Андрей и Дуня Смирновы: Отцы и дети. Дочки‒матери

АНДРЕЙ СМИРНОВ

1. По-моему, первый вопрос некорректно поставлен. Что значит «плодотворное время»? Я пришел в кино в 60-е годы. С одной стороны, еще чувствовалось дыхание оттепели и вообще эпоха была гораздо более вегетарианской, чем предыдущая. В кино пришло поколение Чухрая, Кулиджанова и других, кончилось малокартинье, произошло радикальное обновление кинематографа. С другой стороны, Хрущев посетил выставку в Манеже, началась борьба с абстракционизмом… Начальство на местах оставалось прежним — те же «цепные псы советской власти», как говорил про себя редактор Сегеди, работавший в Госкино. Но дыхание оттепели было все же сильнее, чем попытки реставрировать сталинизм. Время было противоречивым, однако для меня лично и для таких, как я, необычайно плодотворным.

Прежде всего, ВГИК. В атмосфере ВГИКа я за три года стал другим человеком. Я пришел туда правоверным комсомольцем. Да что комсомольцем!

Я был уверен, что Мандельштам и Мейерхольд — это одно лицо. Я полагал, что «Три богатыря» Васнецова — потолок развития мировой живописи. Кто такой Пастернак, слышал краем уха, хотя мой отец делал доклад о Пастернаке. И вот за три года в институте (мы учились практически три года, дипломную работу я уже снимал на «Мосфильме» как профессионал) я стал совершенно другим человеком. Когда в 1967 году моего «Ангела» положили на полку, отца, который был секретарем Союза писателей, вызвали в ЦК и спросили: «Вы видели картину вашего сына? Что вы об этом думаете?» Он ответил: «Пока он рос у меня дома, он был секретарем комсомольской организации, а выйдя из вашего ВГИКа, стал делать такую мерзость». Отец говорил это абсолютно искренне, потому что я и в самом деле «испортился». И учеба сыграла тут решающую роль не только в смысле резкого расширения культурного кругозора, но и в смысле закалки в борьбе с начальством. Уже в стенах ВГИКа по поводу наших учебных работ говорилось, что «сняты все помойки Москвы», что создан «унылый образ нашей действительности» — то есть то, что я слышал потом всю жизнь. Но самое главное: я пришел во ВГИК, уверенный, что есть взрослые, старшие, коммунисты — люди, которые все понимают, а я — недомерок, и между нами — пропасть (это убеждение, которого начисто был лишен, например, Тарковский, мне долго мешало). Вышел же я из ВГИКа, зная, что если что-то из сделанного мною понравилось власти, значит, я сделал гадость. И это убеждение было, с моей точки зрения, абсолютно правильным.

2. Ну а как же! Было бы странно ответить на этот вопрос «нет». Безусловно, я шестидесятник, точнее, младший шестидесятник. Шестидесятники есть старшие: Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, покойный Булат Окуджава, а есть младшие — это Алексей Герман, Элем Климов… И я не без гордости ощущаю свою причастность к этому поколению. Вообще оценка того или иного поколения — вещь очень забавная. Помню, на вступительных экзаменах во ВГИК я писал сочинение «Дума» Лермонтова и поколение 30-х годов XIX века». Помните: «Печально я гляжу на наше поколенье…» Нас учили в школе (да и до сих пор учат), что последекабристское поколение, задавленное николаевским режимом, было потерянным, ни на что не годным. Но вдумайтесь. Это же поколение Герцена, Огарева, Тургенева, к нему принадлежат и Гоголь, который всего на пять лет младше Пушкина, и А.К.Толстой, и государь Александр II — люди, которые подготовили и провели величайшие в истории России реформы! Ни одно поколение не сделало для России столько, сколько эти люди, про которых мы до сих пор учим, что их «потомок оскорбит презрительным стихом, насмешкой горькою обманутого сына над промотавшимся отцом». Да потомок должен на колени встать и поклониться их памяти!

