя, друг, школа, откуда это?

Партнер удивлен или делает вид.

— Да никакой такой подготовочки… школа жизни! И не увертываюсь я от тебя — сам мажешь, сам… Ты бей, но не злись, главное… Бей, ну? Сейчас попадешь, обещаю!

Но не держит парень в усиках обещаний: опять Конек на полу, тот же результат!

Но невыносимей жестокой науки молчание между ними, когда вдвоем в зале рядышком на лавочке сидят, передыхая. Конек спрашивает:

— А чего мы не разговариваем, друг?

Партнер удивляется.

— Не знаю… Ну говори, говори.

— И ты не молчи.

— Ладно. Но я не знаю, что сказать.

Неловкость. Конек сам же и объясняет:

— Вообще-то мы сюда не разговаривать пришли, верно? — Верно. Мы пришли работать, мы в спортзале, — подтверждает партнер.

— А зачем тебе?

— Что?

— Работать?

— Форму поддерживать.

— А я, значит, у тебя вроде тренировочного снаряда, груши боксерской?

Партнер не скрывает.

— Вроде разговорчивой груши.

— Ясно. А зачем форму поддерживать?

— Быть в боевой готовности, если что.

Опять он свое «если что»!

— Если что, друг?

— А Родина если призовет, мало ли.

— А Родина может?

— Мы в спортзале, друг, — напоминает партнер и вскакивает с лавки — засиделись! Приняв стойку, в ожидании уже нетерпеливо пританцовывает.

Так он и уходит в то первое утро незнакомцем. Посадил напоследок Конька на пол, спрашивает:

— Ну? А тебе зачем это надо?

— Науку твою постигаю, — еле выдавливает Конек.

— И все мало?

Нет ответа. Конек сидит, обхватив голову руками. Больно ему и все равно мало.

— Завтра опять давай.

— Давай, — пожимает плечами партнер и уходит.

А Конек ему вслед бормочет:

— Ты бей-бей, а я тебя на первенстве совсем убью!

Вторая встреча: приходит другой человек, хотя это тот же самый парень и усики при нем — молчит отчужденно, на Конька не смотрит, будто того и нет в зале. На лавку не присаживается для беседы. Что это с ним? И даже без лекций своих обходится — одна только суровая практика, удар за ударом.

Напоследок:

— Долго мы с тобой еще будем?

— Разок еще. Бог троицу любит.

Трудно против этого возразить.

— Давай еще разок, ладно.

Ушел, даже не попрощался.

Домик с палисадником, бессонный свет в окне. Конек за столом пишет стихи… Тема: выдержать, выстоять, стиснув зубы. «Не боюсь» рифмует с «держусь», глаза горят.

Мать заходит поставить ему примочки. Живут вдвоем в двух комнатах, еще терраска, полдома их.

— «Слабость станет невидимкой, проживешь ты с ней в обнимку… Будешь голову ломать, почему ты трус опять!»…

— С кем ты там в обнимку, сынок?

— «И не вспомнишь, как бежал, малодушно хвост поджал!»

Мать над ним склоняется с примочками, она в очках, строгий узелок волос на макушке. Он о боксе, мать — об объятиях…

— С девушкой обещал познакомить, с Ларой своей, забыл? Пусть пришла бы, мы бы с ней тесто поставили, как хорошо! Меня отец знаешь, как проверял? Вот на пирожках, гожусь я ему или нет.

— Надо выстоять, мама, вытерпеть, нельзя от увертливого бежать, хвост поджав!

Он сидит с прикрытыми глазами, успокаиваясь и по-детски млея от прикосновений ее пальцев.

— Ты в кого такой, Витюша? Ведь отец драться не умел и не любил. Может, поэтому и погиб-то в первый месяц, как на фронт забрали?

Конек не слышит, заснул.

Принес из дому бутерброды, которые мать заботливо завернула, партнер сначала поотказывался, хоть слюнки текли, а потом взял, и ничего, вот уж и уплетает за обе щеки с волчьим аппетитом. Голод не тетка, посильней гордости.

А за трапезой и язык развязывается… Бутерброды его растрогали, вот что мать их Коньку завернула, вспомнил тут увертливый и про свою старушку, которая одна теперь в Сыктывкаре, голос задрожал… А отец у него на фронте погиб, это у них с Коньком общее… И вот он уже себя называет. Герман! Нет, страна Германия тут ни при чем, будь она проклята, а вот карточная игра имела место, точно. Любовь родителей к опере, одним словом.

Почему они с Коньком раньше не встретились? Так ведь Герман недавно приехал, в общежитии живет, монтажником на стройке в порту работает, на самой верхотуре… Ангелом вознесся, вот именно, прямо из забоя… Да не из запоя, шутник! В шахте в завал попал, было дело, и задохнулся уже, все! Не по комсомольской он сюда путевке, нет, по другой… Просто путевка в жизнь, которую человек сам себе выписывает, ясно?

Вот теперь Коньку ясно: это он на ринге только увертливый, а в жизни — да он нормальный парень, свой!

— В ресторане тебя видел, друг, как ты котлетки мои лопал… один ты за столиком сидел печальный, а что ты все один да один?

Конек уже сочувствия полон, даже волнуется.

— Ты вот что, ты вещички свои давай, мать тебе постирает… Вообще если надо чего, говори, не стесняйся!

В благородном порыве даже предлагает: «Друг, давай ко мне! Чего ты там в общежитии-то — пьянка с гулянкой, с ума сойти! Переезжай, не думай — мы с мамой вдвоем, места хватит… Как? Решили? Только я тебя ненадолго зову, может, женюсь скоро, а у Лары моей еще сынок Валерка, понимаешь? А пока, пожалуйста, живи! Все, друг, сейчас прямо на велосипеде вещички твои ко мне перевезем! Поехали!»

От чистого сердца Конек, чуть не слезы на глазах… Герман смотрит: что за малый такой, самому впору прослезиться. И он поскорей с лавки поднимается, забыли они, зачем пришли: «Работаем, друг, мы в спортзале!»

И вот в спарринге удар пропускает! Он, Герман! Покачнулся, взгляд бессмысленный… Конек глаза вытаращил и так и замер с занесенной для нового удара перчаткой… Сам не понял, что произошло, — ведет учителя опять к лавке, бережно поддерживая за локоть, в лицо участливо заглядывает. Радости никакой, сам испугался.

Герман на лавку не садится — в себя пришел, улыбается: «Все, друг, все! И правда, видно, Бог троицу любит! Что ж, овладел ты наукой полностью, прилежный оказался ученик — и будь здоров, так дальше держать! А матери за бутерброды спасибо, не забудь».

Переодевается, уже вещи запихнул в чемоданчик, пальто на нем… Уходит. «Молодец, что выдержал, я не ожидал!»

Ушел, и тут радость на Конька нахлынула — руками в перчатках замахал, запрыгал, как ребенок… На мат упал, вскочил, опять прыгает, смеется — никто ж не видит, один он в пустом зале.

Герман на набережной… Чемоданчик в руке, воротник пальто поднят, брюки-клеш хлопают на ветру… Конек догоняет на велосипеде, от него не уйдешь.

— Садись, садись, за вещичками поехали!

Герман уж позабыл.

— За какими вещичками?

— Да за твоими, за какими, ты чего, друг? Переезжаем!

Герман объясняет, набрался терпения: куда переезжать, зачем? В общежитии он в комнате один, повезло, что каморка, вторая кровать не станет… И стирает он себе сам, с тех пор как развелся, и ничего, привык… И вообще у него дела: «Поезжай с Богом, друг, поезжай!»

— Ты развелся, а я, наоборот, женюсь! — улыбается Конек.

Что ему сказать на это? Все, уехал вроде, то есть отстал на своем велосипеде — нет, опять догоняет, опять от чистого сердца.

— Так воскресенье сегодня, какие такие дела? Садись, прокатимся! Посмотришь, что тут у нас и как!

С ума он Германа сведет, но куда от этого чистого сердца деться? Сел на багажник, поехали…

Конек крутит педали, радуется.

— С ветерком! Зря я, что ли, Конек?

И пространство раздвигается, жизнь наконец проступает неспортивная: улицы, дома, редкие прохожие, но пока неясно все, размыто в утреннем тумане, да и едут быстро, старается Конек…

Так ничего и не увидели. Герман уже велит возле столовой транспорт остановить. С багажника соскочил. «Прощай, друг… Как хоть звать тебя по-человечески? Виктор? Вот, другое дело, а то Конек какой-то, придумал! Все, Виктор, краба своего обратно держи, на первенстве встретимся!»

Пожимают друг другу руки, расстались.

