Андрей Смирнов: «Мы еще не очень верим в то, что мы верим…»

Андрей Смирнов. Говорить о личных отношениях с церковью мне крайне неприятно, потому что, увы, эти разговоры стали общим местом или попросту пошлостью. Все осеняют себя крестом перед телекамерами. То и дело интервью с актрисами, которые торжественно оповещают общественность: «Я постилась весь Великий пост!» Да кому какое дело, постилась ты или нет.

А знаете, как называют бывших обкомовцев, которые по примеру Ельцина бросились в храмы и в пасхальную субботу стоят теперь на службе, как во время исполнения «Интернационала»?

Лев Карахан. Как?

А.Смирнов. «Подсвечники»…

Л.Карахан. Но разве эти «подсвечники» мешают серьезному публичному разговору о христианстве?

А.Смирнов. Нет, наверное. Но беда в том, что именно эта социальная элита формирует общественное мнение, хотя слово «элита» и не вызывает у меня в данном случае ничего кроме смеха. «Элитная водка», «элитные колготки»… Какие элиты, когда единственная из задач, декларированных Октябрьской революцией, с которой она справилась вполне, — это уничтожение элит во всех слоях общества. В стране была уничтожена элита небольшого, но влиятельного рабочего класса — железнодорожники, оружейники. Труп на труп положили. Как ни один другой класс, пострадало крестьянство. Ну, естественно, интеллигенция, буржуазия. Аристократия почти вся пошла под нож. Чтобы возродить хоть какую-то настоящую элиту, нужны столетия.

Элиты нет, а вот «элитарные» интересы — пожалуйста. Они состоят в утолении идеологического голода. Бывшие коммунисты и сочувствующие испытывают тоску по идеологии, страх от ее отсутствия. Я не говорю о комсомольских вожаках, которые уже при советской власти ни во что не верили. Это они устраивают базар вместо рынка и заставляют всех играть в свою любимую игру без правил. Но те, кто искренне пытался, пытается во что-то верить, не знают, как существовать без идеологии. И многим из них, очень многим показалось, что православие — самая лучшая замена коммунизму.

Процесс идеологического переподчинения пока еще не закончился и, надеюсь, не закончится. Успех в этом деле будет для нации таким же бедствием, как коммунизм, и ни к чему реальному, кроме торжества национализма, не приведет.

Теперь к вопросу о том, существует ли христианство помимо всех этих идеологических игр и превращений. Да, конечно! Но как к нему пробиться? Это уже сугубо индивидуальная проблема. Я шел к церкви, как и многие советские интеллигенты, через чтение русских философов-идеалистов, но встать на колени, положить земной поклон было очень трудно. К тому же это постоянное, возможно, в чем-то и преувеличенное ощущение, что в любом храме за тобой неотступно следит КГБ…

Помогло мне (кстати, тоже бывшему комсомольцу) знакомство с отцом Александром Менем, Царство ему Небесное. Однажды, когда мы с ним коротко познакомились и разговорились о метафизическом аспекте веры, он сказал, что христианство, как бомба замедленного действия, фитиль ее горит и долго еще будет гореть, пока не произойдет взрыв, а когда — никто не знает. И мне лично это знание, что фитиль горит несмотря ни на что и несмотря ни на что существуют десять заповедей и Новый Завет как развернутый комментарий к ним, который Христос оставил своим ученикам, дало некую гипотезу, согласно которой можно жить. Когда я принял эту гипотезу, пропустил ее через себя (хотя и по сей день считаю себя очень плохим христианином), у меня появилось такое чувство, что я совсем немного, но перестал быть слепым. Ведь мы движемся очень путано, наугад. А от ощущения постоянного присутствия: «Бог видит, да не скоро скажет», как говорит русская пословица, от него легче. И уже очень трудно прожить без Бога, без угловатого, но собственного христианства.

