Воспоминания об Андрее Тарковском

Проходят годы, живой Андрей отодвигается временем, и его место в сознании людей занимает легендарный Андрей Тарковский — знаменитый режиссер, талантливый и непокоренный.

А я пишу о нем, потому что до сих пор он занимает огромное место в моей жизни. Я его знал разным — сомневающимся и убежденным, страдающим и счастливым, жестоким и великодушным. И возвращаюсь в прошлое, потому что не хочу расставаться с тем временем, с тем Андреем и нашей молодостью, о которой еще есть что рассказать.

Уже на первом курсе ВГИКа на уроках мастерства студенты придумывали сцены, писали тексты, разыгрывали их на площадке среди деревянных кубов, крашенных морилкой, и пыльных занавесей, помнивших еще С.М.Эйзенштейна. Мы, и это было очень азартно, были одновременно и сценаристами, и режиссерами. На первых порах фантазией не блистали, опирались на прожитое, на личный опыт.

И Андрей написал сцену по свежим впечатлениям о своей работе в геологической партии. Действующие лица носили подлинные имена и фамилии геологов, с которыми он встречался на реке Курейке. Еще на вступительных экзаменах во ВГИК он написал очень интересный литературно-кинематографический рассказ под названием «Конгломерат». Эту тему Андрей развил и в своем этюде, в котором он играл геолога Андрея Лабзова. Ему хотелось, чтобы женскую роль в этом этюде сыграла студентка нашего курса Ирма Рауш, отец которой был из немцев Поволжья. Была она эффектной, холодной блондинкой с большими серыми глазами и черным бантом в волосах. На первых порах она держалась скованно и сдержанно. Была немногоречива, однако с Васей Шукшиным разговаривала открытым, простецким, как бы народным языком. Громко смеялась над его шутками, хотя со всеми говорила тихим голосом. К «интеллигентам» относилась более сдержанно.

Курс наш был интернациональным, и Рауш была очень популярна как актриса, на нее была даже очередь. Михаил Ильич Ромм именно на это и рассчитывал при наборе курса. Из шести студенток две были из Эстонии, одна из Албании, одна из Греции, по-русски они говорили плохо, а точнее, с сильным акцентом. Андрей терпеливо ждал, когда Рауш освободится и начнет репетицию в его таежном этюде. С этих репетиций и началась Андреева влюбленность. Работали они подолгу, часто дотемна. Теперь их часто стали видеть вместе. Он провожал ее и домой приходил очень поздно. Андрей изменился — похудел, стал нервнее, взъерошеннее. Мы уже не встречались с ним, как обычно, на Павелецкой у второго вагона. Отношения с Ирмой были непростыми, и он сильно мучился. Мощное влечение оказалось затяжным и путаным. С приливами и отливами оно тянулось до третьего курса.

После дня рождения Андрея — 4 апреля 1956 года — стали встречаться чаще. Андрей раскрывался для меня постепенно, день за днем. В молодости все интересно, значительна каждая мелочь, каждый прожитый час.

Как-то после занятий шли к троллейбусной остановке. Андрей в хорошем настроении насвистывал красивую джазовую мелодию. Подошедший троллейбус прервал ее, мы вспрыгнули вовнутрь, и Андрей продолжил свист. Пассажиры стали оборачиваться, удивленные, возмущенные, кто с интересом, кто с безразличием. Один из них остро присмотрелся к Андрею, и ему не понравились прическа Андрея, особенно кок на голове, небрежно перекинутый через плечо вокруг шеи бежевый шарф, но более всего свист. «А ну, кончай, — сказал он, — стиляга!» Андрей продолжал насвистывать. «Слышь ты! — громче прикрикнул парень. — Что, оглох, что ли?» Андрей вдруг четко повернул голову и кинул ему: «Не твое дело! И помолчи, а то сейчас так понесу!..» Парень аж задохнулся, услышав жаргон подворотни. Он недобро сверкнул глазом и что-то пробурчал, мол, на остановке потолкуем. На следующей остановке троллейбус наполнился народом, так что парня стало не видно. Когда мы выходили на конечной, я ждал продолжения, то есть возможной драки, но парень сделал вид, что ему не до Андрея, и поспешил к метро. Андрей безразлично посмотрел ему вслед.

Вот еще эпизод. Была такая игра — пристеночек. Играют двое, трое, хоть пятеро. У каждого в руках монетки. Монеткой ударяют по стене, и она рикошетом отскакивает, падая на землю. Следующий делает то же самое, но уже рассчитывает траекторию полета так, чтобы накрыть своей монеткой чужую. Задел монету первого — выиграл, не задел — игра продолжается. Игра простая, но, как всякая игра на деньги, азартная. И требует набитой, точной руки. За стеной дома, где жил Андрей, была стена брандмауэра (от немецкого «брандмауэр» — буквально пожар-стена, противопожарная стенка). Их было полно в старой, наполовину деревянной Москве. Играл Андрей лихо, я бы сказал, профессионально, и уступать ему не хотелось. У меня тоже был меткий глаз.

Во всем этом проглядывалась его дворовая закваска со своими законами, драками, запретными темами, воровством, пьянством, картами и так далее.

А был он из интеллигентной семьи — рисовал, знал музыку, учился во ВГИКе, — и возвращались мы с лекций о Лопе де Вега и Кальдероне. Но пристеночек еще притягивал.

И теперь иногда раз в год, может, и реже, подхожу я к щипокским развалинам, и рука невольно тянется к той кирпичной стенке, поглажу, вспомню…

Вспоминаю я и его дворовых знакомых. Одноногого, на костыле, явно опустившегося Лохмана, пьяницу с фиолетовым лицом и растрепанной гривой волос под стать фамилии. Андрей приветливо кивал ему и шел дальше. Быть независимым в семье и во дворе тех лет — задачка непростая, но он с ней справлялся.

Знаю, что его мать Мария Ивановна вела себя мудро, будто не замечала опасности с этой стороны и последовательно гнула свою линию — вот, Андрей, абонементы, сходи в консерваторию, вот папины стихи, ты же их любишь, давно не читал.

У Андрея был очень близкий друг — Юра Кочеврин. Дружба Андрея и Юры — это особая тема, сам Юрий Бенцеанович прекрасно об этом рассказывает и пишет. Юра не мог бегать, прыгать, здоровье не позволяло, но все остальное он мог, без исключения, так что дружба их была гармонична. У Юры я брал редкие сборники поэтов, книги о живописи, музыке. И совсем не случайно, что на втором курсе Хемингуэй стал темой нашего совместного с Андреем фильма.

