Диктатура алфавитного порядка

Минувшее десятилетие с полным основанием можно назвать временем энциклопедий. Не энциклопедизма, а именно энциклопедий — книги этого жанра количественно (и уж наверняка по объему, даже по весу) «забили» как фикшн, так и нон-фикшн. Заглянув в один из российских интернетовских книжных магазинов, я обнаружил там 400 (!) наименований энциклопедий, причем все были не далее чем двух-трехлетней давности. Там было все: знаки и символы, полтергейст и живопись, сексуальные тайны мужчин и женщин и просто секс (без тайн), «Все о войне с тараканами», энциклопедия боли и пользователя (?), кроссвордиста и еврейской цивилизации, современного оружия и современного массажа, футбольная и пород собак, народной медицины и машинной вышивки, Булгакова и братьев Стругацких и даже энциклопедии для малышей от трех до шести (то есть для тех, кто еще не умеет читать)… Разумеется, среди этих энциклопедий немало переводов, но многое сделано в России. Причем именно среди российских энциклопедических проектов встречаются совершенно фантастические. Скажем, я долго не верил, что практически возможно написать энциклопедию всех образов, мотивов, аллюзий, цитат, авторов и героев мировой литературы. Не верил, пока не подержал в руках первый том «Энциклопедии читателя», выпущенной издательством Уральского университета.

Безусловно, истоки этого энциклопедического бума нужно искать в глубине застоя — в недрах этой эпохи с ее подземным гулом были созданы и образцовая энциклопедия «Мифы народов мира», и «Лермонтовская энциклопедия», но все-таки сам взрыв произошел именно в 90-е. Только коммерческими причинами его не объяснить. Нередко практическая надобность теряется за кунсткамерной причудливостью проекта. Да и сам спрос на подобного рода издания отражает особенности культурной ситуации. Михаил Эпштейн связывает рост интереса к изданиям такого рода с информационной травмой постмодерна, когда бесконечно увеличился разрыв между интеллектуальным и культурным опытом человечества и возможностями человеческого познания.

Подобный энциклопедический взрыв вообще характерен для периодов, разместившихся на переходе от одной культурной эпохи к другой. В эти моменты старый миропорядок распадается на элементы, с которыми перемешиваются элементы нового, еще не сложившегося порядка — каталогизация оказывается единственным способом удержать распадающуюся вселенную в поле зрения. Таким было и барокко, у которого с постмодернизмом вообще немало общих свойств.

Впрочем, в последнее время рядом с энциклопедией стал появляться ее антипод — букварь. Почему антипод? Потому что букварь заменяет энциклопедическую сложность предельной простотой. Если энциклопедия молчаливо признает иллюзорность алфавитного порядка, то букварь возводит его в философский абсолют. Букварь — это всегда «фундаментальный лексикон», если воспользоваться ироническим названием визуального цикла Гриши Брускина, в котором тоталитарный язык был разложен на его символические элементы. Энциклопедия по определению взрослый жанр, букварь — детский, и только адресованность детям оправдывает моделируемую букварем элементарность мира. Когда букварь обращен взрослой аудитории (скажем, «Азбука марксизма» Бухарина), то это верный симптом поражения сложности.

После этих абстрактных рассуждений самое время перейти к иллюстрациям. Их есть у меня. Хотя и немного. Пока.

Одна не совсем чистая — эдакая метонимия букваря, учебник для первого класса, о котором рассказало НТВ и написала Lenta.ru (28 сентября 2000 года):

«Санкт-Петербургское отделение партии «Единство» спонсировало выпуск учебника для младших классов… в котором содержится рассказ о школьных годах президента Путина … Детство Владимира Путина представлено в рассказах, стихах и картинках. «Никто не знал, что он будет президентом. Но все мальчишки и девчонки знали, что Володя Путин — настоящий друг и на него можно положиться. Потом он стал взрослым, много учился и работал. Помогал хорошим и очень не любил плохих людей», — сказано в учебнике. Также упоминается важная роль партии «Единство» и по-новому обыгрывается известное детское стихотворение Корнея Чуковского: «Медведь — защита России, медведь победит даже крокодила, если крокодил украдет наше солнце».