Нет, не расстались, конечно. Конек появляется в столовой вслед за Германом, вроде он сам по себе… Ищет место свободное, а столик один только незанятый — так и оказались опять рядом, все сначала! Герман недоволен, но пока еще благодушно головой качает, смеется: мы с вами где-то встречались?

Столовая — громко сказано… Пришли они в забегаловку, где грязь да мат, тут краснорожие ребятишки сидят, под столами разливают. Волки морские, они между рейсами чуть с тоски не воют, злые, а тут добыча сама пришла, Герман с Коньком, чистенькие, трезвые.

Уже что-то такое случилось по дороге, когда они к столику пробирались, Конек и не понял: то ли Герману ножку подставили, то ли сам споткнулся, только грохот вдруг, и человек на спину вместе со стулом падает… И тишина сразу в забегаловке, как перед грозой, и Конек, предчувствуя беду, на стуле беспокойно ерзает, а Герман все улыбается: не ходи за мной, опасно!

Сидят, ждут, когда их обслужат… Проплывает мимо столиков тетка буфетчица, в платок замотанная, чуть не в валенках, жизнью недовольная, тарелки с закуской посетителям швыряет. Не дозовешься!

А ребятишки в себя пришли, и тучи сгущаются — двое к ним уже не спеша идут, вроде прогуливаются… Конек смотрит, как Герман себя будет вести, и тоже мужественно закинул ногу на ногу, хоть бы что. Но тут из-за соседнего стола паренек, подмигнув, ему ножик показал…

Конька аж пот прошиб… Не знает он, что делать, как страх не показать, когда страшно? Все же предлагает Герману, пока не поздно:

— Может, пойдем, как? На свежий воздух… Чего-то тут душновато!

Голос чужой, вроде кто-то другой вместо него пискнул… Герман и не расслышал.

— Ты что-то сказал?

— Нет.

Двое совсем приблизились — вот они, рядом, но еще раньше буфетчица вклинилась.

— Чего надо?

— Чайку, милая, чайку, — просит Герман.

И поднимается, потому что ребятишки уже нетерпеливо над столиком нависают, заждались. И он с ними прямиком в туалет направляется для разговора, куда же еще?

Пришли двое к двоим, а уводят одного и даже в недоумении оглядываются: чего это Конек за столиком остался, непорядок! А тот все сидит — никак не может подняться, к стулу прирос.

Герман недолго отсутствует — вот уже и возвращается, опять за столик присел… Стражи его так и не появились, в туалете остались за дверью.

— Я это… я чемоданчик сторожил, — сообщает Конек.

И переживает, что сторожил, лица на нем нет… А Герман сбитый в драке кулак разглядывает… И тоже переживает.

А тут еще огорчение — чай, который тетка принесла.

Герман чуть не до слез обиделся, выговаривает буфетчице: «Разве это чай, заварки не надо жалеть… Да это вообще, не при даме будет сказано, анализ!» И тут уж дама на капризного клиента набрасывается, сердито выкрикивает все слова, какие накопились у нее за день работы в постылой забегаловке.

А клиент вдруг во время яростной жестикуляции руку ее ухватил и вниз тетку тянет, к себе пригибает… Согнул чуть не пополам и в ухо шепчет, шепчет, и оба уже улыбаются…

И опять ее манит: иди, еще по секрету скажу!

И она, молодея в смущении, ухо уже сама подставляет, чтоб услышать… И никакая она не тетка, лет тридцать ей с хвостиком, оказывается.

Умчалась — примчалась: чай на столе, с лимоном! Не уходит, все стоит, хоть уже не нужна, глядит, как Герман из стакана прихлебывает с удовольствием… А когда пошла, показала, какая она есть, Герман аж поперхнулся: смотри, как все у нее играет!

Конек не смотрит и чай не пьет, все молчит подавленно, и теперь еще надо его утешать: «Это не трусость, друг, это, наоборот, голова у тебя на плечах, молодец! Ведь мы б их вдвоем совсем прибили, чем бы все кончилось! Нельзя нам вдвоем, будем по очереди — в следующий раз ты пойдешь, если что, а я чемоданчик постерегу!»

— Если что? — спрашивает Конек уже по привычке.

Это «если что» Конек тут же сам и организовал, только они на улицу вышли: в драку ввязался, причем один сразу против троих пошел… Причем эти трое ребят были с повязками на рукавах, дружинники! Показалось ему, что ребята на Германа косо посмотрели, на хлопающие на ветру брюки-клеш. Может, и посмотрели, и сказали даже походя пару неодобрительных слов, так ведь они были представители власти! И Конек, в общем, за опасную черту ступил, Рубикон, можно сказать, перешел, когда на этих ребят с кулаками полез, — все, уже статья ему светила, если подходить по всей строгости…

Но полез, не задумываясь. Потому что его настала очередь биться, так показалось, а с чемоданчиком теперь пусть Герман стоит — он и стоял с растерянным видом…

Что Конька спасло? Да что ребята знакомые были, свои, только это… Он сам вчера еще с ними с такой же повязкой ходил… Что они просто не поняли: «Конек, Витька, ты чего? Ты с ума, что ли, сошел? Или, может, вмазать тебе для прояснения мозгов?» И двое уже Конька держали, а третий, правда, хотел вмазать, но раздумал: чего Конек такой счастливый гогочет, и впрямь, что ли, спятил?

В общем, удалось замять… Ушли они с Германом, уехали на велосипеде… Тот, что раздумал, третий, вдруг вслед запоздало закричал: «Эй, а что за дружок с тобой, он кто?» Все же заинтересовал их Герман, чем-то, видно, не понравился…

Пусть кричит, они уже далеко, по городу едут: воскресная пустота, редкие автомобили, прохожих почти не видно… Конек привычно педалями крутит, настроение хорошее. Показал, что тоже не лыком шит, знай наших!

Все быстрее едет, почти летит на своем велосипеде, а легкость такая, потому что уже без пассажира. Герман с багажника соскочил, Конек и не заметил.

Конек мечется на велосипеде туда-сюда, ищет Германа, весь уже в поту… С улочки вырулил опять на набережную, увидел фигурку на пустом берегу, у самой воды… И глазам не верит: Герман в море ныряет, поплыл!

Ни души кругом. Море свинцовое, осеннее, у Конька пар изо рта… Слез с велосипеда, спускается с набережной на берег — вот пальто Германа, брюки аккуратно сложены, чемоданчик, а где он сам-то?

А вон его голова — куда плывет, не оглядываясь, мощно руками взмахивая, в море, что ли, открытое?

Потом вдруг раз — и исчез Герман. Конек вглядывается: где же он, где? И чем дольше стоит, тем сильнее волнуется, потому что невидно Германа, нет его! А потом уже не волнение — ужас Конька охватывает, уже уверенность, что несчастье случилось, и он смотрит на чемоданчик и не знает, что делать… И быстро по гальке пошел, побежал — туда поскорей, вверх, на набережную… И уже на велосипеде мчится прочь от моря свинцового, от беды.

Только ей он скажет, Ларе, ей одной… Потому что между ними нет тайн, все друг дружке говорят, даже самое страшное! А Римме не скажет, нет, хоть вокруг кругами ходит, в лицо встревоженно заглядывает: что с тобой, что?

Вот опять на кухню зашла, а Конек ей: «Ларку позови, куда Ларка запропастилась?» И все, нет больше сил терпеть, невмоготу ему со своей тайной — сорвал с себя колпак, сам в зал бежит за Ларисой!

И вдруг среди танцующих — Герман! Усики вроде мелькнули, чубчик… Конек в толпу врезается, где он? Чуть не каждого кавалера осматривает, от дам отрывая, к себе лицом разворачивает: ни усиков, ни чубчика… Померещилось?

Ефим с эстрады Конька заметил, думает, тот в своем боевом настрое.

— Народным артистам! Давай! На бис!

Коньку не до пения.

— Отстань, Ефим! Ты парня не видел? Такой вот, как я, только еще усики?

— Таких, как ты, больше нет, точно, — удивляется Ефим. — Чего волнуешься, он тебе кто?

Конек вдруг сам удивляется..

— Кто? Не знаю… Да никто!

Тут как раз Лариса с подносом пробегает, он ее поймал.

— Я сейчас, веришь-нет, Германа видел!

— Какого такого Германа, это кто?

— Он уплыл и не вернулся, а я его видел! Но если он Герман, тогда я Поль Робсон!

— А ты и есть Робсон, — вздыхает Лариса.

— Потому что как же он здесь, если он уплыл? — волнуется Конек. И тянет Ларису к столику. — Не уходи… Сядем, садись!

Она уже улыбается, глядя на его метания.