И было все это задолго до той повальной моды на «старика Хэма», когда все как один вешали на стенку портрет бородатого писателя в толстом свитере. Одним словом, «старик Хэм» не играл в пристеночек, не было такого в штате Вайоминг, но Андрей втравил меня в следующий фильм как раз по Хемингуэю.

Постепенно мы с Андреем сближались все больше и больше, наша дружба крепла. Летом 1956 года он пригласил меня в деревню Ладыжино, в пяти километрах от Тарусы, где Мария Ивановна снимала часть дома для Андрея и его сестры Марины. Мы приехали в Ладыжино, чтобы вместе писать сценарий по рассказу Хемингуэя «Убийцы». И на втором-третьем курсе мы должны были снимать учебный фильм.

Конечно, Ока, тогда еще чистая, и город Таруса отвлекали нас с Андреем от работы. Мы часто ходили в город к Константину Паустовскому и знаменитой переводчице с английского Е.М.Голышевой и ее мужу, драматургу Н.Д.Оттену. В то время они, не очень это афишируя, работали над альманахом «Тарусские страницы», вскоре наделавшим много шума не только в литературных, но и в партийных кругах. Мы много говорили об искусстве, литературе. Помню, как Елена Михайловна своим прокуренным голосом уверенно и раздельно, по слогам произносила: «Все четыре постановления партии, разгромившие литературу и искусство, обязательно и в скором времени будут отменены!» Мы были поражены смелостью и откровенностью ее суждений.

В доме у Оттенов нас познакомили с режиссером Сергеем Дмитриевичем Васильевым, одним из авторов знаменитого «Чапаева». Он отдыхал в Тарусе со своей женой актрисой Галиной Водяницкой. Нам с Андреем захотелось показать ему красивейшие места вокруг Ладыжино. На моторке, которую лихо вел Мика Голышев, мы добрались до нашего пляжа и всей компанией расположились на девственном песке. Лежали, загорали. Васильев интересовался, чем мы занимаемся, и, узнав, что пишем сценарий по Хемингуэю, удивился и спросил:

— Это теперь разрешено? Автор-то уж больно хорош! Завидую вам!

Он погрустнел. Ему усиленно предлагали снимать революционную тему, он был уверен, что второго «Чапаева» не снимет.

— А как у вас с бытом? — неожиданно спросил Сергей Дмитриевич.

— Ничего, справляемся, — ответил Андрей. — К нам по выходным дням сестра приезжает, привозит продукты. Ну а водку в Тарусе покупаем.

Действительно, Марина своими приездами оживляла наше мужское одиночество и однообразный рацион. Хозяйкин внучек бегал за ней по пятам и просил: «Маминка, пабаски!» — просил колбасу. Как-то в один из ее приездов случился в деревне кошмар. Марина поставила на керосинку кастрюлю с привезенным мясом. В деревне не было никаких холодильников, и из мяса нужно было скорее сварить суп. Мы горячо обсуждали очередной эпизод сценария, когда к нам вошла Марина и наказала присматривать за керосинкой, которая постепенно разгоралась и начинала нещадно коптить, и надо было время от времени прикручивать фитиль. Мы, конечно, клятвенно обещали следить за керосинкой, а Марина отправилась в ближайший лес за грибами.

Усердно поработав, мы решили искупаться и спустились к Оке. А когда, искупавшись, поднимались в горку к деревне, то увидели, что из окон нашей избы валит густой, черный дым. Мы сразу все поняли и рванули к дому. Бежим, задыхаемся, а в голове стучит: «А если пожар, а если перекинется на соседей?

А если хозяйка — баба Акуля — спит?»

Прибегаем к крыльцу — туча черного дыма навстречу, и мы ныряем в темноту, проклиная нашу беспечность, ощупью добираемся до кухни. Так и есть! Во мраке полыхали огни фитилей. Завернули фитили, задули керосинку. Открываем окна, двери, зовем: «Баба Акуля, баба Акуля!» Слава Богу, баба Акуля еще не вернулась. Вышли во двор отдышаться, оглядеться, не бегут ли соседи с ведрами. Тут я увидел подбегающую к дому Марину. А Андрей вдруг опять сорвался с места, скрылся в избе и вскоре выбежал оттуда со сценарием в руках.

Когда в избе посветлело, мы увидели, что и стены, и занавеси, и вся нехитрая мебель были покрыты густым слоем сажи… С тех пор, если возникала какая-то ситуация, связанная с нашими собственными ошибками, Андрей подмигивал мне и напевал: «Баба Аку-у-ля!»

«Вот и лето прошло…» Снова начались репетиции, лекции, просмотры фильмов. Снова Андрей оказался возле Рауш, и влюбленность овладела всем его существом. Развитие событий удерживали лишь съемки «Убийц», к которым он относился чрезвычайно ответственно, кстати, это я увидел тогда впервые. А когда съемки были закончены, Андрей снова стал пропадать из института, пропускать занятия и так же внезапно появляться, издерганным, с запавшими глазами. В семье знали: если Андрей влюбится — это конец света, это как чума. Временами наступали просветления, Мария Ивановна и Марина радовались — значит, помирились. Потом тучи опять сгущались, опять разрыв, и опять всех трясло. Страдал Андрей сильно, нечеловечески.

Вдруг неожиданный звонок, слышу его голос: «Завтра встретимся у известного вагона в известное время». Встречаемся, едем в институт, будто бы ничего не произошло. При встрече вместо привета — вымученная улыбка. Встали у дверей, где «Не прислоняться». Замкнулся в себе, молчит, я тоже молчу. Едем, как две собаки — все понимаем, сказать ничего не можем. Каждую минуту Андрей взглядывает на свое отражение в дверном стекле, поправляет прическу, потом шарф, потом опять прическу.

После занятия говорит: «Побудь со мной, посиди рядом». Сидим во дворе института на поваленном телеграфном столбе. Зимний вечер. Он, подняв голову, смотрит на освещенное окно, где идет ее репетиция. Сидим. Иногда Андрей что-то бормочет отрывистое, неразборчивое, слова какие-то, а то и целые монологи. Все они обращены внутрь себя и к ней. Забрало его сильно — его рыцарская влюбленность отвергалась. Порой она даже подсмеивалась над его мучительным, болезненным состоянием. А мучился он, потому что не мог получить от нее ясного ответа на свои чувства.