Первый заместитель лидера петербургского отделения «Единства» Виктор Юраков в интервью телекомпании НТВ особо подчеркнул, что в новом учебнике совершенно отсутствует какая-то агитация: детям просто сообщается, что Владимир Путин не курил, занимался спортом и много работал, а потому и стал президентом.

Пока новый учебник поступил лишь в некоторые петербургские школы, но скоро выйдет очередной тираж и биографию маленького Володи начнут изучать все первоклассники Петербурга.

Ах, нет у меня этого учебника! Однако даже из краткого описания ясно следует, что он написан не для детей, а для взрослых — он и называется «Учебник для младших классов по защите прав детей». Права детей все-таки защищают взрослые — дети в данном случае камуфляжный адресат. И только детей могут обмануть уверения в том, что рассказы о хорошем мальчике Володе Путине — это не политпроп, а так, чистое искусство. И именно взрослый (к сожалению, анонимный) репортер четко уловил букварную парадигму, встающую за этими педагогическими экспериментами.

Биографию маленького Володи уже изучали многие поколения советских детей, и что за дело, если у того Володи была другая фамилия. Он тоже был лидером победившей партии — и именно поэтому стал «всем ребятам пример». В новой версии (даже судя по дайджесту) доминирует глубоко антиинтеллектуальная, принципиально отсекающая всякую сложность направленность этой модели: не курил, занимался спортом и много работал, а потому и стал президентом. Как просто! И как убедительно!

Простая, как дубина, логика, предполагающая, что политический победитель являет собой высочайшую модель нравственности, а вернее, то, что нравственность формулируется по образцу поведения вождя, — это логика тоталитарного букваря, по которому учились все живущие сегодня в России поколения (за исключением разве что этого, штудирующего рассказы про Володю Путина — и их-то особенно жалко!). Букварный дискурс в данном случае вводится в общественное сознание для того, чтобы реанимировать старый язык — ставя акцент именно на его простоту и убедительность, свойства, которые теперь в явном дефиците.

Но есть и противоположный пример, когда та же потребность в простоте, легко укладывающей мир в алфавитный порядок, реализуется на примере нового языка. И тут жанр чист, как слеза, — речь идет о «Новом русском букваре». Написанный Катей Метелицей и Викторией Фоминой (последняя и художник), выпущенный издательством-магазином «Мир новых русских», этот красивый и остроумный букварь (лауреат «Золотого Остапа» за 1999 год) представляет собой один из блестящих образцов культурного проекта, разыгрываемого уже в течение нескольких лет авторским коллективом «Мира новых русских». Суть этого проекта не сводится просто к стебу. Гжельские статуэтки, изображающие «нового русского» с девушкой по вызову на коленях и мобильником в руке, палехские шкатулки, в характерном стиле рисующие сцены из жизни «новых русских», бейсбольная бита, покрытая хохломской росписью, так же отличаются от памятников на могилах «новых русских» с ключами от «Мерседеса» и трилистником «Адидаса», выполненных в мраморе и бронзе, как Сталин Комара и Меламида отличается от Сталина соцреализма. Втискивая новорусские стереотипы в формы традиционной культуры (чем архаичнее, тем заметнее традиционность), авторы этого проекта иронически обнажают разрыв между существующими языками культуры и тем, как представляют себя «новые русские». Иными словами, таким парадоксальным образом выражается непереводимость новорусского опыта на какой-либо из языков культуры. Но букварь уникален в том отношении, что здесь, кажется, адекватный «новым русским» дискурс наконец найден. И, вероятно, сами авторы это почувствовали, открыв букварем целую серию новых изданий: книжек-раскрасок, дайджестов классики, кулинарных книг и т.д.

Главный парадокс этого букваря состоит в том, что культурно взрослое сознание («старый русский») обучается принципиально детскому языку. В этом смысле букварь как жанр предельно адекватен объекту.

