Тихий путь

В детстве меня принуждали быть верующей. Я должна была каждое воскресенье ходить в храм. Мы с сестрой не любили этого, но нас не спрашивали. Не пойдешь в церковь, значит, не пойдешь в кино, не наденешь новое платье, которое справляли к Рождеству. Разговор был короткий. До смешного доходило. Нам давали деньги на свечи. Мы заходили в храм, стояли, молились, потихонечку выходили и шли в город, он находился рядом. Конечно, шли в кинотеатр, покупали мороженое. И однажды папа нас застукал, когда мы возвращались из кинотеатра и скрыться уже не могли.

Поравнявшись с нами, он сказал: «Молимся?» — и прошел мимо. Ужас! Ведь и есть не разрешалось до окончания обедни. А мы уже поели, выпили в столовке какой-то компот. Дома нас баловали, всегда были пироги, они уж в горло не лезут, а изображать надо голод. Сестра Галя говорила: «Если ты, Рыжик, не будешь есть, я тебя с собой в город больше никогда не возьму».

В основном в церковь нас заставляла ходить мама, папа просто не хотел маме перечить, но рьяно нас в церковь не провожал. Маме очень важно было пойти в церковь по всяким соображениям. И платок чтоб был красивый. Позже она говорила: «Доченька, вот у Майки такой красивый платок!» И я по всей Москве бегала, искала эти кружевные платки. Когда мама умерла, в доме платков оставалось невероятное количество. Вот она, бывало, приходит из церкви и говорит: «Любка пришла в церковь в мятом платке, а Зинка всю обедню проболтала…» А папа ей: «Ты молилась или следила за соседями? Больше нагрешишь, чем намолишься…»

Мама, Татьяна Дмитриевна, испытывала, думаю, главным образом страх Божий. И если кто-нибудь говорил: «Ух, надоел проклятый дождь», — мама сразу: «Господи, что ты говоришь, грех-то какой!» Страх заставлял ее следовать заповедям. И мы, дети, тоже страшились. В детстве я читала божественные книги в серебряных окладах, толстые такие книги, жития святых, как страшные рассказы, потому что все жития связаны с мучениями и страданиями. Эти книги одалживали у кого-нибудь в селе и приносили или привозили в дом на санках. Закутаешься в теплое и читаешь их или слушаешь, как мама читает. Невероятно интересно было. А еще — наше село Красное Арзамасского района Нижегородской области недалеко от мест Серафима Саровского. Его житие ходило из уст в уста и вызывало трепет.

Отец верил по-другому. У него была глубокая вера. Я его как сейчас помню. Он молился всегда в белоснежном исподнем на ночь. Я очень часто это видела при свете лампады. И утром он раньше всех вставал, чтобы помолиться в тишине. У него была очень тяжелая жизнь, которую он достойно прожил, и любовь к Богу он ощущал через невероятные страдания, которые выпали на его долю. Он был удивительно умный, добрый и справедливый. В пятнадцать лет остался круглым сиротой, но с огромным хозяйством. В революцию ему было восемнадцать, и он уже имел сына. Мама стала его второй женой. Меня они очень поздно затеяли. Я результат папиного ранения, когда он пришел домой на десять дней после госпиталя в январе 45-го. Папе было сорок шесть, маме сорок.

При советской власти отца раскулачили, дом отобрали, приговорили к расстрелу. Два года назад я получила из архива справку — опись его имущества. Потом расстрел отменили, но до конца жизни он был лишен гражданских прав, не голосовал. Я понимаю, чего ему стоило не рассказывать нам о своих бедах, чтобы не поссорить с советской властью. Мы, дети, ничего не знали. Я все узнала от брата. Брат рассказал, как они прибежали к тюрьме, где назавтра должны были расстрелять отца, а потом пришла телеграмма с отменой расстрела.

Наверное, отца спасла только вера, вера и любовь к Богу. Какой уж тут страх Божий, когда его так наказали, жестоко и понапрасну, за то, что он всю жизнь тяжко трудился.

Когда я уже была замужем, жила в Москве, он приехал однажды, говорил о политике, я стала подтрунивать над ним: «Все-то у тебя отобрали», а он сказал: «Отобрали лишнее. Только достаток — благодать Божия». И сейчас, когда я вижу наших взмыленных русских, я думаю: Господи, вот уж, действительно, избыток — наказание. Ну сколько же нужно? В могилу, что ли, заберем с собой? Ну живи ты спокойно. И еще я думаю: что же папа считал избытком? А все, без чего можно прожить. И действительно, в последние годы я видела, как он избавлялся от всего, без чего можно прожить. Я приезжаю — у нас пустой дом. Говорю ему: «Ну давай ремонт сделаем, бордюр по стенке пустим». А он: «Доченька, не надо бордюра, от этого очень устанешь, а прожить без этого можно». Он следил только за тем, чтобы были начищены иконы, лампады, чтобы был чистый пол, чистые занавески. И цветы. Все фикусы протерты, листья блестят. И вот проходит время, и мне теперь тоже мешает всякая лишняя вещь.

