Eugene The Terrible

Журнал «Искусство кино» я читал взахлеб.

Наверное, это было моим главным чтением. Я на нем рос и писал в газете «Вечерний Свердловск» чудовищные тексты про Чаплина и Герасимова. До мэтров из «Искусства кино» дотянуться было невозможно — они смотрели то, о чем я мог только мечтать, и поэтому знали неизмеримо больше.

Приехав в Москву и впервые встретив Таню Хлоплянкину, я ей сказал, что рос на ее статьях. Она расхохоталась — Таня была мне почти ровесницей. Приезд Владимира Матусевича или Неи Зоркой в Свердловск приравнивался к прибытию Ива Монтана с Симоной Синьоре в Москву — они были легендами и классиками «ИК». Матусевич привозил «по кольцу» «Мост Ватерлоо» без первой части, чтобы получился как бы фрагмент и не возникало проблем с авторским правом. Матусевича кормили пельменями, не предполагая, что вскоре его можно будет слушать только сквозь треск глушилок. Нея Зоркая зачем-то посетила мою лекцию про французское кино на Уралмаше — от одного ее присутствия язык присыхал к горлу.

Провинция хороша тем, что умеет делать себе кумиров. Столица плоха тем, что кумиров любит развенчивать. Сейчас она занимается практически только этим, а в те годы была наивней и доброжелательней. Существовало несомненное критическое братство, не похожее на тусовку. Я бродил возле, как кот вокруг масла.

«Искусство кино» было средоточием этой жизни. В нем шли таинственные просмотры заграничного кино, перед темным входом пузырилась толпа избранных, над ней витали волшебные слова «Бунюэль», «Якопетти», «Бергман»… Теперь мне странно это вспомнить: кругом бушевала Москва с ее Третьяковкой и ГАБТом, но пупом земли для меня было унылое жилое сооружение на улице Усиевича.

А пуп земли сотрясался катаклизмами. В «Огоньке» появились статьи о недооценке советского кино в советской критике, о травле «Искусством кино» народного фильма «Цыган» и превознесении вредных тенденций. С Олимпа спихнули одну из главных богинь — редактора журнала Людмилу Погожеву.

И с той поры «Искусство кино» ассоциировалось только с фигурой Евгения Суркова.

Дурной тон обыгрывать фамилии. Но меня до сих пор не оставляет мысль, что партия боялась перепутать редактора журнала про искусство с руководителем «Советской женщины» или «Советской рыбы» и в шефы брали пофамильно. Опознавательным знаком визуальных искусств кто-то выбрал братьев наших меньших. В «Искусстве кино» Сурков позвал себе в замы Медведева, в «Советском экране» Голубева сменил Орлов. Я же тогда работал под началом Бугаевой — в журнале «Советское фото». Писал про деревенские фотопейзажи и сельских кинолюбителей и не мечтал ни о «крылатом» «Экране», ни о «таежном» «Искусстве кино». Смятение в жизнь внесла Таня Кеймах, работавшая на опушке советского кино и потому стоявшая недосягаемо высоко. Она сказала, что, пожалуй, закажет мне рецензию на украинский фильм «Хлеб и соль», название показалось мне вещим. Я сообразил, что другого шанса не будет, рецензия была написана и напечатана. Название сработало: позвонил уже сам Сурков и предложил перейти в «Искусство кино».

Я отказался — примитивно сдрейфил. Он хмыкнул и через неделю позвонил снова: «От таких предложений не отказываются — я вас все-таки не в журнал «Крестьянка» зову!» Я понял, что отказаться еще раз — значит сжечь корабли еще на стапелях.

Рассказываю о случившемся для того, чтобы обозначить ведущую черту этого человека: он ощущал себя упрямым делателем. Журнала, судеб. Создателем отдельных кинематографических творцов и кинематографа в целом, а также самой истории. Бдительно отслеживая все отклонения от партлинии, он при этом не мог пройти мимо талантливого студента ВГИКа — и так вычислил, например, Тарковского, который стал не просто его фаворитом, но и постоянным предметом изучения для его дочери Ольги. Давал шанс молодым критикам, к примеру, Андрею Плахову, разработав для никому не известного львовянина эффективный план завоевания Москвы. Он многим помог войти в профессию, хотя не все это сознают.