— Что так побледнел, Андрюха? — хитровато спрашивает Вася Шукшин в перерыве между занятиями.

Андрей не отвечает.

— Че происходит-то?! Сань, че это с ним? — Василий отводит меня в сторону. — Пойдем, покурим.

Вышли на лестничную площадку. Вася закуривает, тяжело вздыхает.

— Что за сучка-то, знаешь? — спрашивает.

— Вась, не придуривай, сам знаешь, и все знают…

— Ну, извини, ладно, — он мягко и раздумчиво хохотнул. — Это беда! — Помолчал, покачал головой. — У меня тоже беда!.. Я, Саня, в таком дерьме сейчас, если бы ты знал…

Наконец весной запутанная ситуация разрешилась. Состоялось собрание курса, спонтанное и глупое. Когда я смотрю в то время из сегодняшнего дня, меня поражает готовность однокурсников и преподавателей из самых лучших побуждений делать недопустимое: вмешиваться в чужие отношения, пытаться в них разобраться и разрешить мучительную для Андрея ситуацию.

Помню, что со мной разговаривала наш педагог Ирина Александровна Жигалко… Умнейшая женщина, человек старшего поколения, с высоты своего возраста она острее нас чувствовала напряженность этой ситуации, и ей особенно хотелось помочь Андрею. Ирина Александровна отнюдь не была организатором собрания, возникшего из самых искренних побуждений, хотя все его участники чувствовали себя довольно нелепо, неловко.

Опуская ряд подробностей, скажу, что когда атмосфера собрания сгустилась и Андрей увидел, что Ирма оказалась в сложном положении, он решительно встал, взял ее за руку и увел из аудитории. На том собрание и прекратилось ко всеобщему облегчению. Вскоре они поженились и уехали на практику на Одесскую киностудию…

Когда я теперь пытаюсь анализировать (занятие совершенно безнадежное в принципе), почему через семь лет начал распадаться этот брак, то думаю, что в их сложных добрачных отношениях уже была заложена трещина, будущий трагический исход. Слишком уж не соотносился Андрей, этот пронзительнейший лирик, как чутко вибрирующая струна, с холодной, замкнутой на себе и еще не сформировавшейся личностью его первой жены.

В то время как Андрей с Ирмой уехали в Одессу, я и наш однокурсник Володя Китайский, талантливый поэт, вскоре покончивший с собой, проходили практику на «Ленфильме», на картине И.Хейфица «Дорогой мой человек».

Саму идею студенческой практики на той или иной киностудии переоценить было невозможно. Тем более в Ленинграде, который нас покорил, и не только дворцами и музеями, каналами и мостами, но самим духом истории и искусства этого замечательного города. Белыми ночами мы гуляли с Володей Китайским. Он без конца читал свои стихи вперемешку со стихами Светлова, Блока, Пушкина. За это время светила небосвода заметно перемещались. А утро заставало нас на «Ленфильме», где в его коридорах передвигались свои звезды: Николай Черкасов, Андрей Москвин, Дмитрий Шостакович.

Сценарий фильма, на котором мы проходили практику, написал Юрий Герман. В нем снимались Алексей Баталов, Инна Макарова, Цецилия Мансурова, Борис Чирков, Иван Переверзев и много других известных актеров.

В группе у нас появились друзья и знакомые — художники-постановщики Белла Маневич и Исаак Каплан. Самым близким нам был девятнадцатилетний Леша Герман, тоже практикант фильма, студент ЛГИТМиКа, ученик Г.М.Козинцева. При всем уважении к прекрасным актерам и новым друзьям про себя мы их жалели — сценарий нам не нравился, как и вышедший позже на экраны фильм.

Но это был замечательный урок практики. Выполняя задания режиссера, мы с Лешей Германом ездили по пионерским лагерям, искали для фильма двух мальчиков, похожих на Алексея Баталова, семи и четырнадцати лет. Искали два месяца, а их лица промелькнули на экране 3 — 4 секунды.

Из Одессы пришло письмо от Андрея. Он с женой проходил практику у Марлена Хуциева и очень полюбил его. Письмо было написано карандашом, потому что, как писал Андрей, у них «одна ручка на двоих».

3 августа 1957 года. «…Дорогой Сашка!.. Мы без дела и ждем утверджения «Двух Федоров и Наташи» Хуциева. Я просто-таки болен — ищу материал для курсовой и, естественно, не нахожу. Прочел сборник рассказов 1951 — 1952 гг. издания «Сов. писатель» 1954 года, который начинается антоновскими «Дождями». Ну, такая мура! Ну ничего, буквально ничего. Ложный психологизм. Ложный, так как нет за ним ни социальных, ни верных человеческих отношений. Такая ложь! И не выдумка, а просто ложь, фальшь.

Что меня толкнуло написать тебе? Я вспомнил рассказ Колдуэлла «Теплая река». А что, если его перенести в нашу действительность? А? Можно интересно поработать… И прыгать надо от простой и ясной мысли, а не от готового сюжета и драматургии. Уж больно хороша мысль у Колдуэлла — да и сюжет ведь гениально прост и лиричен: приезжает хахаль, приезжает переспать с девочкой, встречается с ее отцом, тот рассказывает о своей любви к жене, и хахаль не может с ней быть, как раньше. Он понимает, что любит. Переоценка. Переоценка, вот что интересно. Мысль, железная логика психологии, это интересно. И потом тепло и нужно.

Ну пока все, хватит, привет всем, особенно Володе.

Твой Андрей.

Пиши, ради бога, не будь свиньей.

P.S. Кажется, Васька будет сниматься у Хуциева».

Я раньше писал Андрею о нашей новой жизни, друзьях, стихах и прочем. Ответил и на это письмо и дал адрес.

Между тем мне позарез нужно было поехать в Москву. «Зачем?» — спрашивали. Не объясняю. Нужно, и все. «На фестиваль, наверное?» — «Нет, не на фестиваль!» В общем, отпустили. Я приехал в Москву «зайцем» по причине отсутствия наличия «тугриков».

