Сюита убитых троянцев

Помимо перечня или списка ахейских (европейских) кораблей — того самого, который обычно прочитывают до половины и то во время бессонницы, — «Илиада» Гомера содержит еще более обширный каталог телесных деформаций и способов умерщвления, означенный в основном именами убитых троянцев (азиатов). Здесь есть разнообразно пробитые и расколотые черепа: в ухо и насквозь через другое ухо; насквозь в висок; через переносицу, рот и подбородок; ударом в затылок — так что глаза кровавыми шариками падают к подножию колесницы. Есть стрелы, вонзающиеся в сердце, в плечо, в печень, в лобковую кость насквозь, в мочевой пузырь. Есть шеи, пробитые так, что голова, повисающая лишь на лоскуте кожи, бессильно валится набок, есть туловища без головы и рук, «как ступа» катящиеся среди сражающихся. Следуя тексту, 23 упоминаемых в «Илиаде» поименно ахейских вождя по нашим подсчетам умертвили совместными усилиями 187 троянцев (опять-таки считая тех, кто упомянут поименно): 24 человека ударами в голову и лицо, 13 — ударами в шею, 23 — в грудь, плечо и руки, 14 — в спину и зад, 20 — в шею и живот, 4 — ударами в бедра и ноги, и еще 89, чьи способы убийства не детализируются. (Римский мифограф Гигин приводит в своем списке 22 ахейских вождей, убивших, соответственно, 362 троянцев — однако он подсчитывал, очевидно, по всем поэмам троянского цикла, многие из которых до нас не дошли.) Больше всех поименованных троянцев, казалось, должен был умертвить Ахиллес, однако по нашим подсчетам с 25 жертвами он занимает лишь второе место, немного уступая своему другу Патроклу, на счету которого 27 троянцев. Гигин приводит цифры: 72 троянца для Ахиллеса и 54 для Патрокла, что опять-таки вполне объяснимо — «Илиада» заканчивается, когда Ахиллес еще оставался в живых. В распоряжении Гигина были другие тексты, детально описывающие последующие подвиги Ахиллеса вплоть до его смерти. На третье и четвертое места у нас выходят Диомед и Аякс Теламонид (Большой Аякс) — по 18 и 14 троянцев (у Гигина, соответственно, 18 и 28), далее с теми или иными вариациями следуют Агамемнон, Одиссей, Менелай, Аякс Оилид (Маленький Аякс), Тевкр, Идоменей и другие.

Имена ахейских вождей, многие из которых первоначально являлись местными божествами, культовыми героями-покровителями, дошли до Гомера (или кто бы там ни был автором «Илиады») из более древних преданий. Причем песни «Илиады» исполнялись рапсодами как раз в присутствии тех, кто возводил свой род к тому или иному из вождей, что тоже, надо полагать, от исполнения к исполнению влияло на вариации в степенях проявляемого конкретными персонажами героизма и числе умерщвленных ими. Иное дело «пушечное мясо», чужеродные троянцы, появляющиеся в тексте, как правило, лишь для того, чтобы немедленно быть убитыми кем-то из беззаветных ахейцев. Совершенно очевидно, что их имена придумывались наспех, возможно, импровизировались прямо по ходу исполнения, подчиняясь скорее требованиям просодии или поэтического размера, нежели сюжета. Более того, некоторые из этих имен, как остроумно показывает Лев Клейн в своей замечательной книге «Анатомия «Илиады», являются лишь культовыми эпитетами убивших их «божественных ахейцев»: так, например, имена убитых Аяксом троянцев Пандока, Пираса и Пиларта — это страшные эпитеты божества смерти, подобного Аиду, каковым, возможно, и был сам Аякс изначально: «всех принимающий», «огневой», «вратозатворный». Что, впрочем, не помешало — очевидно, по невнимательности исполнителей или «редакторов» поэмы — затесаться в текст еще одному Пиларту, убитому на сей раз Патроклом. Повторяются и другие имена: три разных Меланиппа, убитых Тевкром, Антилохом и Патроклом; два Офелеста, убитых Тевкром и Ахиллесом, и т.д. Так или иначе, но троянские имена и прилагаемые к ним способы умерщвления кажутся подобием ритмизованной сетки, таблицы телесных деформаций, наложенной на изначальный сюжет и организующей его по какому-то сложному музыкальному принципу — в порядке чередования тех или иных созвучий и соответствующих им растерзанных органов. Особенно уместно здесь, наверное, вспомнить «серийную музыку». Эримас, Эпальт, Пир, Эхий — это секвенция Патрокла; Орсилох, Офелест, Ормен — секвенция Тевкра; Пандок, Лизандр, Пираз, Пиларт — секвенция Большого Аякса. А вот варианты телесных секвенций: «удар в грудь между сосков — удар в грудь у соска — удар в плечо — удар между плеч и в грудь насквозь» или, скажем, «череп пополам — в шею у ключицы по рукоять — разрубание живота у пупа» и т.д., с напрашивающимися вариациями. И подобно же музыке, возникновение троянцев, немедленно убиваемых, равно их исчезновению. «Анатомия «Илиады» — это судебная анатомия, однако можно представить себе и какого-нибудь параноидального художника, взявшегося сочинить или, скажем, протанцевать «сюиту убитых троянцев».

