Борис Плотников: «Через Достоевского»

Борис Плотников. Как известно, не последние умы обращались к православию. И Владимир Соловьев, и Сергей Булгаков, и Вячеслав Иванов, который в эмиграции ушел в католичество, чтобы, как он сам сказал, «стать более православным». Не так давно в Россию приезжал его сын. Меня пригласили почитать стихи Вячеслава Иванова. Я выбрал «Сонеты». Дмитрий Вячеславович принял мою манеру чтения. Я спросил у него, что он помнит об отце. Он сказал: отец и в восемьдесят поражал своей юношеской влюбленностью в жизнь, он впитывал жизнь, как губка, а в момент смерти сложил пальцы для осенения себя православным крестом, так и умер.

Каждый человек проходит свой путь проб и ошибок, прежде чем по-настоящему приходит к Богу. Думаю, что мой путь будет долог. Через Евангелие, через Достоевского. Через собственные размышления. Всегда помню свою бабушку. Она была великая молитвенница, даже умерла в Рождественский пост. А дед был невоцерковленным человеком, хотя Великие праздники соблюдал.

Татьяна Москвина-Ященко. Вы сказали «через Достоевского». А в Театре Российской Армии в спектакле «Идиот» вы уже много лет играете князя Мышкина. Интересно, как менялось ваше отношение к роли на таком длительном отрезке времени?

Б.Плотников. Я играю Мышкина двенадцать лет. Вначале больше играл болезнь. Потом понял, что не это важно. Жили себе обычные люди с этаким двойным стандартом: для себя и для других. Совсем как у нас. Чем не «новые русские»? Вдруг в их общество попадает человек, который всем своим существом заставляет их пересмотреть привычное отношение к вещам. Кто-то из героев Достоевского идет дальше других, как Аглая. Но меняются все. Даже зрители, сидящие в зале.

У Достоевского написано: героям 25-26 лет. Но мы вынесли эту ремарку за скобки.

Я думаю, сегодня для героев Достоевского трудно найти двадцатипятилетних актеров. Они слишком инфантильны. Я видел, как играли Достоевского молодые. Он писал все-таки о другом. Тут надо какую-то жизнь прожить, хотя бы приблизиться к тому вопросу, который ставил Достоевский в романе: какой он, идеальный человек? У Достоевского была задача написать «положительно прекрасного героя». Болезнь как бы выделяет Мышкина, выдергивает его из нормативного человеческого общения, из повседневной жизни. Но в последнем романе, в «Братьях Карамазовых», Достоевский нашел возможность избавить своего «положительно прекрасного героя» от болезни. Про Алешу писатель все время говорит: он здоровый, у него румянец во всю щеку.

Т.Москвина-Ященко. А что такое сумасшествие для Достоевского? В финале «Идиота» у Парфена Рогожина случается воспаление мозга, князь Мышкин превращается в клинического больного, у Аглаи — горячка, Настасья Филипповна «не в себе». Безумие как невозможность выстоять в жизни, утвердить нравственный идеал?.. Князь Мышкин не сумел победить неумолимые обстоятельства.

Б.Плотников. Да, им не хватает сил. Бессилие порождает безумие. Но слова князя Мышкина о Настасье Филипповне: «Она сумасшедшая» — не означают, что ее надо везти в Кащенко.

«Я боюсь ее лица», — говорит князь Мышкин. Почему? Не в том смысле, что ему за себя страшно. Нет. Он «боится ее лица» в смысле «за нее боится». Она много страдала, и ей предстоит еще многое испытать. Пройти через то, через что он сам уже прошел. Его опыт глубже. А вот выдержит ли она? В самом начале повествования Ганя спрашивает у князя Мышкина, рассматривающего портрет Настасьи Филипповны: «Так вам нравится такая женщина, князь?» «Удивительное лицо, — отвечает он. — …и вот не знаю, добра ли она?.. Ах, кабы добра. Все было бы спасено».