А в Москве событие грандиозное — Московский международный фестиваль молодежи и студентов. Это было нечто! Москва вымыта, очищена от грязи и украшена всеми цветами радуги. Все КГБ на ушах, проститутки отловлены, обриты и отправлены подальше от греха — молодежь же прогрессивная! Милиция надела белоснежную форму, и грянула музыка. Впервые в своей истории столица увидела невиданное. Толпы гостей вышли на улицы. Африканцы в цветных бубу, арабы в белых разлетающихся бурнусах, тибетские монахи в оранжевом, индийские девушки в цветных сари, малийцы в шапочках… И несть им числа!

А мне нужно было зайти к Марине, сестре Андрея, в которую я был влюблен, однако перейти Садовое кольцо оказалось невозможно. Стройными рядами шли делегации студентов. Передо мной ехала машина, наполненная маленькими загорелыми людьми в экзотических одеждах, видно, они уже ехали несколько часов, механически помахивая флажками. Из машины доносились тонкие усталые возгласы: «Ми-и-и-р! Ми-и-и-р!»

А мне нужно было видеть Марину. Это началось еще с весны, со дня рождения Андрея. Чувство мое заполыхало, и «крыша поехала», как сейчас говорят.

В голову лезли какие-то правильные книжные мысли: хочу быть ответственным за жизнь другого человека, хочу сделать ее счастливой и вообще хочу новой жизни и еще чего-то такого, что не объяснишь. Ни днем, ни ночью не могу найти покоя, все о чем-то думается, мечтается. Но понимаю же, что грезы эти никак не соотносятся с реальностью — жить вдвоем нам негде, снимать комнату нет денег. И самое главное, что об этих моих планах ничего не знает и не ведает сама Марина.

Мы два раза встретились во время фестиваля, гуляли, разговаривали… И я уехал в Ленинград и вместе с группой на съемку в Калининград, потом — в Ялту.

В Ленинграде перед самым отъездом в Калининград мне передали письмо, оно было от Андрея. 24 августа 1957 года. «…Я, кажется, нашел материал для курсовой. Это сценарий Мишаткина (он в Одессе) — «Голубь мира». В этом длинном, взволнованном и немного сумбурном письме Андрей пишет, что сценарий вышлет (но так почему-то и не выслал), содержание его почти не сообщает, зато излагает сложную историю судьбы этого сценария, который куплен московским «Научпопом», то есть студией научно-популярных фильмов, для синерамы, но ставить во ВГИКе его тоже можно. И что он, Андрей, предусмотрел уже четыре возможных варианта развития событий и постановки сценария!

«Сашка, может, ты несколько оторопел от моего натиска и почти принятого мной решения, зато начнем работать и будем более других подготовлены к съемкам. Целую, Андрей. P.S. Привет нашим и, персонально, Володе. Вышли адрес, жлоб! P.P.S. Получил от Мишаткина сценарий. Весь затрясся, как прочел. Гордон, это каннская вещь! Уже начал писать режиссерский сценарий. Средства скромные (в смысле натуры и павильона). Сегодня перепишу сценарий и вышлю тебе. Машинка будет только вечером.

Да, добавляется еще персонаж: черный облезший кот. Он охотится за голубем, оба солдата прогоняют его. Затем кота убивает миной. Как?»

Сценарий я так и не получил, но тогда долго еще размышлял об облезшем коте, подорвавшемся на мине, и финальной фразе «Как?», в смысле — каково, здорово придумано! До сих пор теряюсь в догадках, может, этот сценарий был известен Андрею Кончаловскому, снявшему по его мотивам «Мальчика и голубя»?

Но снимать курсовую работу нам пришлось совсем на другом материале.

Осенью я вернулся в Москву.

В голове у меня было только одно: что с Мариной? Что делать? Она меня не любит. Мечты мои рассеиваются и улетучиваются. Я был в полном отчаянии и с горя полностью отдался учебе, студенческой жизни, просмотрам фильмов и т.д. и т.п.

Как-то Андрей, ставший теперь уже уверенным мужем, какой-то окрыленный после практики, после общения с Марленом Хуциевым, спросил меня:

— Что у вас с Мариной?

— По-моему, она ничего не хочет…

— Вот тут я тебя не понимаю. Ты ее любишь, сам говорил мне. Так реши эту проблему!

Это было что-то новое. Обычно Андрей сдержан, щепетилен, нейтрален, уверен, что интимные чувства другого не требуют вмешательства со стороны. Сомнения глодали меня. Он что, хочет сбыть с рук сестру, выдать ее замуж? Но ведь это совершенно невозможно для этой семьи. Или, быть может, всерьез считает меня достойным его сестры? В любом случае я развил «бурную деятельность», как говорила позже Марина, и в марте 1958 года дело кончилось скромной студенческой свадьбой в ресторане «Прага». Андрей — мой шурин, кто бы мог подумать!

В марте 1958 года в нашей мастерской собрались все — мастера и студенты для важного разговора о предстоящих курсовых работах. Было шумно, возбужденно и к тому же сильно накурено. Михаил Ильич курил безостановочно, сигарету за сигаретой, курили его ассистенты, наши преподаватели: Нина Станиславовна Сухоцкая, высокая, седая, изящная женщина — длинный мундштук, Ирина Александровна Жигалко — мундштучок покороче.

Волнения были по поводу тем курсовых работ. С темами всегда было плохо, вроде их и много, а конкретного ничего нет. Темы или идеи в то время были двух типов: одна — советская, героическая, и другая, еще непонятно какая. Всем подспудно мерещилось что-то неопределенное, но непременно гениальное.

Сейчас легче сформулировать, что нами понималось под этим «неопределенным» обращением к человеку, к его внутреннему миру.

В конце затянувшегося обсуждения, курения и безнадеги Ромм сказал:

«В «Комсомольской правде» напечатан очерк журналиста Аркадия Сахнина о найденных в Курске немецких снарядах. Сахнин пишет, как экскаваторщик копал траншею на оживленной городской улице и ковш экскаватора обнажил головки снарядов, лежавших друг на друге. О своей находке рабочий сообщил властям. Журналист описывает эвакуацию жителей и опасный труд саперов по разминированию. В финале очерка снаряды вывозятся за город и взрываются. Прочтите, подумайте».

Из всего курса, кажется, только мы с Андреем заинтересовались этим очерком, а так как мы договорились после «Убийц», что будем работать вместе, то достали газету и открыли нужную страницу. «Эхо войны» — заголовок жирным шрифтом на всю полосу. Тревожная героическая интонация: подвиг советских саперов, смертельный риск при обезвреживании мин и снарядов, спасение города и его жителей. Капитан Горелик, руководитель операции, награжден орденом.

