Луна для пасынков судьбы. «Нежный возраст», режиссер Сергей Соловьев

«Нежный возраст»

Авторы сценария Д.Соловьев, С.Соловьев
Режиссер С.Соловьев
Оператор П.Лебешев
Художник С.Иванов
Композитор Э.Лолашвили
Звукооператор В.Ключников
В ролях: Д.Соловьев, Е.Камаева, С.Гармаш, Н.Чиндяйкин,
В.Гафт, К.Лавров, Л.Савельева, Е.Григорьева, Т.Бялковский
Студия «ТРИТЭ» при участии студии «САС» и Госкино РФ
Россия
2000

В «Нежном возрасте» есть кадр, когда юная Лена, в которую влюблен маленький Ваня, стоит у окна, за окном снег идет и светит луна. Прямо картинка неизвестного примитивиста. Потом — наезд на эту будто ненастоящую, нарисованную луну… для «пасынков судьбы». Для мальчиков и девочек, растрепавших себя, испепеливших кто на войне, кто в мирной жизни. Все они — безотказная душа Супортова, убитая по злому умыслу сутенера, беззастенчивый Дагаев, знаток экономического символического обмена, безоглядный материалист очкарик Салидон — с натуральным пониманием дела сыграны О.Сидоровой, А.Дагаевым, А.Храповым. Воскресив мертвые души, своих погибших героев, Соловьев «усыновил» их в шутейном финале. В гуманном месте. Похоже поступил Кшиштоф Кесьлевский, объединивший уцелевших героев с ожившими в «Красном», последнем из его трилогии о свободе, равенстве, братстве.

Спектаклем «Луна для пасынков судьбы» (с Екатериной Васильевой в роли несчастливой Джози) Соловьев, как случайно выяснилось, заканчивал ВГИК. Теперь, на переломе лет, в фильме по сценарию, написанному с сыном (он же — исполнитель главной роли), этот лунный свет не только подогревает романтические чувства, но и действует отрезвляюще.

Потому что Соловьев — известный гармонист. В том смысле, что режиссер по природе гармоничный. Гибкий, умный, сентиментальный. Его герои придыхают, страдают, умирают, но сам он, попыхивая, почитывая, простаивая, равновесия не теряет. Залог этой гармонии — отчасти в нерастаможенных литературных связях, эстетизации (Ленинградом навеянной?) среды. Отчасти в небрежении «хорошим тоном» и в неотвратимом (московском?) жизнелюбии. Так это или иначе, но Соловьев, судя по последнему фильму, не стареет. И не потому, что, как принято считать, торопится, спешит за молодыми. И не потому, что не бывал в своих картинах занудой (разве что в «Трех сестрах»). Просто его литературоцентризм и нюх на живое не позволяют, с одной стороны, опасаться банальности, в которой всегда есть поэтическая тайна обыденной жизни.

А с другой — отвращают от заурядности любого толка. Не путать с обыкновенностью.

В его последнем фильме все по-своему незаурядны. Здесь учитель труда, спецназовец, прошедший Афган (С.Гармаш), охвачен безудержем достоевщины не меньше, чем идейным жаром советского человека. Здесь пошляк и диссидент (В.Гафт), имеющий во дворе своей мастерской литейный завод, вызывает тошнотворную брезгливость не только как хитрован, знающий маневр, но и как либеральная душка из Салтыкова-Щедрина.

В «Нежном возрасте» Соловьев рискнул рассказать совсем просто о сложном, в карнавальном обозрении представить краткий курс недавней отечественной истории. И удостоверить подозрение, что условность в нашем кино равносильна жизнеподобию.

Пришла пора оставить разговоры о нашей реальности — неизменной в сущности, хотя меняющей свои обличья и приспособления (см. эстрадный эпизод, когда герою приносят подарок для ветеранов чеченской войны). Неизменная реальность в любом времени обрекает людей обновленного пространства на судьбу людей промежутка. Осознавая эту промежутность, Соловьев не пропускает ни новейших признаков текущего момента, ни, извините, «ценностей незыблемую скалу». При этом не страдает никаким заиканием. И ни в чем себе не отказывает.