В своем знаменитом эссе «Лингвистика и поэтика» Якобсон помимо коммуникативной, экспрессивной и т.д. функций языка выделяет еще одну, особую функцию, именуемую «поэтической», — ту, которая сосредоточивает внимание не на смысле сообщения, но на сообщении ради него самого. И эта функция, вторичная для большого количества типов речи, является определяющей для искусства. Работу же поэтической функции Якобсон с блистательной краткостью демонстрирует на примере следующего диалога:

— Почему ты всегда говоришь «Джоан и Марджори», а не «Марджори и Джоан»? Ты что, больше любишь Джоан?

— Вовсе нет, просто так звучит лучше».

Просто так звучит лучше! «Пираз и Пиларт», надо полагать, и для древнегреческого слуха звучит лучше, нежели «Пиларт и Пираз», причем это не имеет отношения ни к изначальной божественности убивающего их Аякса, ни к необходимости возвести его на должный уровень героизма по сравнению с другими вождями, ни, тем более, к мифу «Илиады» как таковому. Соответственно, копье, протыкающее последовательно междуплечье, хребет, живот, а потом направленное к шее, «рисуется» в нашем представлении гораздо «лучше», нежели копье, тупо бьющее в одну и ту же часть человеческого тела. Здесь поэзия уравнивается с чистым насилием и его бессмысленной событийностью. То есть, как ни странно, именно этот — «криминальный», «дикий», «жестокий», «архаичный» и пр. — уровень «Илиады» является и наиболее «поэтическим». Не колебания Гектора перед битвой, не хитрости Одиссея, не гнев Ахиллеса и прочие моменты кипения «высокого человеческого духа» обеспечивают связность «Илиады» как великого художественного текста, но анатомические раскладки растерзанных внутренностей и соответствующие им перечисления наспех выдуманных вражеских имен.

Однако это еще не все. Помимо чистого серийного ритма произведение искусства нуждается в дистанции для обзора, в «дали», ибо этот ритм должен быть отчужден, «остраннен», приписан кому-нибудь другому. Нужна, если угодно, «экзотика». Рассеченные и поименованные тела врагов должны быть возложены на удаленные пьедесталы, заключены в фигурные, извилистые рамы. «Илиада», как известно, есть первое произведение европейской литературы и первое же произведение, в котором описывается конфликт Европы и Азии. Причем Европе с ее невесомой фрактальностью территории (изрезанность побережья и архипелаги бесконечно малых, вроде Итаки, островов) приписана, естественно, всепобеждающая технологическая мощь, конденсированная в пресловутом «перечне кораблей», в то время как азиаты упорно защищают «свою родину», свой конкретный, обозримый топос. Кульминационный момент «Илиады»: троянцы атакуют ахейцев в самом их лагере и пытаются сжечь корабли — то есть стремятся не столько даже перебить захватчиков, сколько лишить их контроля над пространством, отвергнуть Европу от моря, от ее технологии и, соответственно, судьбы. Однако этого не дано, ибо история нашей вселенной в конечном счете всегда на стороне разбойников, пришельцев, викингов. Европа выиграет здесь и будет выигрывать всегда, «перечню кораблей» может противостоять лишь «перечень жертв», этих разнообразно убитых азиатов с их выдуманными наспех мелодическими именами. И все всегда развертывается между этими двумя списками. Реальны только технические средства — оружие, корабли, ракеты, кисти, краски, кинокамеры и т.п., остальное выдумывается как «третий мир», однако средства организуют эту выдуманность в список, в серию, в дифференцирующий повтор.

