Александр Панченко: «Мы ‒ страна утопистов»

С самого создания Московского государства мы становились страной-утопией. Мы были утопистами и продолжаем ими быть. Тогда еще, в XV веке, один московский старец придумал: «Москва — третий Рим, а четвертому не бывать». Это было православное царство. Это было хорошо. И все верили, что все будет прекрасно.

Даже при Иване IV разделение на опричнину и земщину — тоже была утопическая идея. Иван Грозный надеялся, по нашему русскому уму, что когда-нибудь все станут опричниками. Все земли перейдут в опричнину. Ну, как это было потом с большевистской партией.

Наша утопическая страна продолжается и в XVII веке. Раскол — одна из самых трагических страниц русской веры. Ведь Никон построил храм и назвал это место Новый Иерусалим не просто так.

Затем какое-то время, XVIII век, грубо говоря, у нас возобладало что-то от здравого смысла. Но ненадолго. Петровские реформы кончились при Петре III. До того как Алексей Орлов грохнул его бутылкой по башке, он издал указ о вольности дворянской. То есть кому-то можно ничего не делать, не служить (Петр I думал, что все служить будут), владеть крестьянами, быть бездельниками.

И потом уже, под влиянием, конечно, и Французской революции, и Руссо, и просветителей, и французских утопистов — Сен-Симона, Фурье — мы становимся чистыми утопистами.

Главные нигилисты ведь вышли из попов, и это не случайно. Чернышевский, Добролюбов. Писарев, правда, был из дворян. Добролюбов был сыном попа. Его родители внезапно умерли. И он решил, что Бога нет.

Это русский такой антиутопизм. Выходит человек с утра из дому. Надо похмелиться. Господи, кинь мне пачку денег. Не кидает. Значит, Бога нет. Вот уровень. А Чернышевский? Он еще в 1848 году ждал прихода Мессии. Второго пришествия. А Писарев чем занимался? Он был членом трескинского кружка (был такой Трескин). И вот о чем они рассуждали. Половые сношения — это неприлично. Даже в супружестве. Хотя в Писании сказано, что все прилично и, более того, нельзя иначе. И это всем известно. Каждому коту. А они решили, что от этого надо отказаться. И, конечно, как все русские утописты, они думали, что их все сразу послушают. Их, правда, немножко занимало: а как же с существованием человечества? Но они очень быстро нашли отговорку, что Господь все управит. Либо будем размножаться, как амебы, делением. Либо — бессмертие.

Бессмертие — это одна из тем XX века. Как у Маяковского? Я Маяковского очень люблю читать, потому что вся глупость эпохи в его талантливых строчках. «Воскреси!» Причем это не только в поэзии. В поэзии бы ладно.

В 21-м году умер один человек, и известный большевик Леонид Красин, который был прямым учеником Николая Федорова, как и Циолковский, выступает и говорит: «Умер наш товарищ, но придет время, когда всех будут воскрешать, и среди великих людей своего века будет и он…» А Ленин? Зачем его в мавзолей положили? Чтобы помнили? Нет. Петра же не забывают, а он не лежит в открытом гробу. А чтобы воскресить.

Замечательный фильм, который часто показывают по телевидению, «Собачье сердце» по Булгакову. А кто хуже-то? Профессор Преображенский или Шариков? На мой взгляд, профессор Преображенский. Зачем же ты из собаки человека сделал? А потом, когда обратно из человека делают собаку, она говорит: «Как свезло, как свезло. Правда, голову зачем-то разрезали…»

И наши космические корабли, вся эта космическая проблема — это утопическая проблема. Почему мы были первые? Англичане не стали денег тратить на это. «Поехали!» Куда поехали? Лучше съездить к престарелой бабушке.

Шкловский писал после разговоров с Циолковским, что Циолковский придумал свои корабли вот для чего. Николай Федоров решил всех покойников воскресить. Значит, на Земле места всем не хватит. Куда их девать? Туда. Поехали! И так наши физики-химики все время ездят.

И этот утопизм воспитал целую нацию. Отчего теперь, отказавшись от утопизма, она превратилась в нацию воров и нищих. Часть — воры, часть — нищие… Я прекрасно помню, XXII съезд партии в 61-м году провозгласил: в 1980 году мы все будем жить при коммунизме. Ездить, значит, бесплатно, хлеб бесплатно… Затем пришли другие, учились они где-то якобы. Лучше бы они совсем не учились. Они сказали: к 2000 году — каждому отдельную квартиру. Вот у нас и 2000 год, что мы видим теперь?