Поэтому я говорю, что оценка поколения всегда условна. Не стоит забывать, что к нашему поколению тоже принадлежат люди, которые совершили величайшую демократическую революцию. Ведь это они, в сущности, свергли коммунизм, или, скажем так, помогли ему развалиться. И я горжусь тем, что внес пусть маленький, но вклад в это дело. Когда-то Миша Калик, уезжавший в эмиграцию одним из первых, с гордостью сказал: «Я впервые ощутил себя мужиком. Приняв решение уехать, я определил будущее своих детей!» Оно, конечно, оказалось не совсем таким, как он ожидал, но я понимаю природу его гордости. Мы можем сказать про себя то же самое: «Мы определили будущее наших детей», по крайней мере, им предстоит прожить свою жизнь не в том обществе, в каком жили мы.

А что касается профессиональной общности, то, конечно, цех наш неоднородный. Как и в других профессиях, есть масса дураков, пошляков, бездарей, но есть и масса удивительно талантливых людей. Я счастлив, что судьба свела меня с ними. Да, конечно, я ощущаю себя членом этого цеха — противоречивого, требующего острых зубов и проворных локтей. И мне кажется, этот цех не только ничуть не хуже любого другого, но, может, в нем людей выдающихся больше, чем в каком-нибудь другом.

«Белорусский вокзал», режиссер Андрей Смирнов

3. Прошлое — категорически «нет», сегодняшний день — категорически «да». Я ненавижу воспоминания детства и молодости. Конечно, у меня была нормальная молодость, я ухаживал за девушками, влюблялся, занимался спортом, пьянствовал с друзьями. Но мне кажется, что примерно до тридцати лет я не жил. То есть жил, но человек, каким я был, мне неприятен, вызывает скорее неловкость. А вот после тридцати я стал самим собой, таким — примерно, конечно же, — каким хотел быть. И поэтому сегодняшний день я безусловно ощущаю своим. Жаль только, что сейчас мне не тридцать. Я бы еще много чего успел. Моя профессиональная жизнь — это, в общем-то, неудача. Я не сделал и десятой доли того, что, мне кажется, должен был сделать. На то были не только объективные, но и субъективные причины. Я принимал неверные решения, за это приходится расплачиваться. А время сегодня безусловно «мое».

5. Об этом я не могу судить. Я старик, человек другой эпохи. Хоть я и ощущаю нынешнее время «своим», я бы ни за что не решился сегодня поставить или написать, скажем, диалоги двадцатилетних. Мне это не под силу. Я их слышу, как дедушка. Я мог бы написать что-то вроде «Монолога» Габриловича и Авербаха, где жизнь молодых увидена глазами старика, но сделать историю Ромео и Джульетты, героиней которой была бы, скажем, моя младшая дочь, которой двадцать лет, я совершенно не могу. И это абсолютно естественно, между нами разрыв в сорок лет. Дело даже не в том, что каждые десять лет меняется молодежный сленг, любой профессионал может изучить его, как я изучаю крестьянский говор начала ХХ века в Тамбовской губернии. Но проникнуть в отношения, вернее, в их форму (отношения мужчины и женщины — вечные, но форма каждый раз меняется) — это мне неподвластно. Мало того, когда я смотрю картину Алексея Учителя, в которой только что сыграл главную роль, я понимаю, что мог бы, наверное, сделать что-то и лучше, но так, как он, я снять не могу. Связи, не только логические и чувственные, но и формальные — между кадрами, между пластическими решениями — он ощущает иначе. И мне это интересно, я понимаю, что он привносит в экранную реальность то ли свою личность, то ли свое время. Поэтому я не могу судить, насколько молодое поколение адекватно в выражении времени. Так не бывает, чтобы поколение вообще промолчало. Оно даже своим молчанием может выразить время. И если еще не выразило, то выразит.

Другое дело, что нынешний кинематограф в целом вообще не позволяет говорить о какой-либо адекватности. Кино, как и массмедиа, не имеет абсолютно никакого отношения к реальности. Но это, мне кажется, не вина, а беда кинематографистов. Потому что это, в первую очередь, следствие плачевной экономической ситуации. Ясное дело, пока не встанет на ноги экономика, в кино будут работать не те, кто может делать кино, а те, кто может достать деньги.