Лично мне очерк понравился как основа будущего сценария. Но, хорошо зная Андрея, его тонкий вкус и устремленность к высокому искусству, я очень сильно сомневался, что эстет Тарковский возьмется за эту тему. К моему удивлению, он сначала скептически хмыкнул, а потом сказал: «Да, Саша, давай сделаем!»

И тут мы задумались: героизм в мирное время — что это такое в художественном отношении? Мы знали один такой фильм, который тоже был сделан на основе газетной сенсации. Где-то на Дальнем Востоке штормом сорвало с причала военную баржу. Случилось это ночью, баржу унесло в открытое море, и две недели без связи и управления она болталась в просторах океана. На барже оказались четыре солдата, фамилии двух я помню — Зиганшин и Поплавский. Воздушная разведка США обнаружила баржу, и военный корабль американцев подошел к ней и поднял наших солдат на борт. Их обогрели, накормили. Об этом случае узнал весь мир. Заголовки западных газет были такие: «Американские моряки спасли русских!» Вскоре появился на советских экранах неудачный фильм, который кончался апофеозом дружбы между советским и американским народами. Это были времена хрущевской оттепели.

Мы хотели превратить очерк Сахнина в полнокровный сценарий, и нам нужен был не только опытный, но и талантливый сценарист. На наш дерзкий взгляд как раз таким был Александр Галич, известный драматург и сценарист (знаменитым бардом он стал позже), который жил в доме отца Андрея Арсения Тарковского на «Аэропорте». Встреча была короткой, и таким же коротким осталось мое впечатление от нее. Помню шикарно обставленную квартиру со сверкающим зеркальным паркетом, большой портрет жены Галича на стене писательского кабинета. Сам Александр Аркадьевич — красивый, ухоженный, с щегольскими усиками. Говорил мягким, бархатным голосом. Работать с нами отказался.

Пошли к Татьяне Сытиной, известной тогда сценаристке, вернулись с тем же результатом. Сказали Ромму, что напишем сценарий сами. Михаил Ильич нас предупредил, что на кафедре сценарного мастерства будут возражать, и посоветовал поискать сценариста среди дипломников. А мы уже начали сами что-то придумывать, определяя драматургическую основу материала как страх смерти. Еще на первом курсе Ромм говорил нам, кого-то цитируя: «Страх и голод правят миром!»

Первым делом мы пошли в кинотеатр «Ударник» посмотреть еще раз французскую картину Жоржа-Анри Клузо «Плата за страх», сделанную на сходном материале. Посмотрели. После просмотра долго шли молча. Вышли на середину Каменного моста над Москвой-рекой. Долго стояли, молчали, глядя вниз на воду. Под мостом проплыл речной трамвай. Андрей не удержался, осмотрелся по сторонам и сплюнул вниз. Пристально наблюдал, как бомбочка-слюна летела, удаляясь, меняя движение от ветра… Упала.

— Ну, давай поговорим, — повернулся он ко мне. — Как тебе понравилась картина?

— Картина классная, — сказал я, — но ведь это «капиталистические джунгли»… Там все решают деньги.

— Да черт с ними, — перебил Андрей, — с джунглями. Один Ив Монтан чего стоит!

— В нашей картине, — гнул свое я, — деньгами и не пахнет. Наши люди не какие-нибудь, а советские и выполняют свой долг бескорыстно, согласно уставу и присяге. Все правильно и хорошо…

— Ну и что? Что из этого?

— Да скучно, характеров нет, все одинаковые, все положительные.

— А вот тут ты ошибаешься! Из этого всего можно выжать много неожиданного, понимаешь?

До вечера мы гуляли по городу и болтали о том о сем, в том числе и о французском кино. Андрею очень нравилась картина «Их было пятеро» и тот эпизод, где один из героев выходил на сцену, засунув руки в карманы, и читал стихи, а кому-то в зале они не нравились, но он их все читал и читал, ну нравилась ему поэзия, и он любил быть самим собой в любой обстановке…

На следующий день мы узнали, что кафедра дает нам сценариста. Им оказалась красивая молодая женщина Инна Махова. Она согласилась писать для нас сценарий на материале очерка. Работали мы вместе, поэтому когда фильм был закончен и зашла речь о титрах, Андрей настаивал, чтобы там стояли и наши фамилии. Я уговаривал Андрея быть великодушным, снять наши фамилии, чтобы Махова могла защититься на кафедре самостоятельно, без соавторства, но Андрей был неумолим. В конечном счете наличие в титрах фильма наших фамилий не помешало Инне Маховой защитить свой диплом.

Курсовая работа делалась за небольшие деньги учебной студии ВГИКа, и тем не менее студия нашла средства, чтобы отправить всех нас троих в Курск для изучения и сбора материала. Мы поселились в центральной гостинице и поехали в воинскую часть, где служили героические саперы. Поехали вдвоем, оставив Инну в номере, по ее желанию.

Едем по улицам Курска, улицы взбираются на горки и скатываются вниз, дома деревянные, на окнах ставни, а за заборами видны сараи, козы, лают собаки.

В штабе части уже собрались офицеры. Начинаем беседу, спрашиваем:

— Читали очерк «Эхо войны»?

— Читали, — отвечают.

— Расскажите, как было дело, покажите героев.

— Да ничего особенного не было, — говорят, — обычное дело.

А один добавил:

— И за что орден дали?

«Почему они так говорят, из зависти, что ли?» — думаем про себя.

— Наша служба такая. И до того случая находили снаряды, только не писали об этом. А теперь все это раздули газетчики.

— А где капитан Горелик?

— Уехал на повышение квалификации.

— А солдаты?

— Демобилизовались.

— Ну что ж, наврали в очерке, что ли?

— Да нет, было такое. Теперь поменялся народ…

И весь разговор в таком роде. Не густо. Приглашают в зал, там солдаты ждут встречи с «кинематографистами».

Выходим на сцену. Спрашиваем у солдат: «Что слышали, как дело было, какие детали событий помните? Кто что слышал, что кого поразило?» Молчание.

— Ну расскажите, в конце концов, что-нибудь интересное!

Теперь в зале оживление, гул, почти веселье.

Андрей, разозлившись, подходит к краю сцены, выдерживает длинную паузу. В наступившей тишине крепко одергивает солдатскую братию. Но разговора все равно не получается. Мы уезжаем расстроенные, зацепиться ни за что не удалось.