— Это ты подкапываешься, хитрый Конек, чтобы я тебе чашечку принесла?

Конек вне себя.

— У тебя одни чашечки в голове! Ты сама эти чашечки придумала!

— А чтоб ты не хлестал у всех на глазах!

— Ну, поехали! Подожди… — На лице Конька чуть не отчаяние. — Мне с тобой, Лара, посоветоваться надо… Ну как с женой!

Она вспыхнула, сразу сосредоточилась.

— Советуйся так. Нельзя же за столик, не положено… Ну? Советуйся!

Рассуждают.

— Где ты его видел?

— Сейчас только танцевал.

— Но сомневаешься, что это был он?

— Не сомневаюсь, он!

— А что ж тогда советоваться?

Они стоят среди танцующих, Конек в тяжелом раздумье повел Ларису в танце.

— Но ведь он уплыл и не вернулся!

— Утонул?

— Не знаю. Да.

— Значит, танцевал не он? — Ларисе надоело. — Померещилось, Конек! Все!

Она даже попыталась высвободиться из его объятий, пихнув в грудь, но он не отпустил, только сильнее ее к себе прижал.

— Мы в спарринге работали, он в моем весе и левша… Усики у него и левша, еще одно отличие!

— Конек, успокойся!

Помолчав, она сообщает:

— А я вот что подумала… Что ты очень наивный, Конек… Он танцевал, а потом сбежал, как ты в зале появился!

— Чего это он?

— Да не хочет тебя видеть!

Она это выпалила Коньку в лицо, и он, помолчав, согласился.

— Да, Лара, так и есть, наверное. Только больше не называй меня Коньком, такая просьба.

— Никогда?

— Пожалуйста.

— Не буду, — кивнула Лариса.

И очень вдруг огорчилась. Всегда смеялась, что бы ни было, а тут губы дрогнули, лицо по-детски искривилось и она поскорей уткнулась ему в плечо, скрывая слезы. Обняла одной рукой, в другой еще держала поднос.

Еле ее уговорил: «Сейчас спутник пролетит, идем смотреть, а то пропустим!» Покаялся: «Конек я, так меня и называй, всегда буду только Коньком!» И вот они обычным своим тайным черным ходом выходят из ресторана на берег…

Лара идет за Коньком в темноту: прошлый раз тоже обещал, что пролетит, а ничего не увидели!

Он оправдывается: «Прошлый раз облачность была, не самое удачное время для астрономических наблюдений…» Лара верит, спрашивает всерьез: «А сегодня удачное, сегодня спутник увидим?» Вспомнила, засмеялась: «Ну да, облачность… ты не дал смотреть, приставал!»

Он берет ее твердо за руку, за собой в темноту тянет, ему туда надо… И Лара, как маленькая, за ним идет, спотыкаясь, простодушно на небо глядя… И Конек сам уже верит, что сейчас над ними спутник пролетит, тоже задрал голову — а вдруг?

Внезапно она останавливается, страшно ей: прожектора! «Конек, милый, прожектора на нас с тобой направлены!» Он поскорей ее обнимает: «Что ты, что ты, успокойся! Почему решила, что на нас? Пограничникам дела нет, как только за нами следить!»

А потом все наоборот: она уже ничего не боится и не понимает, почему он боится, когда вместе с ней лежит. А Конька нагота ее пугает, что до самого конца она разделась, позабыв обо всем, и лежит под прожекторами совсем голая! И он все крепче Лару к себе прижимает, чтобы только спрятать от ползущих по гальке лучей.

И тут шаги им мерещатся, даже вроде собака залаяла… Пограничники?! Вскочили, Лара впопыхах одевается, вещи не может найти, которые сама необдуманно разбросала… Еще прожектор, как назло, ушел, Лара все ищет в темноте, а Конек-то одетый, схватил ее, бегут!

Еле ноги унесли. Поднимаются уже с берега по лестнице в ресторан, Конек смеется: «Чего-то мне последнее время все мерещится… Может, их и не было, пограничников?»

Он смеется, а Лара вдруг в слезы, прямо рыдание… И что с ней, непонятно, не говорит, стала и стоит, ни с места, лицо закрыв ладонями… Все-таки Конек расслышал: «Трусы не нашла… как я без трусов в ресторан пойду!»

Горе безутешное, Конек уговаривает: «Так никто не узнает, какая ты там… не видно же! Я один знаю, но никому не скажу!»

Всерьез говорит, переживает за Лару. И потом из кухни все в их закуток выходит, уже не Германа глазами в зале ищет, только в волнении на Лару свою смотрит, как там она, больше не плачет?

И вот пришла в закуток, лицо убитое.

— А Ефим все знает!

— Как он может знать?

— Смотрит и улыбается, знает!

Конек, не раздумывая, к эстраде идет.

— Ты чего, Ефимушка?

Ефим между куплетами только плечами пожал, очень был удивлен, как же не улыбаться ему, если он такое вот поет: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка?»… И тут же Конька заставил улыбнуться, куплет пропел:

— Витька, Витька, где твоя улыбка!

Чем же утопленник занят в каморке своей в общежитии, куда и койка вторая не станет? Когда никто его не видит и притворяться не надо?

А вот чем: Герман перед зеркалом стоит и, глядя на себя, бубнит заученно, повторяя одно и то же: «Ай сык фор палитикыл эсайлам!» В конце концов, показав себе самому фигу, он на чистом русском говорит: «Вот тебе политическое убежище, на-ка, выкуси! На хрен ты им такой сдался — ни бэ, ни мэ, ни кукареку!»

Но за стол опять садится, волю собрав в кулак! Включает транзистор, иностранную речь слушает и словарь листает, в тетрадку слова непонятные заносит и все бубнит, бубнит… Да, трудно наука дается, не бокс… И вот бросил он в отчаянии тетрадку со словарем, к окошку встал передохнуть.

А там четырехэтажки однотипные, небо серенькое — и сразу Герман из страны далекой вернулся! Вон малый внизу стоит с велосипедом — голову задрал, глазами по окнам шарит… Он это, как его… Конек, кто же еще!

Ну пусть себе стоит, окно его высматривая, — парень этот Герману не нужен, совсем сейчас ни к чему и не вовремя со своей дружбой и детским любопытством. Хороший парень, неопасный, даже к нему уже привязался, но не нужен!

Опять словарь листает, слюнявя пальцы, чужие слова бубнит, нечеловеческие… И вскочил, к двери идет — за Коньком! Потому что жалко… Смотрит Герман в словарь, а видит только голову эту задранную, лицо растерянное…

Привел его в каморку… Зачем? Он сразу, конечно, на транзистор обратил внимание, на карту географическую на столе. Впервые видит, слышит, ничего не знает — ни где живет, ни что целый мир вокруг, еще другие страны, голоса на разных языках… Слушает транзистор завороженно, сам ручку крутит, волны меняя.

И надо еще оправдываться: «Не утонул, как видишь, живой! Зря испугался: плаваю далеко, в воде могу долго, судорог не боюсь — в северных морях закаляюсь! Закаляйся, как сталь! Боевая готовность, друг, если что… Если Родина позовет! Ох, любопытный… Ты следователь? В ресторане? Как же ты мог меня в ресторане видеть, если меня там не было? Нет, друг, по ресторанам не хожу, только гранит науки грызу, видишь?»

Зачем он Конька позвал, время дорогое в болтовне тратит? А сам не знает… Вот чтоб от гранита отвлечься, об который все уже зубы поломал!

А парень неожиданные способности проявляет! Транзистор одним ухом послушает — и уже запросто, с видом уверенным все повторяет, что диктор сказал, и еще улыбается, прямо иностранец! Будто эти чужие слова для него родные, а Герман-то и выговорить не может!

«Ну, друг! Тебе не боксом надо — языки учить, заниматься! А если ты этот… как его, ну когда человек сразу на разных языках может? — Герман сам не шибко учен, слово вспоминает. — Полиглот!» Конек не понял: «Это что ж он глотает?» «А вот языки иностранные, хоть десять, запросто!»

Конек в роль вошел, уже просит ему с собой разговорник дать — на полке высмотрел… Ну как теперь ему отказать, такие способности пропадают? «Ладно, друг, возьми, но только дашь на дашь: ты мне ласты достань, у ребят спроси, где хочешь, но чтоб у меня ласты были!»

«Ласты, друг, — это когда ноги у тебя, как у лягушки, и плывешь ты быстро-быстро… И далеко, очень далеко!»

Напоследок Конек еще сигару у Германа чуть не выпросил. Нет, не дал, она у него одна-единственная, бережет для особо торжественного случая.

Пора, давно пора поинтересоваться тренеру Ивану Кирычу, как идут у его воспитанника дела.