Затем власти стали предпринимать утопические попытки делать народ благонравным, нравственным, ну чтоб не пил водку прежде всего. А зачем? Все мы были и остались христианами, хотя слово «христианин» не употреблялось. У нас иные представители власти по телевидению говорят: «Иисуса Христоса предали». «Христоса». Значит, никто из них ни разу в церкви не бывал, ничего не читал, никакой молитвы не знает, ни «Отче наш», ни «Христе, Боже наш»… «Христоса» — вот вам уровень.

А моя бабушка считала: почему случилась революция Февральская, а потом Октябрьская? Потому что, когда началась первая мировая война, Николай II делал то же самое, абсолютно то же самое. Он ввел полусухой закон. И в Питере стали гнать самогон. Слегка, правда, можно было. Почему, скажем, когда читаешь романы Алексея Толстого, там пир все время? Почему кокаин стали нюхать? Да потому что водки не было. Я помню, был такой в «Серапионовых братьях» писатель Иван Сергеевич Соколов-Микитов. Не много писал, но все по-честному. Мы его как-то спросили: «Иван Сергеевич, где вы были во время штурма Зимнего?» (А штурма Зимнего ведь и не было. Это Эйзенштейн придумал.) Он и говорит:

«В пивной сидел, на Невском, рядом. Никакого штурма не заметил. А вот потом три дня был штурм винных погребов — вот это был штурм!»

С одной стороны, утопизм — это хорошо. Это общая черта человечества. Кампанелла сидит в тюрьме и пишет «Город солнца». Где Город солнца? Нет его. Или Томас Мор — благороднейший человек, не побоявшийся пойти на плаху.

Но на Западе смирились со своей скучной и, в общем-то, довольно жалкой жизнью. Возьмите любой американский детектив. С чего он начинается? Частный сыщик повествует:

«Я встал, съел яйцо, бекон, выпил кофе, надел рубашку в полосочку, голубую, портки такие-то, пиджак, носки такие-то…» Кто из русских будет это писать? Если нечего надеть — тогда пишут. А так… Ну надел. И пошел. Что, я хуже этого сыщика одет? Нисколько. Но я же не буду это описывать. Почему они так пишут? Они голодранцы. Они помнят, что их деды были голодранцы. А мы, не понимая этого, примазываемся к ним. Даже при Петре I так не примазывались. Петр знал, что делал.

А теперь что? Общеевропейский дом. Да кто нас туда пустит! Да и зачем мы там нужны? Этот утопизм во что превратился? В комплекс неполноценности. Я кончал Карлов университет. Тридцать семь лет не был в Праге. Я мало вообще езжу, но за последние годы был в Праге раза три по разным делам. И с каждым приездом вижу в городе все больше и больше русских. Идешь — повсюду русская речь. Раньше была немецкая — туристы, близко, сел на автомобиль, в Праге есть что посмотреть. А теперь все больше русских. Что они там делают? А к чему-нибудь бы пристроиться…

Мы превращаемся в народ Смердяковых. Мы Смердяковы. Мы как незаконнорожденные. Почему? У нас же богатейшая страна. И потом русский человек (не обязательно русский по крови — российский, как теперь говорят), он же, в общем, непритязательный. Многого не надо. А теперь мы превращаемся в народ, услужающий кому попало.

Мы, русские, утописты. Литература — пожалуйста, это мы можем. Мы много чего можем. Но вот насчет экономических наук — кисло. Ведь они там читали не только Адама Смита, но и других — то, что знает каждый американский студент. Но экономисты сочинили это все для своей цивилизации. А мы-то придумали только один закон: основной экономический закон социализма — повышение благосостояния трудящихся. Больше у нас экономических законов нет. Поэтому сейчас мы находимся на каком-то переломе. Что с нами будет, сказать трудно. Надо надеяться, конечно, на Господа и на самих себя.

В каком-то мы странном сейчас положении. Во всех смыслах. И наша культура тоже. Наша культура довольно долго, несколько столетий, была в основном православной. Была и светская культура, были скоморохи. Почему сейчас актрисы и вообще приличные дамы матерятся? Это традиция скоморохов. Это скомороший язык, их профессиональный язык.