Мне кажется, нам снова очень нужен Достоевский. Одним из первых он стал говорить о приближающейся социальной катастрофе. Но тогда весь строй жизни, быт были еще вполне устойчивы и стабильны… Знаки не поменялись на противоположные. И даже из самой тяжкой ситуации был виден разумный, надежный выход. Помните, что говорил Достоевский устами Мышкина, когда тот рассказывал Рогожину, как в Москве на улице к нему подошел пьяный солдат и предложил купить за двугривенный свой крест, нательный, серебряный. Продал и пошел деньги пропивать. «Но я подожду осуждать этого христопродавца, — делает вывод князь Мышкин. — Потому, что в душу русскую начинаю страстно верить. Есть, что делать в нашем русском свете». Это сказано было более ста тридцати лет назад. Достоевский верил в то, что достаточно просветить людей — и все поправится.

Т.Москвина-Ященко. Выходит, проблемы те же, только надеяться уже больше не на что?

Б.Плотников. Почему не на что, если даже в глухие застойные времена появлялись по-настоящему сильные произведения, восстанавливающие связь с христианской культурой? К примеру, «Восхождение» Ларисы Шепитько. Этот фильм почему-то все время забывают. В День Победы показали много старых лент, но картины Шепитько не было ни на одном канале.

Шепитько была максималисткой. Сама горела и сгорала, добиваясь в кадре именно того смысла, который был ей нужен. Каждый ее кадр имеет не только мощное изобразительное, но и духовное наполнение. Сочетания черного, белого и серого цветов как будто борются в кадре, и побеждает то одно, то другое. Страшнее всего, когда ветер заметает кадр сначала белым снегом, потом серым. Ощущение от серого цвета самое невыносимое.

Т.Москвина-Ященко. История вашего героя Сотникова из фильма Шепитько — это восхождение к подвигу, к святости обычного, в сущности, человека. Но ведь вам как актеру довелось соприкоснуться и с евангельским сюжетом…

Б.Плотников. Мне позвонила режиссер фирмы «Мелодия» Елена Резникова и предложила участвовать в записи текстов из Нового Завета для Российского библейского общества к 2000-летию христианства. Мы записали все Евангелия, а еще «Легенду о Великом Инквизиторе» и «Кроткую» Достоевского. Не раз я записывал евангельские фрагменты для радио и телевидения, это удивительные тексты. Даже странно, что можно было жить, не зная их. К примеру, в Евангелии от Иоанна: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть» (Ин. 1, 1-3). Или: «…се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их. И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло» (Откр. 21, 3, 4). Это из Апокалипсиса. Апостол говорит о будущем и вдруг — в соотношении с прошлым временем: «ибо прежнее прошло». Время как бы сразу сворачивается и останавливается.

В одной из телепередач «Слово пастыря» я должен был задавать вопросы по искусству митрополиту Кириллу и спросил: «Как сегодня церковь относится к актерству? В Средние века, насколько я знаю, паяца как нечестивого не пускали на ночлег в черте города». В принципе он мне не ответил. Не сказал, что церковь начинает признавать лицедейство. Хотя сам он лично знаком с многими актерами. Наверное, следует признать, что актерам доступно вдохновенное чтение евангельских текстов. Актерский талант может быть использован во благо. Даже когда актер показывает отрицательного персонажа. Но это сложнее всего — играть злодея. Вот мне предстоит сыграть Яго в «Отелло». Николай Пастухов, наш актер, подсказал мне хороший ход: «Тебе надо показать, как в человека входит дьявол». Мы ведь можем впустить в себя зло или не впустить. Шекспира так обычно не играют. Это скорее ход Достоевского: впустить — не впустить.

Т.Москвина-Ященко. Отец Владимир Вигилянский говорит, что для православной традиции, как ни странно может показаться, ближе не театр Станиславского, театр переживания, перевоплощения, а театр Брехта или Кабуки, где внешнее действие является прямым выражением внутренних смыслов.