Самая большая и самая оригинальная группа слов, представленных в букваре, связана с наркотиками — феноменом, вроде бы ничего общего с детским миром не имеющим. Но здесь как раз острее всего проступает родство словаря «новых русских» с детством в широком культурном смысле — первобытной культурой, архаическими моделями мировосприятия и миропонимания. Так, например, в «Новом русском букваре» полностью отсутствуют слова, обозначающие еду. Метафоры еды замещены наркотической и алкогольной лексикой. Эта замена приобретает особую многозначительность в контексте мифологического мышления. Явное преобладание наркотической лексики не только над алкогольной, но и над всеми другими группами, по-видимому, объясняется тем, что употребление наркотиков (по сравнению, скажем, с водярой или вискарем) — это главным образом знак избранности, а точнее, знак принадлежности к племени. Точно так же, как особый — прикольный, пафосный, петушиный — «прикид», конкретные атрибуты (мобила, тачка, баксы, имидж, Испания, Кипр, Крит и прочие «фенечки»), особый поведенческий этикет (по правильному, по-пацански, по понятиям). Самоотождествление «новых русских» с архаическими племенными моделями прорывается, например, в такой энергической максиме: «Настоящему индейцу завсегда везде ништяк!» (если авторы словаря и придумали эту «пословицу», то сделали это адекватно!)

В принципе, все лексические группы, представленные в «Новом русском букваре», так или иначе тяготеют к основным первобытным метафорам — еда (наркотики, выпивка), производительный акт (секс, деньги, роскошь) и смерть-воскресение (убийства), — метафорам, по Фрейденберг, «сливающимся друг с другом и переходящим друг в друга». За этим мировоззрением встает особая философия личности: «Личное начало не существует, лиц нет, есть единая маска слитного целого, и потому сознание не замечает, что умирает один человек из коллектива, побеждает совсем другой»¹.

Короче говоря, все люди — братки!

Парадоксальным образом класс новой буржуазии принес с собой не язык индивидуализма, как можно было бы ожидать, а, напротив, язык радикально доличного сознания — племенного, архаического, детского. Несовместимость этого агрессивно простого сознания со сложностью модернистской или постмодернистской культур, основанных на гипертрофии личностного начала, очевидна и тревожна. С другой стороны, не менее очевидно тяготение этого сознания к, казалось бы, проклятым моделям соцреализма, культуры не только антииндивидуалистической, но и инфантильной.

Симптомы накопившегося раздражения против сложности, призывы к простоте и внятности, общая инфантилизация культуры — или иначе: вытеснение энциклопедий букварями — ощущаются во многих сегодняшних феноменах. В кино противоположение простоты-сложности определилось через почти символическую оппозицию «Сибирского цирюльника» и «Хрусталева». Д.Быков деликатно, но твердо артикулировал («ИК», 2000, № 6) по преимуществу невысказанное «общее мнение», объяснив, почему мера сложности, предложенная «Хрусталевым», невыносима и старомодна, а мера упрощения, оформившаяся в «Цирюльнике», терпима, приемлема и, увы, желанна, а следовательно, и перспективна. «Горько-сладкая сказка Михалкова действует сильнее, светлее и чище правды Германа», считает Быков, ибо «чтобы вызывать чувства добрые, искусство обязано быть примитивным». Еще пять лет назад такое суждение было бы возможно только в изданиях весьма определенного рода, сегодня оно воспринимается как честная позиция (впрочем, настораживает модальность: «искусство обязано» — кому? почему?).

Исторический опыт подсказывает, что в культуре бывают периоды, когда простота оказывается предпочтительнее сложности (1860 —1870-е, 1910-е или 1960-е, например). Но чтобы эти тенденции не привели к примитивизации, чтобы архаика и детскость из формы остранения не превратились в общеобязательную доктрину, необходимо, чтобы достаточное количество художников противостояли потоку, двигались в направлении большей сложности вопреки требованиям большей простоты. Как Достоевский в 1870-е, как Белый и Мандельштам (несмотря на близость «адамизму») в 1910-е, как Бродский, Битов и Терц в 1960-е. Только при наличии такого противостояния движение в сторону «неслыханной простоты» и «будем, как дети» остается внутрикультурным движением и не протирает бумагу (пленку, холст) до зияющей дыры.

¹Фрейденберг О. Поэтика сюжета и жанра. М., 1997, с.71