Детективная интрига, запущенная по следу значения слова «элизиум», саркастична, но не дает Ване Громову на протяжении фильма ни словарь открыть, ни забыться, видеть сны… Хотя только мент (А.Панин), употребляющий Ваню с товарищами для воровского услужения чеченам, на вопрос героя о злополучном слове советует «знать только то, что имеет отношение к реальной жизни». Но она только провоцирует и динамит. Поэтому, возможно, пресловутая здешняя душа-загадка и есть синоним реальности с ее «фантастическим реализмом», с ее несвободой от утопий. Может быть, именно отсюда тяга Соловьева к условности как к условию постижения времени с оглядкой на криминальную хронику не из телевизора, а из воспоминаний-воображения.

А в них темный смысл слова «элизиум» будоражит мальчика так же, как взрослых тревожат нераскрытые преступления.

С преступлениями же в фильме все просто, быстро. Была палатка, сожгли палатку. Кто сжег, зачем? Никто не видел, никто не узнает. Такая приманчивая, уклоняющаяся, взрывоопасная реальность иногда сродни «вечной женственности», которая не дается. В какой-то момент вдруг доходит: и не надо. Иначе сойдешь с ума, станешь импотентом или умным дураком.

По Соловьеву, если какие-то люди или годы отдают фарсом и похожи на представление, то правильно было бы усилить именно такой, профанный эффект, сочинив похвалу только тени, восславив «элизиум теней». А не профанное показав совсем походя.

Так в его фильме возникает безжалостная тема подрезанных крыльев.

«А почему они отсюда не улетают на зиму?» — спрашивает Ваня своего школьного друга, в перестройку ставшего служителем зоопарка. «У них крылья подрезаны. Варварство, конечно. Но иначе их тут ничем не удержишь».

Так в гротесковую поверхность, в скользящую драматургию врезается убийственный по нейтральности кадрик в сортире госпиталя, где приходит в себя после контузии «блаженный идиот» Ваня Громов. «Братан, помоги штаны снять», — просит его перевязанный парень. Все. Без добавки. И Соловьев мчится дальше.

Так в его язвящий фильм вливается гомерический сюжет русского говна, составляющего букет французского парфюма, а также предмет стилизованной («Какой род занятий?», «Что так?») беседы в загородном шато (как в «Охоте на бабочек») нашего Вани с коммерсантом, потомком русских эмигрантов. Мизансцена этого эпизода — изящный и брезгливый комментарий к некогда сокрушительной проблеме «форма — содержание».

Интонацию «Нежного возраста» в свое время, в 80-е, сформулировал постановщик «Серсо» Анатолий Васильев: «легкое сожаление по поводу сильно обосранной жизни». А про клинический жанр заголосили все посмотревшие фильм, подписав заключение: роман воспитания. Хотелось бы присовокупить: и плутовской роман, и театр абсурда, и энциклопедия русской жизни, иногда в стихах (Тютчева), иногда с лирическими отступлениями в балет (воспоминания героя о том, как Лена в детстве занималась у станка с его бабушкой, которую играет Л.Савельева, в прошлом балерина).

«Нежный возраст» — перебор лирико-эпических жанров и примет жизни-смерти конца одной прекрасной эпохи — начала другой. Рассказана эта картина на два голоса: у Сергея Соловьева он раздумчивый, у Мити Соловьева — безучастный. Поделена на главы: «Идиот», «Отцы и дети», «Война и мир». Они совершенно соответствуют событиям (войнам — холодной, афганской, чеченской), а так же мирным переживаниям героев, среди которых всегда найдется место идиотам, детям и отцам с их подвигами.

Фильм сделан (кажется, что сделан) в одно касание, наотмашь, грубо и чувствительно. На трезвую голову и с упованием на любовное затягивание душевно-телесных ран. Ваня, вернувшись домой после госпиталя, порезал себе вены дедушкиной опасной бритвой, сделанной из той же стали, что и наши танки, и космические корабли. Но Ваню сначала спасла бабушка — «ночная ведьма», летчица по-нашему. Потом Лена (Е.Камаева). Она таскалась с родителями по заграницам, стала там моделью (в парижском метро улыбаются ее портреты на постерах выставки русских костюмов, на обложке «Вога» красуется ее нездешнее асимметричное лицо, к нему — в зеркале — примеряется захудалый Ваня в шерстяной шапчонке и длинных сатиновых трусах, которого она считает не хуже Алена Делона). Ради него она бросила пожилого преуспевающего жениха, специалиста по русским фекалиям.

