За Новогрудского!

Если бы, опережая время, я сейчас оказался за праздничным столом в неизбывно любимой моей редакции, то непременно выпросил бы себе право на тост.

Я не стал бы повторять сказанное до меня о непреходящем значении журнала «Искусство кино» не только в истории нашего кинематографического хозяйства, но и в борьбе за сохранение и преумножение интеллектуального богатства и духовного достоинства, спасавших от омертвения общественную жизнь страны даже в самые трудные годы. Конечно, пожелал бы счастья всем, кто сегодня трудится в редакции.

Но обязательно помянул бы и тех, кто много лет назад славно поработал на легенду о нашем журнале в 60-70-е годы, создал ему репутацию одного из самых серьезных и смелых творческих изданий страны. Таких людей немало. Многие, слава Богу, живы и, надеюсь, здоровы. Многих (не больше ли?) нет с нами. Им ничего не пожелаешь и не передашь. Их можно только помнить.

Помню я не всех, так как и не всех знал. А кого знал — ценил и любил. Это мое счастье, мое везение в жизни. Вот об одном из тех, кого я знал, хочу вспомнить специально. Слишком важную и значительную роль сыграл в моей жизни он — Александр Евсеевич Новогрудский.

Собственно, познакомился я с ним аккурат тогда, когда он ушел из журнала. Кинематограф — тесный мир, и обстоятельства отставки Александра Евсе-евича не слишком шумно, но обсуждались в кабинетах и коридорах Союза кинематографистов. Кстати, сюда он и перешел, возглавив секцию критики и киноведения (за неимением соответствующих комитетов и гильдий). Года за два до этого утверждали выездные характеристики на партийном бюро Союза, на котором я присутствовал как соискатель. И вдруг зашла речь о Новогрудском (его не было по уважительной причине). Все было нормально, кроме одной ехидной реплики вслед решению «выпустить»: «Пусть только укажет свое семейное положение». Кто-то разъяснил шепотом, что у заместителя главного редактора журнала «Искусство кино» Александра Евсеевича Новогрудского «отношения» с шефом редакции Людмилой Павловной Погожевой.

Я потом публичные изъявления этих отношений наблюдал и ничего кроме уважения они у меня не вызывали. А вот любознательный член партбюро, как объяснили мне вскоре, был давним и отвергнутым поклонником Людмилы Павловны. Все они ушли в иной мир, и моя невольная интонация сплетни их не потревожит. А для меня и это — трогательное воспоминание о наших стариках, которые были молоды, влюблялись, ломали сюжеты собственной жизни, ревновали.

Правда, мне и теперь трудно уяснить, что Александру Евсеевичу во времена нашего знакомства было что-то около пятидесяти пяти лет. Много меньше, чем мне самому сейчас. Я слышал и знал о нем еще до того, как мы сблизились. Например, его однокашник по ВГИКу вспоминал о чрезвычайном уважении студентов и преподавателей сценарного факультета к эрудиции молодого (25-26 лет) Новогрудского. Сам Валентин Константинович Туркин, касаясь на своих занятиях проблем теории литературы, без тени юмора обращался к нему: «Можно ли так сказать, Александр Евсеевич?» И тот, подумав, отвечал: «Пожалуй».

В нашей киноведческой орде Александру Евсеевичу было трудно демонстрировать свою незаурядную образованность. Мы не задавали ему вопросы, а «несли» каждый свое, будь то на заседании секции или на замечательных болшевских семинарах. Напомню, он принял секцию в очень непростое время. Хрущевскую оттепель уже и не вспоминали (хотя и помнили). Каждый семинар критиков сопровождался минискандалом, ибо «стук» о каждом вольном выступлении с разительной быстротой докатывался до Васильевской улицы. Оттуда возвращались телефонные окрики встревоженного Л.А.Кулиджанова или А.В.Караганова. И тут в защиту цеха, в обережение горячих голов выступал Новогрудский. Он был великолепно убедителен, успокаивая общественное мнение и сдерживая свою политически незрелую «паству», умел объяснить все на свете, ибо все знал и понимал. Если он и не реализовал себя как ученый, то как дипломат-общественник — вполне. Он являл собой очень редкий и очень нужный в коммунистическую эпоху тип руководителя и наставника. Он не был сродни Данко, но при нем Данко не затоптали бы.