Л.Карахан. Действительно, знакомый путь. Русские идеалисты, отец Александр Мень…

И все-таки, каким было ваше индивидуальное продвижение?.. Ведь можно идти по-разному даже по пути русского идеализма: скажем, от Соловьева к Розанову или, иначе, от Бердяева к Флоренскому — вариантов много.

А.Смирнов. Я совершенно серьезно имел по марксизму пятерку во ВГИКе. И, кажется, не было тогда ничего более убедительного, чем одиннадцатый, если правильно помню, тезис Маркса о Фейербахе: до сих пор философы объясняли мир, а дело в том, чтобы изменить его. Но потом появились вопросы: а зачем, собственно, менять и если менять, то как? Начинаешь копать… Перебирать всю эту фигню догматическую насчет «пролетариев всех стран» и т.п. История подстегивала вопрошание. Мы были детьми оттепели и уже знали, что Сталин — плохой, а Ленин — хороший. Но когда я прочел подлинные стенограммы большевистских съездов, у меня появились некоторые трудные вопросы и по поводу ленинского периода. Кстати говоря, крестным отцом многих открытий был для меня тогда Михаил Шатров — автор оттепельной ленинианы. Нам было под тридцать, когда он написал свои первые пьесы о Ленине. Написал абсолютно искренно. Отец был расстрелян, мать семнадцать лет просидела в лагерях, и Шатров был уверен, что жил бы Ленин, такого не произошло. Но, как ни странно, именно шатровские приближения к образу вождя заставили меня еще сильнее в этом вожде усомниться. Так ли он был хорош? Ведь это он превратил партию в армию. Но если не Ленин, то, может быть, Мартов, меньшевики? Выяснилось, что и с меньшевиками все непросто. Так доходишь до Спенсера, который еще в прошлом веке писал о социалистах, что они хотят невозможного — получить золотое поведение из свинцовых инстинктов. На каком-то этапе изыскания и «раскопки» привели к Бердяеву, Соловьеву, Франку, Шестову, к «Вехам». А после «Вех» вопрос о бытии Божием становится таким конкретным, что уйти от его решения для себя лично уже нельзя.

Именно с подачи Бердяева я дошел и до средневековой мистики, и до Якоба Бёме, и до Мейстера Экхарта, который произвел на меня огромное впечатление. Потом по фальшивой бумаге я ходил в Ленинку, чтобы читать патристику, Блаженного Августина. Но все это уже после того, как главный вопрос был в принципе решен.

Л.Карахан. Создается впечатление (возможно, ошибочное), что ваш поиск имел определенную не только религиозную, но и гражданскую, освободительную направленность: прочь от догматов, от тотальной зависимости. Не случайно же ключевая фигура для вас — это восставший против марксизма «легальный марксист» Бердяев. Не угнетает ли в таком случае жажда свободы, свободомыслия, собственно религиозное чувство, всегда связанное с догматикой, аксиоматикой, куда более мощной, чем марксистская. Ведь христианство определяет не социальное устройство мира, а внутреннюю жизнь человека. Есть, наверное, какой-то смысл в том, что в круге христианского чтения вы делаете особый акцент именно на Якобе Бёме, многократно подвергавшемся ортодоксальной критике, и Мейстере Экхарте, в «Духовных проповедях» которого и по сей день многое оценивается церковью как еретическое отступление от христианских канонов, как недопустимое свободомыслие.