Свадьбу сыграли на титрах, в Париже, в золотой комнате, куда Соловьев запустил голубей мира (из «Чужой Белой и Рябого»), закружил в танце «Наташу Ростову» (Л. Савельеву, которая дважды у него снималась), посадил отяжелевшего Гребенщикова в память о «золотом городе» (из «Ассы»), оживил почивших, мизансценировав таким образом настоящий «элизиум теней» — «обитель блаженных». Это артисты, родственники, сам режиссер, члены съемочной группы, то есть именно то гнездо значений, которых на протяжении фильма добивался неначитанный сын дипломатов, внук ученого-конструктора Ваня Громов (Ванька Жуков, наткнувшийся на томик Тютчева).

Однако именно благодаря игровой стихии «Нежный возраст», основанный на реальных историях друзей сына Соловьева, получился одной из самых непридурошных социальных картин. Дело тут не только в броских обобщенных деталях, лаконичных гротескных типах, плакатных масках: от совноменклатуры, учителей-училок до ментов, интеллигентов, качков, руководящих работников альтернативных государству группировок, невидимки чеченца из палатки (чья «рука агрессора» захватила пальчик безвинной Лены-модели)… И не только в том, что Соловьев опускается до прямой материализации метафоры — когда военрук, он же трудовик Беспальчиков, расшибает лбом кирпич, расстроившись от поражения в холодной войне, — или, напротив, выруливает в цирковую режиссуру, найдя своему негероическому герою защитника-попутчика Прохора — неиспорченную благоглупостями обезьяну, которая и лучше, и надежнее результатов эволюционного развития.

Непродувная социальность фильма — другого замеса. Она в изображении войны, переставшей быть и «романтическим гулом сражений», и компьютерной бойней-»чистилищем». В ней есть что-то детское, ненатуральное — в смысле неестественное, как игра инфантильных взрослых в солдатики.

Но такое простодушие действует. Тем более со стилизованной —под Маллера, — вроде знакомой музыкой. Вместе с простецкой — от сердца — репликой (перед тем как солдатика шарахнуло по башке): «Идите вы все, сволочи. Какая я вам Стрелочка?! Я Громов, Иван». Вместе с невозможной мотивацией (при наличии справки-отмазки) отправиться на Кавказ — вослед идеальным поветриям одиноких, отчаявшихся русских мальчиков с запросами. Не тех, кто хочет исправить карту звездного неба и лечь на пари на рельсы. И не нынешних индивидуалистов, возрождающих братство насильников над врагами. Трепетный, тщедушный, нехаризматический Дмитрий Соловьев (в отличие от складного, щекастого и харизматического Сергея Бодрова-младшего) дискредитирует массовидные комплексы борцов (люмпенов) от лица посттолстовских, постчеховских людей. Конечно, это культурный, а не культовый персонаж. Он невыигрышный и — при утонченных внешних данных — как бы расплавленный, затертый среди более определенных героев-сверстников, хотя определившихся в жизни вразрез с домашними заготовками. Но — пока не окрепнет, пока не укрепится.

Конечно, Соловьев ему изо всех сил помогает: бабку впускает в нужное время в квартиру, и она вышибает дверь в окровавленной (было в «Ассе») ванной. Конечно, он волево прививает диковинную Лену (с диковатой фразировкой ее речи) к дичку Ване. Бесцветному вроде человеку, который тем не менее удерживает — эффект простого присутствия — залихватскую и безысходную конструкцию фильма от распада. Понятно, что Соловьев должен был отказаться от реквиема по Иванову детству. Но — в знак привета и приязни — он вкрапляет кадр военрука в шинели (помогшего Ване попасть на войну и погибшего там), точь-в-точь как кадры явления отца герою «Зеркала».