Он тоже на велосипеде передвигается, только с подвесным мотором. Потому что и рад бы сам педалями крутить, да не может, нога хромая с войны. Вот и тарахтит на всю округу, слышно за версту. Конек с мамой, услышав его мотор, уже знают: сейчас Кирыч заявится!

Что их с Коньком связывает? Бокс, само собой, тренировки… Ну и отца Конька Кирыч знал, и сам теперь ему как отец родной: подрался Конек по малолетству, в изолятор уже попал, было дело, так Кирыч, не кто иной, его выручил, с нар в последнюю минуту снял… А еще частенько мотор у Кирыча глохнет почему-то на одном и том же месте — возле их дома и никак не заводится, хоть тресни… Пока мать Конька к Кирычу из калитки не выйдет: опять поломка? Она стоит, глядя, как он возится с велосипедом, а он на нее даже глаз не поднимает, усердно устраняя неисправность, которой нет… Молчат, и так все ясно. И все — мотор завелся, Кирыч уезжает.

И еще кое-что их связывает, только Конек и не догадывается, что он уши и глаза Кирыча, ни больше ни меньше!

Вот догнал его тренер на своей тарахтелке. «Ну, как успехи?» И Конек ему с восторгом все выкладывает про транзистор, карту географическую в крупном масштабе… Про успехи в английском и заплывы в северных морях и про ласты, в которых ноги, как у лягушки, — и это не забыл. «Помоги достать, Кирыч!»

Герман Ивану Кирычу интересен, он на новичка не случайно с самого начала глаз положил! И вот — полная информация, будто он сам с Германа показания на допросе снял! Только при чем допрос, какой? Кирыч со своей тарахтелки и не слезал… И вообще о боксе речь, нет разве?

«Удар, говоришь, прошел? Защиту его хитрую пробил? Ну, то ли еще будет, лиха беда начало! Ты не расслабляйся, главное, старайся от него ни в чем не отстать, ведь хороший для тебя пример! Буквально каждый его шаг повторяй! Плавает — и ты с ним давай, закаляйся! Как сталь, именно! Все лучше, чем чашечки в угаре хлопать и с барышней на берегу кувыркаться, у которой дома ребенок. Я не прав?»

В общем, опять Кирыч воспитанника к Герману приставляет, хоть никакой он не следователь, конечно. И с органами не связан… Но — бдительность! Когда маскируется человек изо всех сил, а все равно белая ворона, это как? В городе возле самой границы?

«А английский — хорошо, как сейчас без языка? Может, Конек, ты, и впрямь этот… полиглот, кто тебя знает?»

Лара с Риммой на кухню заходят — не лисами прокрадываются, не за котлетками. Встали и, переглянувшись, разговор начинают.

— А что ты не бреешься, интересно? Усы заводишь? — спрашивает Лара.

— Есть возражения?

— Нет, почему же.

— Посмотрим. Уберу, если что.

— Если что?

— Если вашим величествам не понравится!

— А откуда это «если что»? — вступает Римма.

А Лара подхватывает, сговорились:

— И брюки откуда? Разве у тебя такие были?

— Таких не было.

— Улицы подметать!

Они знают, откуда… Германа невзлюбили, хоть ни разу не видели. Римма продолжает допрос:

— А может, он уголовник какой?

— Кто?

— Сам знаешь. Отсидел срок, а теперь…

— Какой такойсрок? Из чего это видно?

Вдруг Лару осенило, на лице ужас.

— Послушай-ка, а что это он к тебе так прилип?

— Так это я к нему прилип.

— Тебе только так кажется. Может, он это… Ну знаешь, когда мужчина к мужчине пристает, как их…

— Как их?

— Ну эти…

— Пидарасы, что ли?

— Вот-вот!

— Ларка, я тебя сейчас стукну!

— Давай-давай! Можешь даже приемом. Он тебя ведь приемам научил, нет разве? Этот твой утопленник!

Нет, все-таки взяли по котлетке, успокоились… Уходят.

Но это все ля-ля, со скуки разговоры… А вечером сестрам не до утопленника — Лара на крыльцо из дома выходит, Римма ее провожает, осматривает придирчиво… Еще догнала, платье поправляет, последний штрих…

Пацан вслед тоже на крыльцо выскочил, Валерка, остолбенел: куда это мама нарядная такая?

А мама едет с другой мамой знакомиться — вон Конек уж у калитки на велосипеде ждет.

— Май диа мазер! Май фьючер вайф! Май диа вимен, ай лав ю боус!

Это Конек женщин друг другу представил как умел, а он уже умел, научился… И даже в любви им поклялся. Еще в разговорник посмотрел, хотел что-то добавить, но раздумал, не все сразу…

Сели за стол, пирожки едят. Лара волнуется, мама волнуется, кто первое слово скажет? Никто не говорит… Уже по одному пирожку съели, по другому — и все молча… Лара за третьим тянется, и мама тоже хочет взять, вдруг аппетит — и тут руки их встретились над тарелкой, пальцы переплелись… И обе уже смеются, смеются, а потом слезы с глаз стирают, ладошками загораживаясь.

В общем, без слов обошлись.

Мама сама Ларе предложила: «Оставайся, поздно уже, вообще навсегда оставайся.

И сынка своего сюда давай, к нам, я как подгадала, на пенсию вышла… Будем жить!»

А Конек, смущенный, все в разговорник свой смотрел, прислушиваясь чутко.

Нет, поехали, конечно, на ночь глядя, фару зажгли… Лара на раме сидела, притихшая.

— Какая мама у тебя хорошая!

— И ты хорошая, Лара! И я неплохой!

И по колдобинам во тьме ехать весело, когда жизнь впереди! Лара сказала тихо:

— Только не выйдет ничего у нас с тобой, Конек!

Он не расслышал или сделал вид.

Заплыв Германа. В никуда, в море открытое. Вдруг голос сзади и кто-то ему машет! Опять Конек этот, кто же еще! Надо, значит, обратно поворачивать, жалко парня — ведь следом будет плыть, пока не утонет, он такой… Нет, не отделаться от него ни на суше, ни на море — везде Конек!

Серьезный разговор на суше, пока одеваются.

— Ты еще не понял, кто я?

— Нет.

— Что я засекреченный и за мной ходить нельзя?

— Совсем нельзя?

— Совсем.

— Я так и думал, что у тебя задание.

— И тренер твой думал?

— Не знаю. Об этом не говорили. Мы с ним о боксе.

— Смотри. Ни слова никому.

— Могила.

— Ласты, ласты где обещанные? Не приплыли еще?

— За мной ласты.

— Поверим. А что там за судно стоит?

— Это не судно, плавбаза. Там моя Лара обслуживает иностранцев, у нее допуск.

— Это каких таких?

— Банкеты когда совместные, наши моряки с ихними встречаются. Лару привлекают, она на хорошем счету.

— Лара официантка, которая с довеском?

— С ребенком. Нехорошо сказал. Шейм оф ю!

— Иностранцы на своем боте или за ними посылают?

— На своем, марку держат. А что, к тебе теперь и подойти нельзя?

— Сам подойду, связь односторонняя.

— Понятное дело.

Пошел, рядом велосипед катит. Оборачивается.

— Какое задание, не спрашиваю.

И сам палец к губам прикладывает: тс-с! Ушел.

В тот же день, и часа не прошло, Лара с Риммой на кухню к Коньку влетают.

— Там товарищ сильно капризничает, чай ему не такой, прямо с ног уже сбились! И грубит!

Конек догадался.

— Чай-анализ?

Знает он, конечно, этого чаевника… Ужас, какой привередливый!

В зале Герман за столиком, сейчас опять спросит: «Ласты где обещанные, еще не приплыли? Или уплыли уже?»

Нет, не про ласты речь. Так просто Герман зашел, без причины, вот чайку попить… И на Конька посмотреть при исполнении… Интересуется: «А где ж твоя девушка, которая любимая девушка, познакомь!»

Конек одной рукой Лару обнимает, другой Римку и выставляет перед Германом: мол, одна из двух моя!

Тот и про чай забыл, смотрит: две одинаковые хохотушки в фартуках и наколках и Конек в поварском колпаке между ними, вот и догадайся, попробуй! Выбирает Римму, а Лариса кричит: «Ошибочка!» И поскорей Конька к себе прижимает, свою собственность, хоть никто не отнимает.

Это таким образом Конек Герману показал: та, которая у него на шее не висит, свободна! И улыбается хитро, подмигивает, видя, как сквозь суровость и у Германа на лице улыбка проступает.

Конек рад: а то что ж он все один да один? И Римка одна, когда у сестры счастье? Хорошо, что Герман зашел чайку попить, удачно получилось.