А.Смирнов. Отчасти вы правы. Но только отчасти. Уход от марксизма не был для меня бегством от догматов. Дело не в догматах как таковых, а в том, что верность марксистским писаниям неминуемо приводит человека к конфликту с его совестью, ибо все постулаты господ марксистов, все их призывы к социальной справедливости явили на практике невиданную, вопиющую и неодолимую социальную несправедливость. Нравственные противоречия, порожденные марксизмом, приобрели такой чудовищный масштаб, как если бы заповедь «не убий» повесили на воротах Маутхаузена или Степлага. И каждого, кто не мог жить с закрытыми глазами, постоянно убеждая себя: «Так надо!» — эти противоречия начинали душить. Искать выход, истину заставляло элементарное желание продышаться, выжить, если хотите. Надо было избавиться не от догматов, а от невыносимой их лживости. Поэтому христианская догматика, согласен, куда более строгая, не пугала. Наоборот. Это догматы, без которых, когда узнаешь их, уже просто не получается жить, настолько они соприродны человеку. И десять заповедей, и Нагорная проповедь ничего не навязывают, но призывают. Новый Завет приближает к тем внутренним резервам, о которых ты, может быть, и не подозреваешь, но, открыв их в себе, принимаешь уже как истину, которая просто не могла вырваться наружу, которая пряталась внутри, билась о ребра, и вот пришел человек, вернее, Богочеловек, Который сказал как раз о том, о чем ты хотел узнать больше всего.

Именно поэтому для меня христианская догматика, доктрина и даже идеология, если угодно, хотя само это слово вызывает сегодня только тоску и скуку, прежде всего — освобождение, свобода человека от рабства и внешнего, и внутреннего. Но свобода, налагающая чрезвычайную ответственность, требует высочайшей отдачи и подчинения совести чувству греха, и никакая социальная сила, никакая диктатура не способны так дисциплинировать человека, как истинная свобода, которую дает христианство.

А особый интерес, скажем, к Бёме или превосходно развивавшему христианскую догматику Бердяеву связан для меня с глубоким пониманием этими мыслителями теодицеи в контексте свободы, данной человеку Господом: не Бог отвечает за все зло в мире, но человек, получивший от Бога свободу и право выбирать в своих поступках между добром и злом.

Я испытываю глубокое уважение к философу и священнику Флоренскому, который широко мыслит о назначении христианства и при этом хранит, поддерживает православную, византийскую традицию строгости мысли и если умствования, то крайне осторожного. Но мне ближе Бердяев.

Л.Карахан. А как вы относитесь к самой православной традиции? Существенно ли для вас вообще конфессиональное самоопределение?

А.Смирнов. Одна из моих дочерей тоже пришла в церковь. Причем совершенно самостоятельно, я ее не неволил, не водил ни в какие христианские школы, когда они у нас появились, откровенно говоря, я их даже побаивался, потому что человека нельзя научить любить Бога, человек должен сам прийти к Богу, а дело родителей только сообщить своим детям все необходимые сведения. Так вот, однажды моя дочь сказала, что хочет перейти в католичество. Кстати, жена Бердяева перешла в католичество, что стало для него страшным ударом, ибо было невозможно для него самого, но величие его души в том, что он сумел понять и смириться с решением жены.

Есть, наверное, своя закономерность в том, что, погружаясь в историю православия, человек проходит через определенные сомнения, колебания и нередко меняет конфессию. Особенно часто такое случается с потомственными интеллигентами. Понимая это, я отнесся к желанию дочери абсолютно спокойно. Но когда она все-таки решила остаться в православии, я был очень рад.

Л.Карахан. Почему?

А.Смирнов. Мне кажется, нет такого явления в русской жизни, такой проблемы, которая не имела бы православных корней. Этими корнями обусловлено у нас все — от государственного абсолютизма до способа опорожнения желудка.

Конечно, о христианстве в Киевской Руси говорить очень сложно. Когда начинаешь изучать историю этого государства, лучшим источником вдруг оказываются исландские саги, и многое в «Русской правде» времен Ярослава и Ярославичей полностью совпадает с описанным в сагах общественным порядком. Крестившись, викинги продолжали жить по своим прежним законам. Татаро-монгольское иго тоже, естественно, не прибавило на Руси византизма. А вот борьба с Ордой за независимость, потребовавшая консолидации сил и единоначалия не только в воинском строю, но и в умах, в душах людей, привела к укреплению византийского православия на Руси уже как национальной идеологии. Православие сослужило великую службу и в эпоху раннего русского средневековья, и в эпоху «позднего советского средневековья», когда вера стоически, мученически сохранилась, несмотря на коммунистическую диктатуру. Но византийское православие, посягающее на светскую власть, породило и многие тяжелые комплексы. Прежде всего, величайшее ханжество, которое в конечном счете и воспрепятствовало Возрождению на Руси: плоть так и осталась у нас вне благодати. Со всем российским простодушием мы восприняли православную аскетику, осуждающую благополучие, богатство, плоть во всех ее проявлениях. Идеалом стал юродивый, который роздал имущество, носит вериги, в лютый мороз ходит голым и молит за нас Господа.