А что с христианством? Проблема христианства и культуры для императорской России — колоссальная проблема. Ведь Петр I объявил себя главой церкви, и это не так просто он сделал. Был закон, по которому государь делегирует полномочия Синоду, только делегирует. Почему император Николай I прислал умирающему Пушкину записку: «Советую умереть по-христиански»? Это значит: разрешаю умереть по-христиански. Ведь дуэль — убийство и самоубийство. И по военному артикулу Петра I полагалось всех дуэлянтов вешать за ноги. Правда, никого ни разу не повесили. Вот Лермонтова не хотели отпевать. Офицеры написали просьбу к церкви и, конечно, подкупили. В России ведь законы пишутся не для того, чтобы их исполнять. Либо застращать: вот только попробуй, я тебе рожу сворочу. Либо: к 2000 году каждому отдельная квартира. А кто читал нынешнюю Конституцию? И я не читал, и мой брат не читал, и моя жена не читала. В Пушкинском доме у нас двести человек, ну, может, два-три человека читали. И какое нам дело до этой ерунды!

И еще Петр I сделал одну страшную вещь. Кроме того что объявил себя главой церкви, он отменил тайну исповеди. Был специальный указ. И, к сожалению, попы — не все, но некоторые — докладали.

Отчего так легко Россия рассталась с церковью? Вот говорят: евреи все церкви разрушили. Это надо было собрать евреев со всего мира — столько у нас было церквей. Да они бы и не стали. Они рациональны, в отличие от нас, утопистов. Зачем? Стоит и пусть стоит. А наши пошли. Зачем, голубчики? А потому что у нас пропасть между церковью и культурой, к сожалению, была и есть.

В начале века была сделана попытка эту пропасть как-то закопать. Появились религиозные общества, Мережковские, но, видимо, было уже поздно. И тогда был Лев Толстой. Хороший писатель. «Война и мир» — лучший роман в мире, я считаю. Но зачем Евангелие было переписывать? Становиться на место Бога? Это большая ошибка. Бог есть. Как сказал когда-то Василий Павлович Соловьев-Седой: «Бог есть. Особенно когда он нужен».

Бог есть. Но, к сожалению, разрыв между церковью и культурой в России был очень сильным. И он остался. Наш патриарх — мой старый товарищ. Мы с ним знакомы с 58-го года и в прекрасных отношениях. Он очень умный человек. Он все это понимает. А наши начальники — нет. Сначала пошли все со свечками в храмы, потом забыли. В Питере верующих много, а храмов мало. Огромные районы — и ни одной церкви. Значит, надо куда-то ехать старушке, старичку, женщине с ребенком. Это тяжело. Пока не установится церковная система в быту — а установить ее сложно, денег-то нет да и священников мало, — до тех пор не может быть никакого разговора о восстановлении христианского мироощущения.

Поэтому столько сект всяких развелось — Аум Сенрикё, иеговисты… У них деньги западные. Они просто за глотку держат. Три раза ко мне домой приходили… А однажды иду по двору, навстречу какая-то бабенка, красивая. Говорит: «Вы книги читаете?» «Редко, — говорю, — потому что глаза слабые, но иногда читаю». «Вот кришнаиты…» Отвечаю: «Я православный». У нее сразу лицо изменилось, стало злым. «Ну что ж, — спрашиваю, — вы на меня сердитесь?..» Люди отвыкли от православия, вот и поддаются.

Я человек православный, крещен в 37-м году, тайно. Бабушка и прабабушка крестили.

В таком случае священник считается крестным отцом. Он нам был свойственник, почему на это и пошел. А утром его арестовали, не по этой, правда, причине. Но, к счастью, он выжил и вернулся в 44-м году.

Что касается современной культуры и христианства… В современной культуре дела обстоят, не будем говорить, печально, но весьма странно. Во-первых, мы перестали быть литературной цивилизацией. А были ею при Сталине, при Хрущеве, при Брежневе, когда сажали, расстреливали. Писали, правда, и плохие романы, какой-нибудь «Кавалер Золотой Звезды». Но были Заболоцкий, Пастернак. Писали прекрасные вещи, потому что это были люди, воспитанные на той, другой цивилизации, на другой культуре, на литературе.

Сейчас у нас в Питере есть такая литературная премия — «Северная Пальмира». Я там член жюри. И мне приносят целую пачку книг. А я и так не знаю, куда дома от книг деться — найти ничего не могу. Есть сейчас кое-что. Есть стихи. Глеб Горбовский выпустил книгу «Окаянная головушка». Саша Кушнер хорошо пишет, он книжный, ну что ж, книжные тоже должны быть. Есть и молодые. Таня Вольтская неплохо пишет. А проза — только старики.

С молодой прозой — беда. Сплошная матерная брань. Я сам так матом ругаться умею, что всех перещеголяю, первое место будет. Но ведь этому именно же место должно быть. Или такого вообще быть не должно. А совершенно отвратительные сексуальные сцены, лесбийская любовь… Какая к черту лесбийская любовь? Стыдно читать. Вообще об этом говорить нельзя. Постель — свет потушен, занавески задернуты.