Теперь вместе они: две сестры в эстафете бегут, а Конек с Германом на пустой трибуне сидят, болеют за них, каждый за свою. Они тоже, как братья, оба в усиках, не отличишь…

Сестры пробежали, не переодеваясь, к братьям на скамейку присели, не могут отдышаться. Конек от избытка чувств вскакивает, вдруг всю компанию обнимает, стискивая головами.

В кино пошли. Журнал «Новости дня», фестивальный выпуск. Иностранные гости в автобусах, толпы людей на московских улицах… Поль Робсон поет. Лара в бок Конька толкнула: «Ты!» Герман с Римкой не поняли, чего они смеются.

Потом до чего дошло: на полянке в парке в футбол играли, двое на двое, парами. Все детской кучей-малой закончилось, взрослые люди на траву повалились!

Ну и без огорчений не обошлось: там же, в парке, Конек не смог вслед за Германом с парашютной вышки прыгнуть… Залез уже, инструктор в спину подталкивает, а он никак, шаг последний не может сделать, вдруг окаменел… Герман машет: прыгай! Лара тоже машет: спускайся! А Римка спокойно стоит, интересно ей, что дальше будет?

С вышки слез, на лице отчаяние. Но они его быстро уговорили: не струсил, при чем трусость — не захотел, раздумал!

И последнее, что в парке было, — Герман с Коньком на аттракционе катались, а сестры внизу ждали с запрокинутыми головами, глядя, как братья над ними пролетают с криками… И вдруг они побежали, пока аттракцион работает и Герман с Коньком в своих самолетах… Потом долго их пришлось искать, на аллеях высматривать… Догнали все-таки: что бы это значило, лисички-сестрички, хотели, что ли, от нас скрыться? Нет… А что? Но Лара с Римкой сами не знают что, смеются…

И вот Герман всю компанию в гости к себе зовет в общежитие: «Заходите вечерком!»

Но Ларе он не понравился, вот беда. И так-то не жаловала, а как увидела, прямо вдруг в ярость впала: ни в какие гости! И улыбочка не такая, и взгляд, и смех нехороший, и вообще что у этого Германа на уме?

Да вот Римка у него на уме, что!

А Лара на себя непохожа, от злости даже Конька кулаком в плечо ткнула, чтоб усики эти противные сбрил, чтоб к утру никаких усиков не было, или все, прощай! Или — или, вот так! А если этот чаевник еще в ресторан придет, она его обслуживать не будет! Да она его вообще… пусть только придет, попробует!

Римма молча кивает, вроде согласна… А потом вдруг жалобно: «Пойдем, Ларка!»

Потому что у Германа Римма на уме, а у нее кто? Герман!

Он познакомил Германа с двумя одинаковыми девушками, не близнецами, но очень похожими, и они весь день гуляли в парке, а вечером пришли в общежитие… И был уверен, что Герман, конечно, начнет ухаживать за Риммой, от любви свободной, но ничего подобного не случилось, то есть случилось как раз обратное: Герман оказывал внимание его Ларе! Что ж он в ней нашел, ведь девушки были одинаковые?!

Лара своей сестры Риммы только тем интересней, что обслуживает на плавбазе банкеты с иностранцами. Вот про это весь вечер Герман ее пытает: бот все-таки наш или они на своем причаливают? И что за грузчик такой при Ларе, который ее на плавбазу сопровождает, чтобы мешки да ящики с продуктами ворочать, а сам на ногах не стоит, пьяный? И Лара вместо мужика должна надрываться изо всех своих слабых сил! Что ж, Герман, пожалуй, с верхотуры своей спрыгнет по случаю такой несправедливости… В грузчики он пойдет, в грузчики! Шутка.

С Риммой он тоже танцует, по очереди с Ларой. А Конек все возле транзистора, возле своей игрушки, налюбоваться не может… Прикрутил к антенне проволоку — и они с Ларой под стол полезли, другой конец цепляют к батарее… И сразу — музыка громче, голоса заговорили, весь мир зашумел и в каморку ворвался… Конек с Ларой замерли — как сидели на полу, так и сидят.

Римма, как Лара, и на ощупь такая же, и голос… И Ларин рассказ об иностранцах с полуфразы подхватывает… Да может, это Лара и есть. Вот опять на днях на плавбазе банкет — рыбаки рыбаков спасли, то ли норвежцы наших, то ли наши… Ну, за стол сядут и уж не вспомнят, кто кого!

Такое все-таки отличие: Лара смеется, а Римма только улыбается, головку положив на грудь Герману.

И он ее благодарно по головке погладил, пока танцевали: за норвежцев.

В общем, хорошо в каморке время провели, одна всего у Германа потеря: сигара заветная! И не углядел, как Лара ее в рот сунула.

— Ладно уж, кури, всю вон обслюнявила! Да кончик откуси, кончик сначала… Да что ж ты жуешь, выплюни ты, плюй!

Лара закурила — и кашляет, кашляет.

— В затяжку-то зачем? — сокрушается Герман.

И пора уж гостям собираться… Быстро время проходит, если весело.

Хоть связь односторонняя, Конек сам в дверь стучит: ласты Герману принес обещанные! А из каморки вроде плач слышен, рыдание, показалось? Конек опять в дверь: ласты приплыли, ласты… Эй, ты где, утопленник?

Тишина, а потом Герман открывает, молча гостя незваного внутрь пропустил — там в каморке у него Лара сидит, ладошками лицо прикрыв. За столом она и одетая, вот только кровать неприбранна, простыни с подушками, все в куче.

Молчат все трое, все без слов ясно. Конек с подоконника любимый свой транзистор взял, ручку крутит.

— А батарейки сядут, где ж ты такие найдешь, иностранные?

— Ну, где транзистор, там же. У моряков в порту.

— Контрабанда вообще-то.

— И не вообще-то.

— Хотя он и от сети работает?

— И от сети, а шнур все равно полагается специальный… И еще вилка к нашей розетке не подойдет.

— Да, морока. Ласты я тебе принес, держи.

— Благодарность с занесением в личное дело.

Герман на гостя смотрит: чего он такой спокойный? И Лара уже лицо открыла… А Конек неспокойный, ему еще больше любовников стыдно… И отворачивается от них, глаза прячет.

— Я пойду. Гуд бай, май диа фрэндз.

Так и ушел. Говорил-говорил, а ни слова не сказал.

На кухню к нему пришла, куда же еще? Отчаяние на лице.

— Ты дашь мне сказать?

— Говори.

— Тогда на меня смотри.

— Не могу.

Постояла, уходит. И вбегает.

— Выслушай, выслушай!

Он слушает, отвернувшись к кастрюлям.

Всегда друг дружке все говорили — все-все, что бы ни было. Скажут, от тайн избавятся, и сразу легче им, как от тяжелой болезни выздоровеют… А сейчас он не дает Ларе сказать, когда такое случилось! Это пострашнее кулака наказание…

Молчит у Конька за спиной и молчит, может, и нет уже ее, ушла? Обернулся и увидел на лице Лары такую боль, что самому больно стало, невыносимо.

Он посмотрел, а она говорить не смогла, горло перехватило… И от него попятилась, и спиной ушла из кухни.

Встал в их любовный закуток, и Лара к нему побежала с приклеенным к руке подносом, как еще не бегала…

— Говори.

— Конек!

— Котлеты горят.

— Но я не знаю, что сказать.

— Как есть.

— Сейчас. Я не знаю, что случилось, Конек!

Собралась с духом.

— Он меня сначала на танцплощадке дразнил, всю извел!

— Как так?

— Вдруг к себе прижмет, когда не ждешь. А ждешь — отталкивает, он наоборот все делает, понимаешь? А потом сюда поцеловал…

— В шею?

— Да… Вот сюда, смотри!

Она к нему тянулась на цыпочках, подставляя шею.

— Сюда, сюда! Вот поцелуй, ну!

Поцеловал, куда указывал ее пальчик, увидел на лице муку.

— Понимаешь? — спросила она.

— Нет… А вот что у вас потом… Это где случилось?

— Да прямо на танцплощадке первый раз.

— А потом в общежитии у него?

— Нет, это уже в третий. Второй по дороге, пока шли. Ты, Конек, не сердись, ты, я знаю, поймешь, что я тут ни в чем не виновата!

— А кто же?

— Не знаю, — вздохнула Лара.

— А почему ты плакала, я слышал, как ты плакала… Он тебя обижал?

— Нет, нет!

— А что ж такое, причина?

Этого при всем простодушии Лара ему не сказала, только потупилась.

Зато другую тайну открыла, не смогла при себе держать.