В этом проблема, которая, извините меня, имеет не только духовные, но и сугубо бытовые проявления. Ведь в нашей стране до сих пор две трети населения опорожняют желудки в дощатых нужниках на огороде, как при Василии Тёмном.

Можно, естественно, отказаться от корней. Поискать что-то более приемлемое для себя лично. Я, кстати, не вижу в этом ничего преступного. Моим детям, которые росли в другое время, уверен, будет гораздо легче решать вопросы, связанные с личным, свободным выбором. Но я в моем возрасте уже слишком прочно связан с историей страны, историей этноса, историей рода. Мне некуда деваться от корней. В моих жилах течет кровь моих предков со всеми их грехами и добродетелями. Прошлое связывает меня с людьми гораздо больше, чем будущее. Вот Фолкнер, человек очень мудрый, сказал как-то, что человек есть сумма своего прошлого. Как с ним расстаться? Для меня это то же самое, что вопрос отъезда. Да, в России много отталкивающего. Иногда хочется бежать куда глаза глядят. Но куда бежать человеку культуры, остающемуся носителем этой культуры, носителем русского языка? Ехать за границу, чтобы писать о Бердяеве и православии, нет смысла. Стать французом, итальянцем, англичанином не получится. Если человек связан с языком, это невозможно. А язык — это история православия… И никуда не деться, не сбросить с плеч то, что составляет и нашу радость, и нашу боль. Они вместе, как бы ни хотелось слегка подправить, улучшить изображение.

Василий Андреевич Жуковский, который никогда не был крупным мыслителем, но был человеком чрезвычайно острого и тонкого ума, вполне резонно иронизировал по поводу первого из «Философических писем» Чаадаева и утопического чаадаевского желания сделать красавицу еще красивее, поменяв ей масть.

Л.Карахан. То есть вы принимаете православие как некий этнический, родовой код, с которым не поспоришь? Как же тогда момент свободного, личного религиозного выбора, о котором вы говорили и которому придаете такое большое значение?

А.Смирнов. Но я не сказал о том, что приверженность историческому опыту страны, народа означает слепое следование этому опыту. По-настоящему продуктивным может быть только осмысленное, а значит, критическое его восприятие. Какой бы сильной ни была моя связь с историческими корнями, я не могу не видеть ошибок, не могу не знать о той главной отметке, которую история поставила тысячелетнему существованию христианства в России. Эта отметка — Октябрьская революция. Может быть, прозвучит кощунственно, но такая революция не могла бы случиться в стране истинно христианской. Мы сотрудничали с дьяволом, и православная церковь в том числе. Пока мы все, вся церковь, все тело церковное, все миряне, не разберемся в своей истории и не примем как данность оценку, поставленную нам свыше, пока не избудем содеянное и не освободимся от преступного прошлого, хлебать нам и дальше последствия нашего нераскаянного греха.

Недавно по телевизору задали вопрос: как вы считаете, должна ли покаяться православная церковь? Восемьдесят пять процентов позвонивших ответили: «Да». Значит, в принципе есть понимание реальности, остроты проблемы. Но на деле каяться никто не хочет — ни мы сами, ни православная церковь. Многие иерархи ведут себя так, как будто бы они жили в другой стране и КГБ не контролировал каждый приход!