Стратегическим жаром дышали заголовки статей в «Искусстве кино»: «Направление — космос», «Не архив — арсенал!», «Бесплодность националистической идеи», «Утверждение истины, разоблачение мифов». Летучки-планерки напоминали заседание штаба армии. Когда хлопала входная дверь и Сурков шел по коридору, в редакции воцарялась тишина. Звенел школьный звонок, все размещались по периметру кабинета и замолкали. Армен Медведев как лицо приближенное отваживался разрядить обстановку шуткой — это был пробный шар. Если шеф улыбался в ответ и был приветлив — можно было расслабиться. Чаще шутка повисала в молчании, а улыбки торопливо стирались с лиц. Возникала кошмарная пауза, и Сурков приступал к выполнению своего главного трюка, повергавшего редакционных дам в полуобморочное состояние. Он умел двигать скальпом. Кожа на его голове начинала медленно сползать от лба к затылку. Процесс шел бесконечно долго и действовал, как землетрясение: трюк был увертюрой к разносу. Все знали, что эпицентр землетрясения находится на Старой площади, откуда прибыл Сурков. Все прекрасно знали, под каким двойным прессом жил этот человек. Блестящий ум, завораживающий оратор, энциклопедически образованный, Сурков понимал, что продает душу дьяволу, и это его бесило, делало неадекватным и непредсказуемым. Он должен был находить умные слова, транслируя нам изреченные партбоссами глупости. Злился на них и на себя и от этой злости становился сущим иезуитом, превращал жизнь в пытку — очень часто для окружающих и всегда — для самого себя.

Он прекрасно понимал цену системе. Но считал ее незыблемой и потому уверенно играл по ее правилам. «Вы думаете, это когда-нибудь кончится? — спросил он меня как-то. — Поверьте, этого хватит и на мой век, и на ваш!» Чего «этого» — можно было не уточнять.

Умел виртуозно корректировать идейный смысл любого опуса. Однажды снабдил мою квелую рецензию на приключенческий фильм убойным заголовком «Нельзя превращать романтику в игру» — отчего весь текст идейно перекосило и он стал грозным. Есть на моей памяти и пример самой минимальной по габаритам и самой фантастической по результатам правки. Я взял интервью у актрисы, где она признавалась в любви к фильму «Баллада о солдате», который перевернул ее сознание и помог выбрать профессию. Это интервью было напечатано в первозданном виде. Сурков лишь поменял «Балладу о солдате» на «Освобождение».

Виртуознее работали только коллеги из одного западного журнала, регулярно присылавшие нам свое издание бандеролью и в названии улицы Усиевича упорно заменявшие «и» на «р», отчего смысл тоже неуловимо менялся.

Но редактором Сурков был от бога. Ощущал издание не сборником разнородных материалов, а единым целым. Оркестром, где голос каждого инструмента был частью общей гармонии. Тема задумывалась и аранжировалась так, что разные авторы взаимодействовали на журнальном поле, схлестывались, дополняли и оттеняли друг друга. Для заинтересованного человека такой журнал становился чтением увлекательным, был «источником» на годы — «не архив — арсенал!». Такие «акции» журнала могли уничтожать людей и явления. А могли и спасать, обезоруживая партийных демагогов демагогией встречной, упредительной. Из многих редакторов, мне повстречавшихся, только Егор Яковлев обладает таким же композиторским чутьем в журналистике, чувствуя в комплексе печатных слов, строк и абзацев оркестровое звучание. Оба они так в этом (как и во многом другом) похожи, что однажды, уже в стенах «Общей газеты», я чуть не назвал Яковлева Евгением Даниловичем.

Сейчас я понимаю, что именно на «таежных» тропах «Искусства кино» мне повезло встретить многих великолепных людей нашего кино. Там я работал рука об руку с публицистами, которые и сегодня мне кажутся легендой. Там мы собирались, как у костра, вокруг невероятного плова, изготовленного Арменом Медведевым. Там случалось много теплого, смешного и важного — по кирпичикам возводилось то, что я могу назвать фундаментом судьбы. Своей. Многих коллег. И даже звезд кино. Там свершалась жизнь, а ею не бросаются. И я всегда помню, что дверь в эту жизнь и эту профессию открыл мне Сурков.

Но «большое видится на расстоянье». Тогда тиран казался непереносимым, и в редакционных коридорах постоянно рождались планы массового протеста-ухода. Ежедневно звонила любимая коллега: «Нет, это невозможно! Давай завтра вместе подадим заявления об уходе!» «Да, это невозможно. Давай подадим». Я ушел. Она и сегодня работает в «ИК». Мы оба правы.