Б.Плотников. У театра Брехта свои достоинства, но нам, наверное, ближе что-то другое. В России существует своя театральная традиция. У нас дети играют в куклы, переживая игру как реальность, и, играя, учатся жить. У нас есть театр Островского. Вот это очень российский театр. Почему-то иногда пьесы Островского ставят как этнографические картины. К Островскому в последнее время отношение, как к Хохломе, Палеху. А у него все говорит о глубине человеческого характера.

Т.Москвина-Ященко. Кстати, Островскому всегда удавалось удивительно органично увязывать быт и веру. Сегодня, кажется, это уже абсолютно несовместимые для человека понятия.

Б.Плотников. Да. Переходя из одного измерения в другое, человек словно ноги о половик вытирает и оставляет за дверью все, что в данный момент ему не нужно. Как нам теперь раздробленное сложить воедино? Не знаю. Быть князем Мышкиным в жизни, ни в чем не предавать свою природу чрезвычайно трудно.

Т.Москвина-Ященко. А раньше было легче?

Б.Плотников. Бесспорно. Даже в таком громадном городе, как Москва, все было сориентировано на церковь. Каждая улица архитектурно напоминала о храме. В самих названиях звучало: Никольская, Пречистенка, Воскресенская… И домашний быт человек соотносил с верой. Даже находясь один на один с собой, человек чувствовал, что сопричастен целому. Он был частичкой соборности. Сейчас, говорят, настало время индивидуализма. Может быть, это и хорошо. Но многие великие индивидуальности прошлого все-таки были воцерковлены.

Т.Москвина-Ященко. Возможно ли в мире, где церковь — это факультатив для желающих, вообще говорить о добре и зле? Способны ли люди слышать друг друга?

Б.Плотников. Возможно ли — не знаю. Но знаю, что необходимо. Без понимания, что такое добро и что такое зло, не появится никакая национальная идея, о которой сейчас так много пекутся. Ее появление — плод естественного развития нравственного чувства. Помочь этому развитию могут и театр, и кино, и телевидение. Но, конечно, не такое телевидение, как у нас сейчас. Я как-то вечером переключал каналы, и получилось следующее: на одном канале в кадре пистолет лежит на столе, на другом — рука тянется к пистолету, на третьем — герой размышляет, стрелять или не стрелять, на четвертом — звучит выстрел. Наверное, в стабильном обществе такой «монтажный» пассаж свидетельствует о хорошо поставленном развлечении, у нас же телевидение провоцирует агрессию.

Я сейчас мало снимаюсь. К сожалению, редко предлагают хорошие сценарии. Последний фильм, в котором я снялся, — одна из серий телесериала «Империя под ударом». Но я согласился, потому что авторы не смакуют насилие, а задаются вопросом, как его остановить.

В фильме есть сцена, в которой Великая княгиня Елизавета, ее играет Елена Сафонова, приходит в камеру к Каляеву. К тому самому Каляеву, которого при советской власти считали героем и который убил Великого князя Сергея Александровича. Что может сказать вдова убийце мужа? Она прощает Каляева. И это действительно единственная возможность поставить точку в цепной реакции ненависти.

Я в сериале «Империя под ударом» играю Великого князя. И особенно важен для меня эпизод встречи с писателем Леонидом Андреевым. Великая княгиня делает Андрееву комплимент: «Я читала ваши рассказы…» и перечисляет названия, а Великий князь добавляет:

«А я читал другие, например «Марсельезу». В то время Андреев был увлечен социалистами. Когда супруги уходят, Елизавета упрекает мужа в нелюбезности, но тот отвечает: «За такие рассказы и в Сибирь сослать не грех. Пусть знает, что пишет, коли писатель». В каком-то смысле эти слова относятся и к нам, к тем, кто пытается сегодня обращаться к читателям, слушателям, зрителям.

Беседу ведет Татьяна Москвина-Ященко