7. Совестно отвечать на этот вопрос, потому что, мне кажется, мои дети и их друзья совершенно необоснованно снисходительны к тому, что я делаю и делал в кино. Я никак не мог рассчитывать, что «Белорусский вокзал» проживет тридцать лет, а уж то, что четырнадцати-пятнадцатилетние будут его смотреть и, заикаясь, мне об этом рассказывать, вообще приятный сюрприз. Он ничего не меняет в моих претензиях к самому себе, но по-человечески очень греет. Поэтому я бы сказал, что дети мои меня балуют и я им за это благодарен.

8. Это посложнее. Направлений таких я, честно говоря, не вижу. Правда, не очень слежу. Следил, но надоело. Я добросовестно смотрел все картины, которые выдвинуты на «Феликс», смотрел каждый год оскаровских лауреатов, но как кинематографист ничего из этого не извлек. А вот картина «Криминальное чтиво» Тарантино — единственная за многие годы — поразила меня совершенно оригинальной драматургией. Мне кажется, со времен фильмов Антониони такого новаторства в драматургии не было. Это очень поучительно. Про датскую «Догму» я понимаю, что ее придумали люди талантливые, но от меня это далеко. Мне кажется, что демократизм, к которому призывают «догматики», — фигня, социальные мерки в эстетике неприменимы. У меня академические вкусы, и такими они останутся навсегда. Я люблю Висконти, Бергмана, ну, естественно, Феллини — я остался там, с ними. А от соцреализма модного ныне Кена Лоуча меня с души воротит, хотя я понимаю: он крупный мастер. Что же касается «моего кино» — я еще надеюсь сделать его на старости лет.

9. Мне трудно непредвзято высказываться по этому поводу, поскольку я воспитан в семье, где семейственность воспринималась безусловно негативно. Даже речи быть не могло, чтобы отец, скажем, позвонил во ВГИК и попросил принять меня. Должен сказать, зерна этого большевистского воспитания живут во мне по сей день. Я был категорически против того, чтобы кто-нибудь из моих детей поступал во ВГИК. Дуня пришла в кино совершенно самостоятельно, и ничего кроме уважения у меня это не вызывает. Она сама стала журналисткой, сама стала писать сценарии, больше того, папашу на старости лет стала работой обеспечивать… Была поначалу некоторая неловкость из-за того, что моя дочь и я работаем вместе. Теперь это прошло. Она взрослый человек. Наши вкусы в чем-то сходятся, в чем-то они противоположны. Работая на картине «Дневник его жены» по сценарию Дуни, я, правда, имел дело в основном с режиссером, но бывали случаи, когда прямо с площадки, из Ялты, я звонил дочери в Петербург по поводу какой-нибудь реплики. И без консультации с ней и с режиссером я не позволил бы себе что-то менять.

Вообще же мне кажется, что родственные связи ни помочь, ни повредить не могут. Все равно в мире искусства каждый выживает в одиночку, и если дети будут прислушиваться к мнению своих отцов, они никогда не станут самостоятельными художниками. В конфликте с родителями это скорее получится, что совершенно естественно: новое поколение хочет избавиться от прежней эстетики, ему кажется, что оно принесет нечто свое. И спекуляции вокруг темы династий мне отвратительны. Например, Миндадзе. Кто сейчас помнит, что он сын Толи Гребнева? Я думаю, что в его жизни это сыграло определенную роль, но он настолько сам по себе, у него настолько своя драматургия, что применительно к этой паре проблема семейственности вообще не возникает.

ДУНЯ СМИРНОВА

1. «Пришла в кинематограф» — это громко сказано. Я попала в кино совершенно левым путем, через голову. Отец в свое время запретил мне поступать во ВГИК, потому что у него были воззрения — когда-то совершенно мне чуждые, ныне мною разделяемые, — что не стоит идти в искусство по стопам родителей, то есть делая не сознательный выбор, а как бы из робости. Первой картиной, на которой я работала, была «Асса». С «Ассы», как мы сейчас понимаем, началась новая эпоха в кинематографе, началась свобода в кино. Поэтому, конечно, эпоха была плодотворной. «Ассу» в свое время тусовка разругала. Я ее недавно пересмотрела — по-моему, отличное кино! Романтическое, полное надежд, взволнованное… Это был момент, когда появился и новый герой, и новый культурный контекст, и новая эстетика. И, самое главное, это был момент, когда отношения с властью начали плавно угасать…