Возвращаемся в гостиницу, видим, у парадных дверей стоит всем известный актер Зиновий Гердт с палкой в руке. А с ним двое неизвестных, из которых один тоже с палкой. О чем-то говорят то серьезно, то шутливо. Потом двое уходят, а Гердт остается подышать свежим воздухом и выкурить еще одну сигарету.

Заманчиво познакомиться со знаменитостью, но стесняемся. Проходим мимо, а все-таки не выдерживаем.

— Здравствуйте, Зиновий Ефимович!

В ответ — немой вопрос в глазах и добрейшая улыбка. Мы представляемся, такие-то, мол, с курса Михаила Ильича Ромма.

— Что вы тут делаете? — с радостным удивлением.

— Собираемся картину снимать!

— О чем же?

— Снаряды здесь нашли недавно. «Эхо войны», очерк Сахнина, читали?

— Не читал, но слышал.

— А, слышали? И от кого?

Он смотрит на нас весело и загадочно. Мы заинтригованы.

— А вы заметили, мои молодые друзья, что нас было тут трое? Вот тут, где вы сейчас стоите, Саша, стоял Аркадий Сахнин. А с палочкой был Николай Розанов, режиссер «Ленфильма». Они живут тут по соседству с вами и пишут сценарий по очерку «Эхо войны».

Наступает глубокая пауза. Гердт продолжает:

— Картина уже запущена в подготовительный период. Вы не знакомы с ними случайно?

— Нет, и нет никакого желания знакомиться! — говорю я.

— С конкурентами нужно бороться, а не знакомиться, — мрачно заявляет Андрей.

Гердт задумывается, пожевывая губами.

— Такого я еще не встречал. Интересно!

— В Голливуде такое бывает сплошь и рядом. Там, я вам скажу, за тему насмерть бьются и кровь течет рекой, — произносит Андрей.

— Да-да, интересно… Искренне рад был познакомиться.

Гердт направляется к дверям гостиницы, потом останавливается, поворачивается и манит нас пальцем. Мы подходим. Гердт заговорщицки шепчет:

— В Голливуде льется кровь, говорите? Рекой? Бррр… Это просто кошмар! — И вдруг неожиданно: — Хотите, буду вашим агентом? Вам нужно знать о передвижении в «стане врага». — Он улыбается. — Люблю помогать молодым.

Потом мы зашли к Инне, рассказали о встрече с Гердтом и начали работать. Работали активно, зло, за неделю сколотили какой-то костяк сценария. Пригодились и мои артиллерийские познания, я еще не забыл устройство снаряда, и Андрей детально интересовался всем — где гильза, где взрыватель, боеголовка, пороховой заряд и т.д.

Постепенно, день за днем что-то собиралось.

Я предложил назвать капитана Горелика капитаном Галичем в честь Александра Аркадьевича, пусть и отказавшего нам в сотрудничестве, и предложил, чтобы капитан ездил на службу на велосипеде — в такой форме частной, бытовой жизни виделось какое-то неуставное поведение. Хотелось «дегероизировать» наших героев, спустить их с небес на землю. Андрею это понравилось, и капитан Галич, как ни в чем не бывало, садился на велосипед, кивал жене и уезжал, а жена (актриса Нина Головина), сдерживая волнение, молча запирала сарай.

— И это будет, — в порядке трепа замечал Андрей, — в лучших традициях французского кино.

С самого начала меня удивил Андрей, который быстро согласился снимать эту несложную историю о снарядах. Потом я понял, что он, во-первых, не хочет терять темп работы и наш творческий союз, в то время полезный для обоих, и, во-вторых, ему, как и мне, не терпелось овладеть профессией. Режиссерская профессия, сама по себе жестокая и истребительная, как называл ее Ромм, часто требует принятия быстрых и безошибочных решений. Хотелось опробовать все самим, заглянуть вовнутрь режиссерской кухни, уподобиться тому солдату, который вслепую на спор может быстро разобрать карабин на части и тут же его собрать.

Тарковского, автора будущих шедевров, тогда еще не было, но уже был человек, который много искал, предлагал, отвергал. Когда выдумки не хватало, мы обращались к реальным событиям, к вживанию в ситуацию, и тогда появлялись детали — опустевший двор детского сада, поскрипывающие на ветру брошенные качели… Где-то далеко лают собаки. Над эпизодом эвакуации работали допоздна. А наутро Андрей предложил такой ход — эвакуируется больница. Неожиданно в больницу привозят тяжелобольного, нужна срочная операция на сердце. Врачи с бригадой остаются для операции, хотя это большой риск и для них, и для больного. Мы слушаем Андрея и понимаем, что это уже откровенная выдумка. Нужно ли это для картины или не нужно, сразу не понять. Как выяснилось позже, сцена оказалась нужной.

Тут хочется отметить, что прообразом врача-хирурга был друг и почти родственник семьи Тарковских Иван Николаевич Крупин — врач старой складки, честный, образованный, благородный человек. Можно сказать, что ткань будущего фильма для Андрея не была голой абстракцией, она наполнялась живыми личными впечатлениями и биографиями людей, которых он близко знал. И так, кстати сказать, было во всех его последующих фильмах.

С подачи Андрея в фильме появился еще один персонаж, которого не было в самой реальной истории. Доброволец, бывший сапер, прошедший войну, предлагает свою помощь и, естественно, получает отказ от руководителя группы саперов. Однако в критический момент его помощь оказалась необходимой, он спасает жизнь капитана. Тут мы с Инной обеспокоились, военный консультант против добровольца обязательно будет возражать. «Пусть возражает, — говорит Андрей. — В фильме тема личной ответственности не менее важна, чем выполнение долга и приказа. А возражать будут. Ну и что, не поймут сразу — поймут потом».

Неожиданный звонок из Москвы принес потрясающую новость. Фильм будет сниматься совместно с Центральной студией телевидения. Это давало нам возможность приглашать и оплачивать работу профессиональных актеров, а не только студентов ВГИКа. Заодно узнали, что на фильм назначен директором А.Я.Котышев.

Роясь недавно в своем небольшом архиве, я узнал, что Котышев был директором фильма Эйзенштейна «Броненосец «Потемкин». Жаль, что Андрей не узнал об этом тогда, уж он бы повеселился такому неожиданному привету от великого классика. Теперь же можно с уверенностью сказать: вот она настоящая история кино, какая-то неслучайная перекличка или эстафета.