Каталоги оружия и каталоги растерзанных внутренностей в работе поэтической машины неотделимы друг от друга, как «Джоан и Марджори», — каталоги прибытия и исчезновения, генеалогия и автохтонность, накопительная технология и чистая событийность траты¹. Нравится нам это или нет, но, пожалуй, любая поэзия исходит из того пункта, где «наши мочат чужих». И вспоминается, между прочим, что первое дуновение чего-то затягивающего, «поэтического» мы ощущали в детстве, когда, бегая вокруг дома, играли в «войнушки» и убивали прямо-таки несметные количества «фашистов» (до литературы это, правда, недотягивало — у «фашистов» в советские времена не было имен).

Для Европы даль и «инаковость» всегда связаны с морем. «Вечношумящее море» окружает действие «Илиады» и целиком захватывает «Одиссею»², хотя даль там, пожалуй, еще пребывает экзотикой, щекочущим нервы, но, в общем-то, неопасным «хоррором», как глупый циклоп Полифем в своей пещере. И список придуманных жертв в «Одиссее» гораздо меньше, он появляется лишь под конец — когда Одиссей расправляется с женихами. Однако «Илиада» и «Одиссея» — это всего лишь две целиком дошедшие до нас киклические поэмы. Изначально поэм таких было гораздо больше — «Малая Илиада», «Эфиопида», «Возвращения» и т.д. До нас дошли только их фрагменты. С точки зрения мифологии, весь ряд киклических поэм открывается «Теогонией» («Рождением богов») Гесиода и заканчивается «Телегонией», повествующей о приключениях Телегона, сына Одиссея, рожденного Цирцеей — отсюда и его имя, означающее «рожденный вдали». Как гласит миф, когда Телегон подрос, мать послала его на поиски отца. После долгих странствий по морю Телегон с товарищами пристали к Итаке — не подозревая, однако, что это Итака, — и принялись для пропитания разорять стада местных жителей. Одиссей и итакийцы вступили с чужеземцами в бой, в котором Одиссей был убит своим неузнанным сыном — убит, как подчеркивается, особым копьем с наконечником из иглы морского ската. Существовали также поздние легенды, что, когда дело прояснилось, сводные братья — Телемах и Телегон — «обменялись» матерями: Телемах взял в жены Цирцею и родил с нею Латина, давшего имя латинскому языку, а Телегон взял в жены Пенелопу и родил Итала, по имени которого названа Италия.

Используя созвучие с «Теогонией», было бы заманчиво именовать «Телегонию» поэмой о «рождении дали» и провозглашать, таким образом, провиденциальный путь поэзии от истока до завершения: от «рождения богов» к «рождению дали». После чего уже наступают история, биология, детектив и тому подобное. Впрочем, по поводу «Телегонии» легко строить какие угодно домыслы, ибо, кроме кратких пересказов сюжета, из самой поэмы по иронии до нас дошла одна-единственная оригинальная строчка:

Жадно и мясом питался без меры, и сладостным медом…

Здесь описывается образ жизни Одиссея в старости — очевидно, симпатии эпического автора были опять-таки на стороне пришельцев и дело шло к тому, что Одиссея убили «за дело». Так или иначе, но весь мифический «кикл» зависает на этой фигуре: разжиревший, самодовольный пахан лениво посматривает на заполненную нагромождениями пробитых тел «даль». И такая фигура неизбежно возникает всякий раз на границе литературы и истории. Хотя, в соответствии с поэтической функцией языка, следовало бы, конечно, сказать — истории и литературы.

¹Недаром «Внутренний опыт» Батая начинается с завороженности зрелищем пытаемого азиата, китайской казни. Здесь, кстати, вспоминается одна французская карикатура: группа международных наблюдателей, созерцая следы этнических зверств то ли в Косово, то ли в Боснии — отрубленные ступни, женские груди и т.п., — восклицает: «Прекрасно! Как в мастерской Родена!» Дело, естественно, происходит не сейчас, а в начале века, во времена так называемой 1-й Балканской войны. (А может быть, и 2-й Балканской, которая тоже была еще до первой мировой.) Хотя, конечно, 1-й Балканской войной — той самой, которая была «еще до всех войн», — следовало бы именовать Троянскую войну, она же 1-я европейская-азиатская, 1-я колониальная и т.д.

²Поэтому столь неудачной кажется нам экранизация «Одиссеи» А.Кончаловского: ему удалось сделать почти что невозможное — лишить «Одиссею» самого главного в ней, ощущения моря.