— Он меня… Он меня целовал туда!

— Это куда же?

— Ну прямо туда! — сообщила Лара, до сих пор волнуясь, и хотела даже показать, но все же не стала. — Понимаешь?

— Чего это он? С ума сошел? — догадался Конек.

Она стояла, по привычке прикрыв лицо ладошками, а под ладошками еще была улыбка.

Такое, может, только женщина женщине скажет, а Лара все — ему, Коньку! А как женщина появилась, родная ее сестра Римма в закуток заглянула, Лара, наоборот, на нее закричала:

— Уходи, Римка, пошла!

А потом и Коньку сказала:

— И ты иди, все. Котлетки-то сгорели!

Подвозил ее после работы. Не на раму села, как обычно, — сзади на багажник. Ехали молча. Прощались.

Сказала: — Ты сам виноват. Когда я хорошая была, ты был плохой… пил, бедокурил! А потом ты стал хорошим, но уже я плохая… мой родной Конек!

Слезы из глаз полились. Прижалась к нему лицом, плакала в спину.

И вдруг Конек расслышал:

— Спутник! Там!

— Где, где?

— Летит! Конек, мы увидели!

— Спутник? — Он поднял голову…

Лара сзади засмеялась.

— Ты не смотри, а то мы тоже полетим!

И вот она вдруг опять к нему из тумана выплывает с поднятой рукой. Едет Конек чуть свет на работу — Лара! Стоит на углу, где обычно стоит, его ожидая… Машет, чтоб транспорт свой остановил… И уже садится молча на раму! Опять, значит, каяться-прощаться!

Только при близком рассмотрении не Лара это, Римма! Сестра, что ли, сестру каяться прислала?

Но молчит Римма, и нет у нее слов ни чужих, ни своих… И едут, едут, и ничего не происходит, только вот велосипед почему-то мчится без дороги, на ухабах взлетает… И ноги Конька педали крутят бешено, будто от него в отдельности.

Кажется ему — Лара, но нет — Римма, Римма! Он дышит ее волосами, задыхается… Его руки держат руль, а ее руки лежат на его руках, и уже руль сам поворачивается, поворачивается… И в лес они вкатываются с дороги и падают, на пень налетев… Ищут друг друга в траве, находят — молча, без слов, будто это не они…

Потом рядом лежат, то Римма на Конька посмотрит, он ли? То Конек на Римму, глазам не веря… То щеками прижмутся, чтоб друг на друга не смотреть.

— Ты такой сильный… Я знала! — говорит она.

Вслед ласкам он целует ее в шею поцелуем Германа.

— А это зачем?

— Не нравится?

— Кто тебя этим глупостям научил? —

В глазах насмешка. — Дурак этот, конечно?

— Ты о ком?

— Знаешь.

— Не дурак он.

— Самый настоящий, несчастный!

Конек смеется.

— Еще и несчастный!

— А ты не понимаешь? — удивляется она.

— Римка! Я умней Германа людей не встречал!

— Может, он тебя еще чему такому научил?

— Нет-нет, что ты!

— Ты смотри у меня!

Конек все не понимает.

— Только кто ж тогда умный, если Герман дурак?

А Римма опять удивляется.

— Ты, кто же еще?

— Что?

— Ты! Ты!

— Римка!

Она пожимает плечами.

— Да, Виктор. Ты самый умный в этом городе, поэтому я тебя выбрала. — Еще добавляет, подумав: — А может, даже и в области!

Поднялась, юбку отряхивает. Он тоже с травы вскакивает.

— Это как же ты меня выбрала, если я всегда был с твоей сестрой… И мы любили друг друга, любили!

Осекся, так вдруг пронзило! Прежняя боль невыносимая.

Она объясняет:

— А я знала, что все так будет, и ждала. Надо каждому человеку уметь ждать своего часа.

Он смотрит на нее, верит.

— А мой час когда? Может, уже наступил. И это вот сейчас он и есть?

— Нет.

— А когда?

— Терпение.

— Долго еще?

— Еще немного. Я тебе скажу.

Римма с Ларой — две матрешки, только одна глупыми глазами далеко смотрит.

И уже сама велосипед поднимает.

— Ты знай пока педали крути.

Домой возвращается, мама на крыльце встречает.

— Тут гость к тебе.

— Кирыч, что ли?

Нет, не Кирыч. Он, Герман. Сидит в его комнате за столом, подперев голову, глаза прикрыты… Ждал, ждал и заснул.

Зашел попрощаться, уезжает. Как проснулся, сразу поднимается, чемоданчик свой берет — ну, бывай, друг! Вот и все прощание?

— Подожди… чайку, как? Мама сейчас заварит от души! Хоть зовут-то тебя как, засекреченный?

— А так и зовут: имя — Герман, Пинчук — фамилия.

Уходит, в дверях уже:

— Стихи… стихи твои хорошие, душевные… прямо до слез! Я уж тут поглядел без тебя, извини.

И все, нет его. Мама удивляется.

— Куда ж он? Столько тебя ждал!

— Такой гость.

— Бывают еще хозяева плохие, Витя.

— Да на минутку он, по делу.

— А он мне понравился. Он кто?

— Пинчук.

— И все?

— Все. Ладно, мама, давай чай пить! Был Пинчук, и нет Пинчука!

А сам из-за стола срывается, хоть мама уже чай налила… Раздумал вдруг пить.

По улице бежит.

Потому что хоть говорить теперь не о чем, а все равно не все друг другу сказали, не все!

Догнал Германа. Идут молча. Герман посмотрел на Конька.

— С тренером своим, значит, только о боксе?

— О чем еще с тренером?

— О левых крюках?

— Защите непробиваемой, которая пробивается!

— Ты о какой защите?

— А ты о какой? Я о боксе! — удивляется Конек.

Герман только усмехнулся, что тут скажешь: этот малый его ведет, сам не зная, профессионально, изощренно, любой чекист позавидует! Пробивая его защиту своим простодушием…

Вот что его волнует:

— Друг, ты не третий лишний!

— А какой?

— Я о нас с тобой и о Ларе.

— Понятно.

— Так вот слушай: все изменилось, и у меня теперь другая женщина!

— Быстро.

— Друг, оставайся!

Хватает Германа за рукав, даже пытается отобрать чемоданчик.

— Тебе не надо уезжать, понимаешь или нет? Все будет, как было, только по-другому! Но все равно так же!

— Это как?

Конек ищет слова, волнуется.

— Ну, опять две сестры и два брата, но, как сказать… получается крест-накрест!

— Ясно.

Да, чекист бы позавидовал! У Германа чуть не слезы выступают от такого порыва… И он лезет в чемоданчик, транзистор достал.

— Тебе.

Конек не берет, потом, конечно, взял… Еще пришлось уговаривать: «Ты мне ласты, я тебе приемник, считай, просто обменялись!»

Все, все, прощай! Герман по улочке уходил, Конек ему вслед смотрел, но и на транзистор уже поглядывал нетерпеливо, уже даже включил и потихоньку крутил ручку, меняя волны.

Кирыч, отец родной, хоть неродной… Опять тарахтелка поломалась возле их калитки. Конек помощь предлагает, тот не пускает к велосипеду — такие неисправности, которых нет, только Кирыч сам мастер устранять.

А пока с Коньком беседа.

— Уехал?

— Откуда знаешь, Кирыч?

— Так на плавбазу не пустили его с твоей Ларисой к норвежцам, вот и уехал. Что ж ему здесь теперь?

— Кто не пустил?

— Кому надо, те и не пустили. А то грузчиком заделался!

— Да какой из него грузчик, если он высотник?

— Точно. Какой такой грузчик? Вот и остановили его, чтоб путаницы не было.

Конек смотрит на Кирыча, который все с мотором возится, смеется.

— И поэтому, значит, он уехал?

— А почему?

— Ну Кирыч! Да потому что друг настоящий, вот почему!

Кирыч поднял голову, удивлен.

— Такой закон, понятно?

— Нет.

Конек ему пропел:

— «Уйду с дороги, такой закон, третий должен уйти»!

— А, ясно.

— Как до жирафа! Еще норвежцев придумал!

Кирыч на жирафа обидеться не успел — на крыльце женщина появилась, из-за которой мотор барахлил. И он сразу встал перед ней, демонстрируя военную выправку, глаза горели… О сыне он забыл, когда к нему шла мать.

Уехал Герман, но разве это не он по улице идет? Вразвалочку, клеши на осеннем ветру хлопают, на лице ухмылка независимая? Прохожие оглядываются, потому что еще транзистор у него в руках, джаз на всю катушку!

Нет, не Герман — дубль его, Конек!