Андрей Смирнов в фильме «Дневник его жены» по сценарию Дуни Смирновой

2. Конечно, ощущаю. И страшно жалею, что у нас закончилась практика творческих семинаров. Потому что люди из поколения моих родителей ездили на эти семинары, пьянствовали там, но параллельно обсуждали очень важные профессиональные вещи. И «Кинотавр», на который я сомневалась — ехать, не ехать, — для меня огромное счастье; здесь я могу поговорить с Марией Зверевой, с Миндадзе, с Квирикадзе… Да что поговорить — послушать, что они говорят. Потому что получать эту информацию больше неоткуда. Я читаю «Искусство кино», «Киносценарии», но того, что познается в живом общении, страшно не хватает. Поэтому я не причисляю себя к цеху сценаристов, но мечтаю к нему принадлежать. И мне страшно нравится, когда со мной разговаривают как со сценаристом, рассказывают мне что-то как «своей». Что же касается поколенческой общности, то ее я не чувствую абсолютно: со многими людьми моего поколения меня не связывает ничего, со многими людьми старшего поколения связывает очень многое.

3. Я, безусловно, ощущаю это время своим. Себя адекватной времени не чувствую потому хотя бы, что не выполняю свои профессиональные задачи. Кинематограф мучается и корчится в поисках нового героя, а я его увидеть пока не могу, не вижу. Вообще сегодняшняя действительность — для меня — мало поддается поэтизации. У меня придумано несколько современных историй, но я не решаюсь их сейчас делать, потому что не люблю «ходить строем». Не то чтобы сегодняшнюю историю невозможно сделать без стрельбы — безусловно можно, но без запутанных и перевернутых представлений о морали и законе ее сделать нельзя. И я не хочу в этом участвовать, не хочу разбираться в этом. Поэтому, например, следующие два сценария я собираюсь писать на старом материале: один — про XVIII век, другой про эвакуацию во время Великой Отечественной войны. При этом я, безусловно, ощущаю нынешнее время своим, потому что это то время, когда я Родину очень полюбила. Я вот Родину очень люблю! Поэтому и время мое, и место мое. Мне все нравится.

4. Конечно, отец мой современник. Слава тебе, Господи, у нас с отцом сложились такие отношения, что мы друзья и отчасти — товарищи. Я очень ценю его советы, смею надеяться, что и сама иной раз преподношу ему приятные сюрпризы. При этом он обладает таким пристальным, таким внимательным взглядом, что ему удается заметить вещи, которые я, например, не замечаю. Может быть, это опыт, возраст…

6. В молодости мне очень мешало то, что за мной отец. Во-первых, как я уже сказала, он меня не пускал в кинематограф, и я пришла в него очень странным способом, начав писать про кино. Так что вначале очень мешало, потом в какой-то момент, видимо, помогало, хотя я этого не осознавала, а сейчас осознаю, что мне это очень помогает. Ведь из-за его же упрямства я не училась во ВГИКе, у меня не было мастера, не было студенческой профессиональной среды, и, в общем-то, эту среду заменил мне отец. Он и его друзья, разговоры, которые велись в доме, рассказы про его друга Илью Авербаха и т.п. Так что опыт его мне очень помогает. Что касается авторитета, имени, репутации, то, конечно, смешно мне в тридцать один год все ходить в дочках. Скоро буду выезжать на каталке, а про меня будут говорить: «Вот дочка режиссера Андрея Смирнова». Но поскольку так уж случилось, что мне теперь — стесняться его, что ли?

Есть ли среди папиных фильмов те, что мне не близки? Между нами говоря, я не все фильмы отца видела. Мало того, «Белорусский вокзал» посмотрела впервые всего несколько лет назад. «Белорусский вокзал» мне нравится, но больше всего я люблю его картину «Ангел» — короткометражку из альманаха, который они делали с Шепитько, пролежавшую на полке двадцать лет. А таких фильмов, чтобы были мне совсем не близки — нет. Мы похожи, и мне очень понятно, о чем он думает. Я сама думаю примерно о том же. И очень сочувствую ему: он не смог сделать «Верой и правдой» так, как хотел, понимаю, почему он так расстраивается и почему после этого фильма ушел из режиссуры. Сейчас отец пишет новый сценарий, и то, что я читала… Мне даже как-то неудобно писать после этого. Конечно, он гораздо талантливее меня. Я им очень горжусь и счастлива, что он у меня есть.