Я думаю, что именно неизжитое прошлое нередко порождает сегодня как защитный рефлекс православную агрессию и церковный фундаментализм. Кстати, очень часто его носителями оказываются молодые священники, что свидетельствует о затяжной болезни, у которой, к сожалению, большое будущее. Недавно я познакомился с молодой, очень обаятельной и неглупой настоятельницей одного монастыря, расположенного недалеко от Москвы. Эту настоятельницу даже по телевизору как-то показывали. И что?.. Я уж не говорю — мусульманин, для нее католик страшнее враг, чем коммунист. Ей лучше с коммунистом, чем с католиком. Ну а самый страшный враг — папа римский! И, естественно, во главе угла — византийское ощущение православия как монополии на правую веру. Из этой монополии проистекает, конечно же, и ксенофобия, и национализм.

Такое агрессивное православие, мне кажется, само ограждает себя не только от насущных вопросов, которые тянутся к нам из прошлого, но и от мыслей о будущем православной церкви, о ее развитии. Ведь многое из того, что намечалось в предреволюционные годы, было затоптано, забыто, по сей день остается значимым, но невостребованным. Важнейшим достижением, к примеру, было избрание патриарха Тихона при деятельном участии мирян. А Русское философское общество и его разнообразные контакты с церковными иерархами, религиозная деятельность Мережковского, Бердяева — все это было попыткой раскрепощения православия, хотя и непонятой церковью вполне.

Не могу сказать, что эти и подобные начинания не имеют сегодня вообще никакого развития и никем не подхвачены. По-моему, заслуживает внимания то, что пытается делать в Москве отец Георгий Кочетков. Правда, его силой потеснили. И в его храме служат теперь другие священники, но он создает школы, проводит семинары и пытается вместе со своей паствой разобраться в сложных церковных проблемах.

Л.Карахан. Иными словами, вы возлагаете определенные надежды на обновление в православии. Но ведь патриархия осуждает «обновленчество», а в некоторых конфликтных ситуациях открыто борется с ним. Как тут быть? Можно ли сохранять христианское смирение, поднимая бунт на корабле? Актуален ли вообще сегодня такой, скажем, классический пример христианского поведения, который описан в житии Симеона Столпника: однажды, когда этот великий аскет свершал свой сорокалетний подвиг стояния на столбе, церковные иерархи, желая испытать его, потребовали, чтобы он спустился вниз и пришел к ним. Симеон Столпник безропотно повиновался их требованию.

А.Смирнов. Жест Симеона Столпника — это акт смирения перед Богом. А читать или не читать Священное Писание на современном русском языке — это совершенно другая проблема, которая более относится к социальному положению церкви в миру. Кстати, и в этом случае отец Георгий проявил смирение. Ему запретили неканоническое служение, и он не служит. Он повинуется, но он продолжает искать.

Л.Карахан. Вы тоже готовы повиноваться? Или все-таки расхождение во взглядах с церковной властью мешает вам быть смиренным христианином?

А.Смирнов. Да. Иногда трудно сохранять смирение, не по струнке же ходить. Православие — это живая вера. Но, мне кажется, нельзя путать две разные проблемы: есть личные отношения с Богом и твой личный приход в храм, а есть социально-политическая позиция Русской Православной Церкви. Несогласие с тем или иным конкретным ее решением не может помешать мне войти в храм, когда я вспоминаю о том, что надо бы исповедоваться, причаститься и попоститься хоть пару дней перед этим. В храме происходит общение с Богом, а не с патриархией как социальной институцией.

Другое дело, что теперь, когда в церковь можно ходить свободно, открыто и там не ощущается присутствие КГБ, бываю на службе гораздо реже. Наверное, в этом мне, действительно, недостает смирения.

Л.Карахан. А может ли вообще стать по-настоящему смиренным художник, который является любимцем богов, неординарной личностью по определению?