Одиночество… В забегаловку зашел, где грязь да мат, сел среди ребятишек и страха не знал, усики нахально теребя, и никто к нему даже не сунулся, хоть джаз из транзистора гремел — стук-грохот, крики нечеловеческие… Сидел, развалясь, по сторонам смотрел, в глаза прямо ребятишкам: кто тут недовольный, есть такие? Не нашлось, наоборот, улыбочки. Ну музыка!

Тетка буфетчица увидела его, замерла…

К столику сразу пошла, волнуясь.

— Вам чайку?

— Давай, милая, покрепче, заварки не жалей и с лимончиком!

Закивала, ушла и вернулась: не чай — анализ! Потому что подмену заметила — тот, да не тот!

С вышки с парашютом прыгнул — сам не заметил. Ни страха, ничего. Римма внизу стояла, махала ему, подбадривала, потом обнимала, когда приземлился, радуясь, что себя пересилил, а он и не пересиливал… Скучно было и когда прыгал, и когда обнимала.

Римма весь вечер с мамой просидела, Конек их познакомил, а как же? И тоже на столе пирожки были. И смеялись, все, как тогда.

Он Римму проводил, домой вернулся. «У нас серьезные намерения, мама, подадим заявление, свадьба… Все, мама — твой сын женат! А после свадьбы… У нас большие планы, сейчас скажу, приготовься: в Москву, мама! Мы в Москву! Учиться, учиться и учиться, как завещал великий Ленин!»

Мама даже руками всплеснула! И выразить свою радость не смогла, так была взволнована… Всю ночь она, конечно, не спала, Конек слышал, как она ворочается за стенкой, койка скрипит… Вдруг пришла.

— А помнишь…

— Что, мама?

— Ну, другую ты девушку пригласил, первую…

— И что?

— У нее еще ребенок… Лару!

— И что, и что? Да, Лару, и что?

— Так.

— А что ты вдруг вспомнила?

— Не знаю.

— Ну иди, мама. Знаешь, который час?

Правда, уже поздно было, вернее, рано — за окном светало.

Все в жизни хорошо — и вот удар следует… И от кого? Откуда не ждешь, от своих! На аллее парковой его ребята с повязками останавливают, те самые… Из-за транзистора — не положено с транзистором! Кто сказал, где написано? Нигде это не написано — мы сейчас тебе другое напишем, статью! За драку с нами, а мы представляем власть, выводы? И ты идешь опять на нары, бывал ведь по малолетству, нет? Транзистор — политика, а ты пойдешь за политику по уголовке!

Ну и драка. Транзистор Конек ни за что не отдаст, он, и падая, его к себе прижимает, свою игрушку. Вдруг в покое оставили, и видит Конек: двое его обидчиков на земле, третий бежит… И тут кто-то ему в лицо заглядывает, кто это? Да Герман, он и есть!

— Я тебе говорил, друг: всегда приду, если что!

— Если что?

— Вот если убивать будут, например. Сперва убьют, потом статью пришьют.

Поэтому и пришел. Потому что самого убили вот такие же ни за что, а потом он по статье в зону загремел на два года за хулиган-ство. Да, было дело.

И чтоб парень этот его судьбу не повторил, Герман и вмешался, а то ведь правда полный дубль будет! Получилось, сам его себе опять на хвост посадил, только-только с трудом отделавшись… От хитрого этого простодушия, от которого у Германа на глазах слезы.

И как бы так сделать, чтобы Конек этот тренеру своему о каждом шаге его не докладывал? А то ведь уже было: отнял у парня Лару, чтобы попасть на плавбазу, — и в последнюю минуту с трапа сняли! Бог, видно, Германа покарал — хотя при чем Бог?.. Хромой этот на велосипеде с мотором!

Он Коньку тайну свою решил раскрыть, но только пусть Конек сперва честное слово даст… Нет, словом тут не отделаешься — пусть даст подписку о неразглашении! Вот пусть так и напишет: я, такой-то… Ну и далее, все по форме.

Зашли на почту. «Девушка, бумаги листок, тут молодой человек письмецо решил…» Конек начинает писать, волнуется и сразу кляксу поставил… Пришлось опять девушку просить: «Да вот такой он у нас, из-за этих клякс по два года в одном классе, до сих пор в седьмом сидит!»

Рука у Конька дрожит, буквы корявые, написал все-таки эту подписку-расписку… А как на улицу вышли, Герман бумажку порвал. «Ладно, друг, ты меня прости… не надо ничего, я тебе и так доверяю!»

Потому что из-за детских этих клякс вдруг ему стыдно стало! Так стыдно, что он сказал:

— Нет у меня тайн, заданий, забудь. И никакой я не засекреченный, ты тоже уши развесил!

— Просто Пинчук?

— Да, да!

— Трудящийся, спортсмен-боксер? — Конек улыбался, и вдруг лицо его искривилось. — Так я тебе и поверил!

Обида была столь велика, что Герману стало совсем уж невыносимо.

— Ладно, я скажу. Но молчок?

— Могила.

— Опять могила? А хромому?

— Клянусь.

Как же не сказать, если поклялся? А что сказать?

— Я, друг, это… туда собираюсь!

— Куда?

Герман показал на небо.

— Туда.

— К ангелам, что ли?

— Видишь звезды?

— Вижу.

— Ну вот.

— Что — вот? Дальше… Замолчал!

А что дальше? Герман сам бы хотел знать… самому интересно стало…

— Нас десять человек, мы рассеяны по всей стране и законспирированы… Конспирация, понимаешь?

— Да.

— Встреча в Кустанае, есть такой город на свете… Там комиссия — выберут из всех самого достойного, он и полетит!

— Поэтому плавание?

— Догадался! Да, Конек, подготовка по индивидуальной программе.

— Ну-ну. И на чем же полетит самый достойный?

— А в ракету посадят. В этом году спутник запустили, потом животное отправят, кошку какую-нибудь или собаку, а потом…

— Человека! — выдохнул Конек.

— А потом каждый год будем летать, как в автобусе ездить! И, Конек, на Луну! Человек высадится на Луну, это будет! — вдруг закричал Герман и сам удивился, что закричал.

А Конек сказал тихо:

— Ты.

— Что — я?

— Это будешь ты, Герман.

— Да?

— Уверен.

И Герман сам чуть вместе с Коньком не поверил… Что тут, смеяться, плакать? Стояли посреди улицы, усики к усикам, клеши на ветру хлопали… То ли рассвет, то ли сумерки, снег с дождем… Ворота заводской проходной распахнулись, толпа повалила со смены… Конька с Германом проглотила, еле друг друга нашли, две белые вороны.

— Связь односторонняя.

— Шуарли.

— Как понимать?

— Понимать, что я понимаю, — объяснил Конек, глядя вслед Герману, который уже уходил. Но он еще спросил, ему важно было: — А язык английский? Если, допустим, человек знает английский?

Герман обернулся.

— Это очень хорошо, друг. Будут международные экипажи, обязательно.

— А если еще язык, другой?

— Если человек полиглот?

— Вот именно.

Герман, прощаясь, поднял вверх большой палец.

— Полиглот уже летит!

И все, пропал он, как испарился… А Конек и не ищет Германа — связь-то односторонняя… Но ждет, ждет — все в закуток в ресторане выбегает, высматривает из-за занавески. Вдруг усики мелькнут?

Лара с подносом мимо проплывает, зато Римма заглядывает.

— Уж полночь близится, да, Виктор?

— Да, Римма.

— А Германа все нет!

— А его и нет.

— Так и тебя нет, дорогой.

— А где же я?

— Не знаю. Не установлено.

— Вот он я! Вот! Вот! — Конек даже с головы колпак срывает, чтобы Римма его увидела.

Она головой качает.

— Нервы!

— Да. Извини.

— Ладно. Скорей бы в Москву.

— А что в Москве?

— Учиться пойдешь. На дипломата.

— Что-то новенькое.

— Это для тебя. Ты будешь послом, знаешь, где? Не знаешь — в Бразилии! Вот чем все кончится, Виктор.

— Что — все?

— Ну, котлетки твои! Так и будет.

Так и будет, раз говорит. Но пока котлетки.

— Горят! — спохватывается Конек и убегает. Ничего, конечно, не горит, он без дела на кухне стоит, от планов передыхая.

Кирыч к дому подъезжает, и, странное дело, тарахтелка его не заглохла, работает хоть бы что… Сразу Коньку вопрос прямой в лоб:

— Где он?

— Кто?

— Он. Знаешь.

— Да.

— Что — да?

— Знаю. Поехали, покажу.

— Издеваешься?

— Поехали, поехали!

Конек велосипед выводит.

— Догоняй, Кирыч!