А нам нужно было ехать в Москву, и мы зашли попрощаться к Гердту.

— Как агент, могу сообщить молодым друзьям: на «Ленфильме» на главную роль утвержден Олег Стриженов. Теперь ваш ход. Верю, что вы найдете актера не хуже. Желаю успеха!

Сразу же в поезде мы обсуждали эту новость. Олег Стриженов был в то время известным актером, снявшимся в «Сорок первом» у Чухрая и великолепно сыгравшим роль романтического Овода в одноименном фильме. Стриженов — актер красивый, утонченный, настоящий романтический герой. Но Андрей романтики не терпел, и хотя бы уже поэтому нам нужен был актер совсем другого качества. Реалистический, современный, из сегодняшнего дня.

Вернувшись в Москву, мы первым делом едем на встречу с капитаном Гореликом — героем очерка, чтобы посмотреть и понять, каков он в жизни, каковы его внешность, речь, характер. Предварительно созвонившись, ждем его в проходной военных курсов «Выстрел» в Солнечногорске. Никого нет, сидит какой-то офицер неказистого вида, маленького роста, полноватый. Что-то листает, делает пометки. Мы ждем своего героя. Минут пятнадцать терпеливо ждем, и вдруг осеняет: «Наверное, это он!» Вглядываемся. Если с этого офицера снять военную форму, то будет обычный инженер — лысоватый, еврейской внешности. Подходим. Да, это он. Знакомимся.

— Ну, расскажите, что в очерке правда, а что придумано? Как было на самом деле?

— В очерке как бы все преувеличено, — говорит. — Но факты правильные.

— Подробнее?! — Ну какие подробности? Как написано, так примерно и было.

Говорит как-то вяло все уже нам известное. Производит на нас впечатление, может быть, и скромного, но озабоченного чем-то человека, с головой погруженного в свою новую жизнь на военных курсах, целиком ей подчиненного. Понимаем, что история со снарядами капитана уже не волнует. Даже жалко его становится. Ведь он герой, ему орден дали! Благодарим и прощаемся.

В электричке Андрей долго молчит, смотрит в окно. Потом говорит:

— Давай снимем не актера, а обычного человека, из толпы, с улицы. Есть в этом какая-то правда, и актерских штампов не будет. Снимают же итальянцы!

— Итальянцы итальянцами, — отвечаю, — а в русской литературе существует другая традиция. Сам знаешь, например, капитан Тушин, тихий, скромный, незаметный человек, но в бою — герой. Неактеру трудно сыграть такое.

Эйзенштейновский директор достал нам комнату на Киностудии Горького, там мы и стали проводить актерские пробы. Пробовали и актеров, и неактеров (журналистов, вторых режиссеров и т.п.) вперемешку. Актерам на главную роль ассистентка давно разослала сценарий. На остальные роли быстро наметили и утвердили хорошо показавших себя студентов-вгиковцев Леонида Куравлева, Станислава Любшина, Нину Головину. Это были их первые съемки в кино, конечно, памятные.

Между тем драгоценное время шло, а актера на центральную роль у нас не было. И вдруг, бывает же такое, звонит и приезжает к нам Олег Борисов из Ленинградского БДТ. Ему посылали сценарий, но без всякой надежды, ведь актер известнейший, тогда уже просто знаменитый, снявшийся во многих фильмах.

— Ребята, — сказал Олег, — сценарий я прочел. Мне он нравится. Давайте сделаем нашу «Плату за страх». — И он весело и требовательно посмотрел на нас.

А мы в радостном шоке. Странно это как-то — то никого нет, а то Олег Борисов сидит перед нами собственной персоной!

— Что же вы молчите! Только мое условие такое: снимаюсь в свой отпуск — июль, август и ни дня больше.

Опять пауза. И тут Андрей по-деловому так встает, подходит к окну, открывает его. А за окном бушует пышная майская весна, птицы поют, с запада идет и громыхает гроза. Андрей долго смотрит в окно.

Борисов говорит:

— Какой чудесный вид, ах-ах! — Выдерживает паузу. — Ну, что, будем работать или будем лирикой заниматься? — И подмигивает мне.

Андрей поворачивается к нам, и, честное слово, мы видим его по-настоящему счастливое лицо. Ведь это было везение. Вот он перед нами — не утонченный и романтический, а многослойный, хитроватый, совсем не красавчик, но мужественный Олег Борисов. Таким он и сыграл у нас главную роль.

…В 1970 году мне посчастливилось еще раз поработать с Олегом Борисовым на картине «Кража». Он снимался у меня на точно таких же ультимативных условиях: июль, август и ни дня больше!

Через много лет, уже после смерти Андрея, я встретился с Борисовым на «Мосфильме» — он остановил меня в коридоре.

— Саня, постой!

Мы помолчали, как над могилой.

— Я много помню — об Андрее, о тебе, о нашем фильме.

— Скажи, Олег, наша та картина была не хуже ленфильмовской?

— Лучше, потому что крепче и проще. Без пирожного и крема.

Летом мы занимались съемками, а к осени собрались в монтажной Киностудии Горького и начали монтировать картину. А параллельно шли важнейшие события моей жизни, которые не смогли не вмешиваться в мою работу над фильмом. В ту пору я жил с Мариной в коммуналке в 1-м Щипковском переулке. Должен был родиться наш сын. Когда я отвез ее в роддом, то в состоянии паники, знакомой всем «первородящим» отцам, купил бутылку водки и отправился к Андрею. Мария Ивановна снимала комнату для Андрея и Ирмы недалеко от 1-го Щипковского переулка. В ту ночь много было выпито и переговорено.

Рано утром я пробрался к телефону, набрал номер роддома и назвал фамилию жены. Женский голос с интонацией автомата ответил: «Мальчик, вес 3400, длина 54 см, состояние удовлетворительное», — и трубка была повешена. Я вернулся в комнату, бесшумно закрыл дверь. Моя теща Мария Ивановна лежала с закрытыми глазами, я на цыпочках пошел в свою комнату, но услышал тихий вопрос в спину: «Говори, Змей Горыныч! Я давно не сплю». Я пересказал ей все цифры и переспросил, хорошие ли они. «Не суетись, — сказала Мария Ивановна. — Иди покупай яблоки и поезжай к Марине». Стальной характер, а ведь, наверное, ночь не спала. Позже сказала, что Андрей звонил, просил передать, что уехал в монтажную, мне позвонит, поздравляет и просит не торопиться и заниматься «свиванием гнезда».