8. В нашей культуре для меня непререкаемыми авторитетами являются Татьяна Толстая и человек, которого я счастлива назвать своим другом, — Александр Тимофеевский. Что касается школ и направлений, я не умею в них разбираться. Мне нравятся совершенно разные вещи. И кино я люблю самое разное. И Фасбиндера, и братьев Коэн, и Тарантино, и Гринуэя, и Вуди Аллена, и Альмадовара. Но так, чтобы я просто умирала от восторга, то за последние десять лет это случилось с тремя фильмами — «Рассекая волны» Ларса фон Триера, «Три истории» Киры Муратовой, которая, безусловно, для меня является авторитетом, и «Фарго» братьев Коэн.

9. Вообще, конечно, негативным, если этот выбор делается по инерции, ради удобства… Однако меня очень занимает возникновение династий, и не только в искусстве. У меня есть приятель — мебельный реставратор, и его сын стал мебельным реставратором. Это средневековая, цеховая традиция, которая мне кажется вполне плодотворной, поскольку она формирует сознание миникультурных сообществ — «комьюнити», как их называют на Западе. Другое дело, что если говорить о киношниках, то они и так «комьюнити», независимо от того, приходятся друг другу родственниками или нет. Потому что искусство — богемная среда, которая предполагает смещение и разрушение тех преград, которые считаются незыблемыми для буржуа. Этим богема отличается от буржуазии. И семейственность в искусстве особо не нужна. Но если все-таки так случается, что дети кинематографистов приходят в кино, то что же в этом плохого? Плохо ли, что в кино пришел Валерий Тодоровский? По-моему, это большая удача для всех нас. Плохо ли, что в кино есть режиссер Месхиев? Замечательный режиссер, сын замечательного оператора! И, знаете, когда Месхиев с Тодоровским сделали картину «Над темной водой», посвятив ее своим родителям, — в этом была, возможно, некоторая наивность, но я их очень хорошо понимаю. Потому что поколение наших родителей — это прекрасное поколение людей подлинно взволнованных, сопричастных тому, что происходило и происходит вокруг них. И то, что их дети «ломанулись» продолжать дело своих отцов, помимо всего прочего — дань благодарности и уважения к родителям.

Андрей Сергеевич Смирнов (род. 1941), сценарист, режиссер, актер

Родился в Москве. Окончил режиссерский факультет ВГИКа (1962, мастерская М.Ромма). Ставил телеконцерты, телеспектакли, спектакли («Ужин», МХАТ имени Чехова — Театр-студия О.Табакова, 1994), «Месяц в деревне» («Комеди Франсез», 1997). Призер международных и отечественных кинофестивалей.

Избранная фильмография

«Юрка — бесштанная команда» (1961), автор сценария, режиссер, «Девять дней одного года» (1961), актер, «Эй, кто-нибудь!» (к/м, диплом, 1962), автор сценария, сорежиссер, «Ангел» (в альманахе «Начало неведомого века» (1967), режиссер, «Белорусский вокзал» (1970), режиссер, «Осень» (1974), автор сценария, режиссер, «Верой и правдой» (1979), режиссер, «Сентиментальное путешествие на картошку» (1986), автор сценария, «Красная стрела» (1986), актер, «ЧП районного масштаба» (1988), актер, «Чернов/Chernov» (1990), актер, «Мечты идиота» (1993), актер, «Плащ Казановы» (1993), актер, «Замок» (1994), актер, «Мания Жизели» (1995), актер, «Дневник его жены» (2000), актер.

Смирнова Авдотья Андреевна, журналист, сценарист

Родилась в Москве. Училась на филологическом факультете МГУ имени Ломоносова и театроведческом факультете ГИТИСа. Призер Hartley Merrill Prize, Международного конкурса сценариев Роберта Редфорда за сценарий «Женское имя» («Дневник его жены»).

Фильмография

«Баттерфляй» (1993), соавтор сценария, «Мания Жизели» (1995), соавтор сценария, «8 долларов» (1999), соавтор сценария, «Дневник его жены» (2000), автор сценария.