Налег на педали, Кирыч его не отпускает, за спиной тарахтит. В лес заехали, останавливаются… Конек показывает:

— Там.

— Где?

— По тропинке иди, не ошибешься.

— А ты?

— А я тебя навел.

— Понятно. Оставайся, — разрешает Кирыч и с дороги в лес идет.

— Кто еще в шалаше прятался, Кирыч?

Наставник обернулся, погрозил Коньку. И за деревьями скрылся.

А Конек — сразу к тарахтелке… Свинтил с бака крышку, велосипед перевернул — и потек в травку бензин, потек!

Отъехав, на ходу обернулся: Кирыч на лесной дороге со своей тарахтелкой, которая теперь не тарахтелка… Куда ж он теперь на хромой-то ноге? Жалко инвалида.

Домой когда приехал, такую картину застал: Герман перед мамой его на коленях, уткнулся ей в живот и плачет! Мама на стуле сидит и голову его гладит, утешая, у самой слезы на глазах!

Да что ж это такое? А такое, что Герман пьян. Как свинья!

Конек слышит: «Запутался… что мне делать?»

Что еще говорит, не разобрать, язык у Германа заплетается… А как увидел Конька, началось.

— Какой сын у вас! Таких… таких нет на свете!

Хвалит Конька, кричит… Насилу спать уложили, кое-как до койки дотащив.

Среди ночи будит Конька, трезвый.

— Поговорим?

— Спи, ладно. Со мной тоже раньше бывало. Спи.

Лег, опять Конька тормошит.

— Друг!

— Не налью, не проси.

Не выпить ему — поговорить!

Что рассказывает? Так, ничего особенного: отбывал в Кустанае, сел ни за что, за драку, а на самом деле — за длинный язык, острил много и не к месту, главное…

Спи, друг, ложись спокойно, каждый второй через зону прошел, нашел, чем удивить… Я вот тоже… на нарах побывал, один добрый человек снял!

Нет, не ложится, опять над ухом: о каком-то Валерке, с которым сидел, тот был политический. Бокс, английский и много другого чего — от Валерки… Да все от него, на мир по-другому взглянул, глаза открылись! И вот они бежать сговорились, потому что ведь все равно новые срока добавят! Умирать так с музыкой!

В общем, чем кончилось: Валерка его утром не разбудил, пожалел. Один, без Германа попытался. Ну и под конвой угодил, под пулю. Все.

— Он стоял надо мной. А я притворялся, что сплю. И он знал, что я притворяюсь. Вот так, друг.

Конек спросил:

— А как же…

— Что?

— Как же с нар… к звездам?

— А самый раз, друг!

— Так анкета испорчена.

— Наоборот. У тех, кто перестрадал, преимущество.

Конек покачал головой недоверчиво. Герман понял, что переборщил.

— Тебе-то что волноваться? У тебя чисто.

— Да.

— И полетишь.

— Думаешь?

— Обязательно. Не сейчас, так потом. Новая эра открывается, друг!

Конек хрюкнул, засыпая. Сказка его убаюкала.

А Герман уже не лег. Наоборот, чемоданчик свой взял. Подошел еще, над Коньком постоял… Разбудить — и парень с ним сейчас поплывет, он с Германом хоть на край света!

Не стал, к двери тихонько пошел… Конек посапывал непритворно — он правда спал.

Плыл, плыл… К французу или англичанину, который весь в огнях. Лучи прожекторов подползали — нырял.

Судно было еще далеко, а берег — еще дальше.

Герман не сразу понял эту игру нарядных огней на палубе — они вроде как уже близко были, но не приближались, хоть он изо всех сил старался. Не сразу понял, что судно двинулось, тихонько пошло — туда, к наметившемуся уже в рассветной мгле горизонту.

Ясно стало, что корабль от него уходит, а Герман плыл и плыл без надежды.

Уезжали с Риммой. Стоят на перроне, уже в вагон пора, все. Вдруг Конек колокольчик забытый слышит — Лара бежит, смеется, машет: поезд, подожди!

Успела, с сестрой на прощание обнялась, с Коньком…

Вдруг сказала, как раньше:

— Римка, в вагон, ну-ка!

— А он?

— Получишь свое сокровище! Еще вам надоест… До Москвы трое суток!

Римма ушла, а Конек сказал:

— А мы не в Москву, кто тебе сказал, что в Москву?

— А куда? — испугалась Лара.

— В Кустанай.

— Ты что?

— К звездам.

— А, Конек, ты пьяный!

— Нет.

— А чего такой?

— Ладно, Лара. Мы в Москву.

Вдруг замолчали, стоят и молчат. А поезд двинулся…

Он сказал:

— Все. Я еще вернусь.

— Не вернешься, Конек, нет.

Пошел к двери, она догнала.

— Конек, милый, родной… Я только тебя буду помнить, только тебя… Валерка вырастет, я ему расскажу, какой ты был…

— Валерка?

— Сынок мой, да! Расскажу, когда вырастет!

Он на ступенях стоял, Лара бежала, рядом была, близко.

— Конек! — вдруг позвала она еле слышно.

И отстала, все. Поезд набирал ход.

Ехали. Дорога долгая. В купе соседи менялись, а Римма с Коньком все ехали.

Дверь отъезжает, парень в шинели стоит, новый сосед.

— Разрешите?

— А заходи! — приглашает Конек. — Летчик?

— Пока еще курсант.

— Все впереди.

— А как же.

— В дверях не стой — или туда, или сюда!

— Сюда! — улыбается курсант и заходит в купе.

Римма Коньку знак делает, уже между ними знаки, и он за ней в коридор выходит.

— Час пробил, Виктор!

— Который?

— Который не на часах.

— Непонятно.

— Иди за мной.

Пошла по коридору, Конек следом… Она его побадривает:

— Иди, иди.

Так и пришли в вагон-ресторан.

— Садись. Отметим.

— Сел. Что за событие?

— Что мы вместе, разве не событие?

— Да.

— Вялое «да», но мы другое отметим.

Подошел официант, Римма заказала шампанское.

— Час, который не на часах, — это твой час! — объясняет Римма. — Все, настал, вот он! Я тебе обещала сказать… Ты сам меня просил, нет? В лесу, помнишь?

— А, в лесу… Ну, конечно, конечно.

— Твой час, Виктор!

— Здорово.

Официант поставил на стол фужеры. Римма выпила до дна, Конек только пригубил.

— Что это ты?

— Не пьем, если ты успела заметить.

— Как хотите. А мы выпьем по такому случаю.

И она взяла у официанта еще фужер.

— Я… я ведь за тебя!

Пила медленно, прикрыв глаза, словно молясь за Конька.

Он взял ее за руку.

— Римка!

— А?

— Прости меня.

— Принято.

Чокнулись, выпили по-человечески.

Уже в купе он в окно посмотрел и заметил, как раз была остановка:

— О, яблочки! Бабушки! К югу едем!

Римма поняла.

— За яблочками иду.

Отослав жену, Конек дверь поскорей задвинул и спросил курсанта:

— Когда полетим?

— Уже летаем.

— Туда!

Летчик. Лицо открытое, симпатичное… Нет, не понимает!

— Когда ты сядешь в ракету и полетишь?

Понял, он сообразительный.

— Прогноз Циолковского?

— Германа.

— Не знаю такого ученого.

— Он не ученый. Но уже полетел.

Римма с яблочками вернулась. Грызли втроем, в окошко смотрели. Еще дед с верхней полки слез, его тоже угостили.

Конек все не отставал от курсанта, прямо приклеился.

— Ну? А ты?

Тот веселый был.

— Скоро, очень скоро, если по Герману!

— Давай!

Курсант смутился.

— Да что вы! Даже в мечтах такого нет… Я еще на серьезных самолетах не летал! Вот в Мурманск еду по распределению, ночью пересадка.

Ночью он с полки спрыгнул, бесшумно одевался… Дверь за собой аккуратно задвинул.

Конек тоже в коридор вышел.

— Подожди.

Курсант обернулся, ладный, подтянутый.

— Имя твое на всякий случай. Вдруг ты правда… по Герману — к звездам?

— Юрий.

— Полностью!

— Гагарин. А вас как?

— Не важно. Конек.

Курсант козырнул и пошел. Поезд уже тормозил.

Конек опять его остановил.

— Подожди. Шнурок у тебя!

Курсант опять смутился, даже покраснел.

— Эх, шнурок… Он у меня все время, причем на правом ботинке! Спасибо!

И, нагнувшись, стал завязывать.

Потом шнурок у него все равно развяжется… На ковровой дорожке после приземления… Шнурок, мелочь, и ведь отражено в хронике!