Всю советскую эпопею фильма Соловьев снимает то в стиле соц-арта (прием в пионеры школьников), то бытовой залепухи (чаепитие родителей-дипломатов с гостями), то пародии на фильмы Киностудии Горького (конфуз с химичкой, на уроке которой ученик разделся догола), то сатирикона, когда скульптор (В.Гафт) в одном всего лишь эпизоде репрезентировал, так сказать, всю двусмысленность советской прогрессивной интеллигенции с разговорами про Солженицына, с красной мебелью в квартире, с десяткой, брошенной малолетке на мелкие расходы, и здравомыслящим указанием запереть дверь, поскольку «настоящий мужчина» ночевать дома не будет, то — как сцены в ментовке — с примитивной беспардонностью нынешних сериалов, то с шикарным достоинством (и с «барской» лошадкой-качалкой) советских саг про знатных ученых, то с постсоветским жалким гламуром (свидание с Леной в Москве), то — в Париже — совсем в другой интонации, имитирующей диалоги, ракурсы и воздух «новой волны». Но и там Соловьев потрафил своему незадавшемуся проекту, загримировав (в кафе на дальнем плане) дядьку под Тургенева, а Мите намекнул на афише то ли фильма с Жан-Клодом Бриали, то ли спектакля: «Mon pиre avait raison» («Мой отец был прав»)…

Чуткость режиссера связана не только с литературой-спасательницей (от «Спасателя»), помогающей ему и героям «Нежного возраста» выжить, даже если пришлось умереть. Эта чуткость и задетость фильмом от твердого ощущения, что такой рациональный взгляд на нелитературные, горячие сюжеты «из жизни» не отменяет иррациональность и доверие к некнижным запахам, к невыдуманным изгибам судьбы.

Щемящий пафос Соловьева, прикрытый убойной иронией, основан на необычной для нашего кино трактовке времени жизни героев и исторического времени. Его быстрый эпический фильм строится на разрывах, но идиотский детектив про элизиум (причем трогательность вопрошания и смущение героя никак не улетучиваются) создает кантилену разношерстного повествования и становится его внеочередным лейтмотивом. Именно он не компрометирует катастрофические события до рутинных, а неистовых людей не доводит до монстров: хоть военрука, расшибшего лоб в знак протеста американскому империализму, хоть стального деда, не пережившего угон его «Волги», хоть химички, навещающей смелого ученика-соблазнителя, ставшего наркоманом, в психушке… Именно связь на разрывах доверительно напоминает, что русская жизнь среди огня, самоубийств, надрыва и турбулентных превращений продолжается, минуя все искусы самоотверженных поступков и по-рывов.

Каждая часть фильма грозит оборваться, но прозаический роман не отпускает. Ваня — Митя после неудавшегося самоубийства встает бледный, как тень. И убеждается, что опять нет денег! Что-то слышится родное…

В «Нежном возрасте» нет великодушия, нет рассудочного описания нравов похмельной (постреволюционной) эпохи. Зато есть понимание. Например, процентной нормы в отдельном человеке. Или рядового безумия, так трудно отличимого от здоровья. Или беспробудных воспоминаний о том, что только мужественные люди, как говорит по тексту Ваня, сами складывают обстоятельства жизни. На такое годятся еще режиссеры (даже немужественные). Единственная утопия, которую жалко оспорить. Все остальные поступают неспортивно или — в лучшем случае — исполняя положенные (кем-то, почему-то, когда-то) роли. Впрочем, в окончательном финале Соловьев опять их чуть-чуть перераспределил. Оказалось, что Гармаш вдруг напоминает Приемыхова и зэка. Обесточенный Гафт доведен до ручки, до этюда с мандолиной, респектабельный парфюмер награжден балалайкой. И только Кирилл Лавров, подсушившись и обветрившись со временем в Ленинграде, стал похож на заслуженного рабочего-путиловца, разве что в военной форме…

В этом фильме нет ничего и есть все, что хотелось бы забыть, слегка припоминая. Ну, во-первых, глупую луну (у О'Нила она — «эпитафия прошлому»). Во-вторых, рифму из первого спектакля Соловьева: «Ты сказала, что я похож на мертвеца. Я и есть мертвец». — «Неправда!.. Не смей так говорить!»