Я боюсь, что мы потеряли литературную цивилизацию, которая у нас имела отношение к христианству, но не к церкви. И Пушкин кончался очень хорошим христианином. Хотя теперь все говорят «христианин». А Пушкин говорил «христианин». И я говорю «христианин». И моя бабушка так говорила. И прабабушка. И Лев Толстой так говорил. Возьмите грамматику Барсова, там все сказано. А теперь говорят «христианин». Ну что ж поделаешь? Как сказал один мой друг, профессор, язык меняется. Да, но он должен меняться в каких-то пределах.

А теперь говорят и «прикольный» — знать не знаю и знать не желаю.

Кинематограф исчез, наш прекрасный кинематограф. Прекрасный. Один Шукшин чего стоит. А сколько их было, батюшки мои! Насчет живописи я профан. У нас неплохо только с музыкальным исполнительством, это я знаю, у меня жена дирижер.

Думаю, что в культуре мы находимся, как и в общественных, социальных, международных делах, на каком-то перепутье и не знаем, какое искусство нам нужно. А христианство… у кого есть, у того и будет.

Надо просто надеяться на Господа и на себя. Мы, конечно, резко упали. Ну, во-первых, распалась страна. Это смешно, что на Украину будет нужна виза. Как же это так? Я Киев так люблю. По Андреевскому спуску пройтись, во Владимирский собор зайти… Мы, конечно, пали духом. Это самое главное. Настоящее искусство есть, когда дух силен.

Ведь Россия может разбить такого сильного и страшного врага, которого не может разбить никто. Наполеона, Гитлера — пожалуйста. А Крымскую кампанию проиграли, и сразу же реформы, нигилизм, покушения на царя. Японская война. Да никто не знал, где эта Япония! Опять проиграли. И опять пошли и восстания, и Манифест 17 октября, и царская Дума — первая, а потом еще три и все такие же, как нынешняя. А Афганистан? Не будем говорить, зачем, почему, как — проиграли войну, и сразу перестройка. Проиграли и первую чеченскую войну и что-то не очень выигрываем вторую. Значит, не надо было воевать. Потому что мы проигрываем войны, которые не считаем справедливыми.

Мы были самая читающая нация, а теперь кто читает? Да никто. Смотрят эту парашу по телевизору. Кровь, кто-то летит куда-то из других миров, какие-то морды, голые задницы… У нас такая большая страна! Я предлагал сделать серию передач о Владивостоке, Приморье. Это интересно, ведь мы уже не попадем туда. Жизни страны нет. Ничего нет.

Изменилась даже кухня. А когда меняется кухня, это значит, что нация исчезает. Где французская булка? Где суворовские пирожки? Александровские пирожки? Шаурма какая-то, гамбургеры и пицца, пицца, пицца. Пусть кто хочет, тот и ест.

Так что мы находимся в состоянии отречения. Куда вырулим, знает только Господь Бог. Может, будет Золотая Осень. Я имею в виду построение моего покойного друга Льва Николаевича Гумилева. Тогда будет нормально двести-триста лет. А может быть, и обскурация, падение в никуда. Бездомные дети. Безработные. Педерастия. Публичные дома. О Господи!

Самое страшное, что с нами произошло в ХХ веке, — это не революция. Революция — это ерунда. Самое страшное — падение культуры. Вот деревня. Город сначала замучил деревню, а потом деревня ему отомстила. Все едут на красный свет, телефоны-автоматы разгромлены и так далее.

Кстати, если узаконят продажу земли, всё, России конец. У меня есть дача в глухих лесах, там никто не сумеет купить землю, никто, потому что у них нет даже на пеленки, когда ребенок родится. Мы что-то собираем и везем из Питера. А купят те, которым эта земля нужна для того, чтобы весь лес спилить и чернозем снять. Еще дождемся. Как немцы увозили чернозем в Германию, так и теперь может быть.

У нас главная беда — начальство. Это началось с Николая I и все продолжается. Какой-нибудь Никита Хрущев. Сам же, дурак, в деревне пастухом был. Нет, отнял всех коров. Я помню прекрасно 61-й год. Приезжаю в экспедицию к старообрядцам в Архангельскую губернию. Я тогда аспирантом был. Смотрю, какая-то травка растет. «Это что такое?» — «Кукуруза». В Архангельской губернии! Какая там может быть кукуруза? И чем дальше, тем хуже. Пусть был бы во власти хоть средний человек, но который знает свое дело и понимает, как жить надо, как должны жить другие люди.

Надо заняться самопознанием. Понять, кто мы и откуда. Что мы можем, а что нет.

Записала Л.Донец