А.Смирнов. Это гигантская проблема. Я не прокурор и не философ, чтобы выйти на какие-то законченные формулировки, но, скажем, опыт моего личного общения с литературой и культурой Серебряного века убеждает в том, что нет ничего более пагубного для человека, для художника, чем комплекс избранничества. Ведь никогда в России не было и, думаю, еще не скоро наступит такой расцвет культуры, как в начале ХХ века. Русские мыслители, русские художники, русский театр, русский кинематограф, русская литература, музыка. Не сравнимо ни с чем! Во многих областях Россия дала толчок всей мировой культуре. Но взгляните на личные судьбы, начиная с символистов и кончая теми, кто их глубоко презирал, как, скажем, Иван Алексеевич Бунин. Возьмите личную жизнь Горького и всей его семьи. Какие драмы!.. А в основе — именно гордое возвышение над толпой, избранничество, в известной мере связанное с идеями Ницше о смерти Бога, о безотчетной свободе, о сверхчеловеке. Избранничество неминуемо приводило к аморализму, а аморализм к тяжелейшим жизненным испытаниям.

Бесспорно, что Серебряный век открыл великие имена. Дай Бог, чтобы хоть кто-нибудь из нашего поколения оставил подобный след в культуре России. Но творчество, наверное, все-таки не исчерпывает смысл человеческого существования. А если так, то лично мне ближе иное понимание избранности художника. Еще в брежневские времена Олег Чухонцев написал:

…Но тот, кто тянет на горбу
свою недолю — и выносит,
кого косой неправда косит,
а он лишь закусил губу;
кто нищ, бездомен и гоним,
он, прах, гребущий по дорогам,
как Иов, не оставлен Богом,
но ревностно возлюблен им.

Понимаете, тут принципиально другое, причем совершенно искреннее понимание избранничества. Ведь Чухонцев написал это стихотворение в годы, когда в возрасте далеко за сорок выпустил тоненькую книжицу. И его слова «нищ, бездомен и гоним» были вполне соотносимы с той жизнью, какой он жил.

Л.Карахан. Мы, кажется, пришли к тому самому православному максимализму — «нищ, бездомен и гоним», — который вы же сами подвергали сомнению. Можно ли действительно жить по максималистским законам повседневно? Способен ли современный человек выдержать религиозную нагрузку в полном объеме: скажем, ходить каждое воскресенье на службу, соблюдать все посты плюс еще поститься каждую среду и пятницу?..

А.Смирнов. Конечно, лазейки находятся. Но, знаете, у русских есть одна замечательная традиция.

У меня был такой случай. Мы жили за городом, зависели от электричек, а их взяли и сразу несколько подряд отменили. Жена была беременна, но она опаздывала на репетицию, и мы вместе с тысячью людей ринулись в первый же поезд. Еле втиснулись в тамбур. Не то что сесть — пройти в вагон невозможно. Все злые, толкаются, хамят. И вдруг я вижу, что лицо моей жены зеленеет. Я стал орать на весь вагон: «Пустите! Она беременная! Ей плохо!» Через минуту мы были уже внутри вагона, ей освободили целую лавку, уложили. Окна были заперты на зиму — так сорвали окна и пустили свежий воздух. С другого конца прислали валидол, а когда мы через двадцать минут подъехали к Москве, у вокзала уже стояла «скорая помощь» — передали по радио, мобильных тогда еще не было.

Я запомнил это на всю жизнь. И это Россия — угрюмая, тяжелая, с трудом вступающая в диалог, но в экстремальной ситуации — поражающая терпением, выносливостью, способностью испытывать сострадание и действенно его выражать. И такие же люди, которые, как я, по множеству разных причин пропускают воскресную службу, посты, месяцами не причащаются и не исповедуются, в экстремальной ситуации демонстрируют безупречное, истинно христианское поведение.

Мне кажется, такие моменты очень важны. Потому что они многое искупают, не все, но многое. А вот вынести повседневность и каждый день оставаться в рамках предписанного верой христианского поведения — трудно.

Возможно, мы еще не очень верим в то, что мы верим…

Беседу ведет Лев Карахан