В детстве вся интересная жизнь была в школе — самодеятельность, кружки, линейки, спортивные состязания, а дома — мытье полов, котлов, прополка огорода. Дом — сплошная работа, и по воскресеньям не будет тебе праздника вечером, если утром не пойдешь в церковь. Вот и шли с неохотой.

Но не возражали, потому что последствия могли быть самые неприятные. Я ведь в своем селе артистической звездой была с трех лет. А село наше было большое — семьсот дворов, и вся самодеятельность на мне держалась. Мы выезжали в близкие и дальние села, нам колхоз выделял машину или лошадь, если была зима. Я пела, танцевала, читала стихи, играла в спектаклях. Что бы было, если бы меня наказали и не пустили на концерты?

Почему мою Валю из «Журналиста» совершенно не приняли у нас в селе? Потому что я не главная там героиня. В селе же я была звездой первой величины по всем статьям. Мне говорили: «И чего ты поехала в Москву, чтоб играть какую-то пыльным мешком стукнутую?» Мне ведь после десятого класса предложение делал соседний драматический театр на приличную ставку, а я уехала, чтобы играть, как считали мои земляки, каких-то дур.

Церковь только отвлекала от всего интересного, но я знала, что если возьму в школу молитву «Живый в помощи Вышнего», всегда первая контрольную сделаю. Скажу: «Господи, помоги» — и все. Во мне вера была почти биологическая. Верить выгодно, потому что Бог помогает контрольную решить. Ну, правда, и стариков, которые верили, нужно было уважать. К этому и школа призывала. Я разногласий между школой и церковью не знала. Это папа пережил все. Он видел, как крушили храмы. Для верующего человека это было ужасно. Но мы-то этого не наблюдали. А крестик я всегда носила, и в школу тоже. Попробовала бы я пойти без креста — да меня бы из дому и не выпустили. Мы не скрывали свои крестики, а учителям хватало ума нам не запрещать, потому что они знали: это значит порвать отношения с родителями. Да они и сами были почти все верующие, ведь это были сельские учителя. По призванию, а не потому, что никуда больше не попали и пошли в педагогический.

Лет в четырнадцать я взбунтовалась. Мы причащались перед Пасхой. Стояла огромная толпа на общей исповеди, батюшку сжали, и он развернулся и так зло-зло сказал: «Чего толкаетесь? Куда торопитесь? Что, пироги не вынули из печки?» Как-то он так себя повел, что во мне что-то сломалось. Папа мне впервые тогда сказал: «Доченька, поп — это не Бог, он такой же человек, даже более грешный, потому что каждый его грех утраивается». Но я ответила: «Если это так, я не буду ходить в церковь». И я — кроме как на причастие — не ходила. Даже мама не стала меня уговаривать. Хоть в нашей вере не так относятся к попам, как в католичестве, мы не обожествляем духовных лиц, но критиковать их запрещено. Видимо, мама испугалась, что я начала страшно грешить и осуждаю поведение батюшки…

Потом, когда училась во ВГИКе, я осознала, что Бог со мной, что он меня хранит и любит. Не хочу подробно рассказывать, но несколько раз у меня было такое ужасное настроение, что я напрямую обратилась к Богу. И он мне помог. Это был уже мой сознательный приход к вере, хотя и по сей день я, наверное, свои юные годы еще не отмолила.

Меня и сейчас иногда посещают сомнения — справедлив ли Бог, но я благодарна этим вопросам, потому что они привели меня к христианской литературе. Дело в том, что Евангелие я не понимала, а Ветхий Завет мне просто не понравился. Мне казалось, что там очень несовершенные люди, и, быть может, именно мое знакомство с Библией затормозило мою веру. Хотя теперь я понимаю, что все это от маловерия. Вот у меня болело сердце, и меня лечил врач, человек необъятных размеров, с черными кругами под глазами, который бесконечно курил. Мне каждый раз хотелось поскорее уйти. Но именно этот врач в результате помог мне.

Еще во ВГИКе мне встретился человек, у которого было много христианской литературы, и он умел толковать ее. Я получила от него «Дневники» Ельчанинова, с этого все началось. Потом Ильина — «Путь самосовершенствования», потом — чудо наше — святителя Феофана Затворника. А дальше уж было не свернуть.