Андрей один начал собирать материал картины во что-то целое. Через несколько дней, когда я вернулся в монтажную, он монтировал сцену под названием «Спичка». Сцена была придумана Андреем прямо во время съемок. Только что, сгрузив снаряды, бронетранспортер тронулся в обратный путь. Капитан (О.Борисов) сидел справа от водителя (С.Любшин). Закуривая, он чиркнул спичкой, и бронетранспортер неожиданно съехал с дороги и резко остановился, зависнув над кюветом. Дальше монтируется немая сцена.

— Что за черт! — Борисов удивленно смотрит на Любшина, ведь он всего лишь чиркнул спичкой, а у водителя — мокрый лоб, бессмысленный, остановившийся взгляд. Капитан в недоумении. Зато зритель понимает, что у водителя нервный срыв, результат опасной работы.

Когда сегодня смотришь этот эпизод, в нем отчетливо видишь правильный замысел, но сцена смонтирована из слишком коротких, зарезанных, как мы говорим, кадров. Позже мы бы так не сделали, не обрезали бы так кадр актерского дыхания, пульс человеческого состояния. Но тогда мы шли по моде: монтировали коротко, не эмоционально, а логично.

На примере этой сцены особенно очевиден интерес Тарковского к поведению человека в неординарной, стрессовой ситуации. Эту мысль мы пытались выразить и в других эпизодах фильма: вот бронетранспортер, наполненный смертельным грузом, едет по дороге, а навстречу ему автобус с детьми. Как автобус мог прорваться через оцепление, объяснять некогда. Но весь этот эпизод создает большое напряжение. Мы старались держать его всеми средствами, а кончали рекламным плакатом на дороге: «Путешествие на автомобиле — лучший вид отдыха». Когда я предлагал это, то сомневался, не банально ли? Андрей мое предложение одобрил, добавив, что «банальность» зависит от контекста события.

Мы назвали наш фильм «Сегодня увольнения не будет». Закончили его в самом конце 1958 года. Картина получила известность, конечно, сначала во вгиковском масштабе. Начиная с мая 1959 года фильм много лет подряд показывался на телевизионном экране, приуроченном к празднованию Дня Победы. Но потом он пропал. После смерти Андрея стали искать копию нашей картины. Выяснилось, что на телевидении во время ликвидации залежей в архивах ее сожгли. Слава Богу, что негатив сохранился в Госфильмофонде, в Белых Столбах. Несколько лет назад Музей кино показал наш фильм в ретроспективе лучших дипломных работ ВГИКа (1955 — 1993).

Как-то весной 1959 года Андрей сказал, что сегодня мы идем к Михалковым, у Андрона для нашего диплома есть сценарий. Михалковы — это тоже целая страна, расположенная на Садово-Кудринской у старого Дома кино. Мы приехали, поднялись на лифте, позвонили. Андрон открыл нам дверь. Глазами бедного студента была первый раз увидена такая богатая квартира. В ней было много комнат, уставленных красивой мебелью. Ковры, рояль, картины. Мы продвигались к комнате Андрона. В приоткрытую дверь маленькой спальни Никиты увидел аккуратно сложенную выглаженную пижаму на подушке. Вот мы в комнате Андрона. Андрей непринужденно, закинув ногу на ногу, расположился на мягком диване и закурил. (Собственно, курение в доме было запрещено, для этого был балкон.) В ожидании хозяина мы рассматривали картину Петра Кончаловского «Андрон Михалков», на которой был изображен задорный круглолицый мальчик с трубой в руках. Картина эта была знакома нам по выставкам, а здесь запросто висела над кроватью внука художника.

Андрон вернулся, с ним пришел автор сценария Олег Осетинский. Это была яркая и резкая личность. В свои двадцать три — двадцать четыре года он был убежден в собственной гениальности, что обычно раздражает окружающих. Но Осетинский фанатично любил кино. Сценарий «Антарктида» был построен на интонациях фильмов Калатозова — Урусевского «Летят журавли» и в особенности «Неотправленное письмо», то есть на романтизме и преодолении непреодолимого. Уже некоторое время Осетинский работал над этим сценарием вместе с Андроном.

Антарктида как уникальный континент в это время активно осваивалась экспедициями многих стран мира, в том числе и советской. В этом смысле сценарий опирался на реальную действительность. Подражая Урусевскому, Осетинский создал сильное магнитное поле героизма, даже натурализма, немыслимых, взвинченных страстей. А уж как снимать этот фильм было вообще непредставимо — зима, пятидесятиградусные морозы, полярная ночь.

И, несмотря на очевидную авантюрность замысла, оба Андрея (Тарковский и Кончаловский) с увлечением отнеслись к этой душу леденящей истории. Придумывали детали, проигрывали сцены, много фантазировали на заданную тему. Мысленно мы были в полярной ночи — обмороженные, на пределе возможностей человеческих сил. Разгоряченные своими фантазиями, проходили в прохладную кухню — на улице была уже жара — и поедали клубнику с Центрального рынка, купленную, видимо, на всю семью.

Наконец сценарий усилиями Осетинского и двух Андреев был готов. Мне в этой компании трех гениев досталась лишь роль смиренного свидетеля, тихого поедателя михалковской клубники.

Сценарий был показан Ромму, им поддержан и довольно быстро, через Госкино СССР направлен на «Ленфильм» для постановки полнометражного фильма. Для дипломников, меня и Андрея, такой поворот событий был невероятным. Мы были на седьмом небе от счастья. Но Г.М.Козинцеву сценарий не понравился, и наш проект рухнул. Постановка «Антарктиды» не состоялась, однако некоторые находки сценария — как, например, монтаж суровых антарктических будней с лирической мирной жизнью Москвы — сохранились и пригодились потом Андрею и Андрону. Первый близкий пример — «Иваново детство», контраст между войной и снами Ивана.

С концом замысла «Антарктиды» наступили изменения в наших взаимоотношениях. Теперь каждый выходил на диплом отдельно. Андрей и Андрон подружились, а наш творческий союз распался, ему пришел конец. С тех пор отношения у нас были дружески родственные, с акцентом на «родственные», и этому много причин. Может быть, когда-нибудь я коснусь их.

Продолжение следует

Фотографии из архива А.Гордона и М.Тарковской