Мне очень хотелось иметь своего духовника, но отец Александр Мещеряков, который был мне по душе, умер. Царство ему Небесное. Исповедь — это ведь огромное внутреннее испытание, ты должен незнакомому человеку сказать то, что сказал бы близкому. Но какое же облегчение, когда этот барьер преодолеваешь. В храме, куда я хожу, священник, отец Борис, до того строг, что все поджилки трясутся: вот сейчас наложит епитимью, не даст благословения… Но когда ты это благословение получаешь, такое освобождение, невероятное. И уже впредь страшно повторить эти грехи, думаешь: ой, к отцу Борису попаду…

Мое успокоение — Феофан Затворник. У него все есть и о грехах, и о любви. И беспощадно, и с юмором. Как он говорит: «В угарной избе не угореть нельзя». Ну дивно.

У нас прерваны традиции. Ведь не только мы пострадали, за семьдесят лет пострадала и церковь. А умы церковные есть удивительные. И образование семинаристское — одно из самых значительных и глубоких.

Неготовность наша сейчас все же почти преодолена. И не только потому, что восстановлены храмы, но именно умы, умы церковные. Один Андрей Кураев чего стоит! Он ведь ездит повсюду, читает лекции, которые многих вернули церкви. А если человек идет осознанно в церковь, разочарований не бывает.

Мы сейчас все же находимся на каком-то сознательном этапе православия. При том, что в нашей современной жизни происходит много ужасного, все перекрывается возможностью прийти к Богу.

Богу подчас и молитва наша не так нужна, как наше доброе дело. Если выбирать: встать на колени и три раза прочесть «Отче наш» и три раза «Верую» или тяжелую сумку старику поднести — я убеждена, что Богу приятнее, чтобы мы помогли пожилому человеку. Иначе скатишься к фарисейству. Если все соблюдать, а милости к ближнему не иметь, — грош цена всем нашим молитвам.

Мы неверно подчас понимаем слова: «Будьте, как дети». Да, как дети в любви бескорыстной. Но и детям надо учиться. Узнавайте все, но держитесь лучшего. А мы, как дети, беззаботны. И все думаем, как дети, что за нас Бог будет пахать, а нас будет только любить, даже тогда, когда мы не слушаемся.

Церковь православная на первом этапе перестройки упустила инициативу. Верующие воспряли духом, но не воспряла духом церковь. Она не была готова к тому, чтобы выйти навстречу верующим людям. Церковь должна стать влиятельной в государстве и обществе. Что в этом плохого?

Что меня в нашей демократической ситуации угнетает? Все разрешили, но ни у кого не появилась потребность в Достоевском, в Чехове. Есть потребность в Набокове, но преимущественно в «Лолите», а у Булгакова — только «Мастер и Маргарита». Нет ни Лескова язвительного, который все знал про русский характер, ни Гаршина. А ведь одним кино, простым и серьезным, можно было бы поднять страну. Сейчас только в документальном кино осталось то, чем мы живем, чем жизнь продолжается.

Меня долго мучило, что актерство в принципе богохульство. Но нет. Нет. Я ничего плохого людям не несла. Не знаю, угодно ли было Богу наше творчество, а все-таки я и сейчас считаю, что старое советское кино не губило нравственные принципы. А когда все обрушилось, я, может быть, впервые пожалела, что я актриса. Когда все стало разрешено, я подумала: какое счастье, что мне сорок пять лет и у режиссеров уже не возникает желания меня раздевать, валять в постели и через меня не пойдет в мир грех. Хотя еще долго я получала сценарии, где обязательно надо быть голой, если даже развитие сюжета этого не предполагает.

Я стала искать оправдание жизни в другом. У меня есть сын Иван, муж, Бог не захотел, чтобы я была несчастной. И я знаю, что мое нежелание сниматься будет оправдано.

В Послании к Римлянам апостола Павла сказано: «…от скорби происходит терпение, от терпения опытность, от опытности надежда, а надежда не постыжает…» (Рим. 5, 3-5).

То искусство, которое из преодоленного страдания, оно и дает надежду, оно не посрамит. Есть Валентин Распутин, есть Георгий Свиридов. Его музыка поднимает так высоко! Красота в пошлости не рождается, она дается трудом, терпением и смирением. Приходить к Богу нужно тихо, трепетно. Об этом нельзя кричать. Мне не нравится, когда иные актрисы громко уходят из искусства, а потом громко возвращаются.

Да, каждому — по делам его. Я знаю, что я очень несовершенна, но пытаюсь жить по вере. Ведь и Серафим Саровский говорил: спасись сам, и вокруг тебя спасутся десятки людей.

Записала Л.Донец