Думая об Александре Евсеевиче, я мысленно проецирую на его жизнь одно удивительное высказывание, которым одарил меня академик Святослав Федоров: «Изучайте все клавиши системы, тогда вы сможете сыграть на них любую свою мелодию». Жаль, конечно, что Новогрудскому пришлось потратить время и дарование на изучение пресловутых клавиш. Но с благодарностью вспоминаю его фразу, многократно обращенную, в частности, ко мне: «Не говорите, что я вас не предупреждал». Порой то была последняя соломинка, брошенная во спасение молодому, неопытному глупцу. Однако это уже из хроник Московского фестиваля.

Теперь, через годы, вспоминая деятельность Новогрудского в журнале, которую я воспринимал еще как читатель, все более убеждаюсь в уникальности его места в редакционной жизни.

Вместе с Я.Варшавским они были мотором и топливом высокого полета журнала (Л.П.Погожева была пилотом). Во всяком случае, так это воспринималось со стороны.

Мне кажется, Александр Евсеевич был и министром обороны, и министром внешних связей журнала. Он не только гасил любой очаг напряжения, возникавший у стен редакции, но и придумывал акции, придававшие респектабельность ее деятельности в глазах политического начальства.

Хорошо помню, как на страницах «Искусства кино» под его руководством развернулась кампания за внедрение в наших кинотеатрах «ленинского киносеанса». Действительно, в чьих-то воспоминаниях о Владимире Ильиче воспроизводится его совет предварять показ игровых лент («без контрреволюции и порнографии») «образной публицистикой» и «образными лекциями».

Вот этот-то совет журнал, с подачи мудрого Александра Евсеевича, напомнил нашим прокатчикам. И кто же мог устоять перед идеей «ленинского киносеанса»? В результате случилось дело очень полезное. Лучшие наши документальные и научно-популярные ленты получили широкую дорогу к зрителю.

Потом, правда, термин «ленинский киносеанс» отпал, стали говорить «большой киносеанс» или «удлиненный». Но так длилось почти до начала 90-х годов. Когда я нашими отношениями заслужил право задавать Александру Евсеевичу неформальные вопросы, то интересовался, какова, по его мнению, разница между «большим» и «удлиненным». Он всегда отвечал своим характерным ухающим смехом.

Притягательную человеческую манеру Новогрудского — приветливость, юмор и постоянную джентльменскую собранность — я оценил, когда несколько лет подряд работал под его началом в пресс-центре Московского кинофестиваля. Он собрал тогда молодой и бесшабашный коллектив. И хотя мы называли его Дед Евсей, но давящего старшинства своего шефа мы не ощущали ни в малейшей мере. Особенно подкупало в нем сочетание мягкой иронии и жесточайшей требовательности. «Представьте себе коня, который не валялся, — говаривал он, — и вы оцените степень нашей готовности к фестивалю». Мы, по счастью, понимали: «Дед зря не скажет». Если есть у меня (хоть в какой-то степени) чувство профессиональной ответственности за каждый грамм или метр любого дела, то это от него.

Так было и в журнале. Миша Сулькин с гордостью вспоминал, как Новогрудский в течение получаса принял его на работу. Не имеющий в ту пору никакого отношения к кинематографу, сотрудник то ли геологического, то ли геодезического издательства блестяще выдержал неожиданный экзамен. Александр Евсеевич дал ему прочитать какой-то материал очередного номера журнала. Миша обнаружил в нем огромное количество несуразностей, неточностей, ошибок и тут же получил резолюцию на своем заявлении: «Зачислить». Это в стиле Новогрудского.

Последние годы своей активной деятельности Новогрудский связал с драматургией документального кино. По его сценариям (соавтор С.Зенин) В.Лисакович, И.Григорьев и другие наши мастера снимали ленты о вождях революции, советских дипломатах, ткачихах… По своему содержанию эти работы не выдержали испытания временем. Но годы не отменили их добросовестность и мастеровитость. Плохо работать Александр Евсеевич не умел. Не случайно М.И.Ромм пригласил его и С.Зенина к сотрудничеству на своем последнем фильме «И все-таки я верю».

После смерти Людмилы Павловны Погожевой он уехал от одиночества в Дом ветеранов кино. И стал душой сообщества наших стариков, не утратив ясность ума и лучезарность в отношении к людям.

Однажды «разгоряченный» в компании друзей, слетевшихся в Матвеевское, я вышел в холл Дома и увидел Александра Евсеевича. Крепко обнял его и расцеловал. Вот как впоследствии этот эпизод интерпретировал сам Александр Евсеевич: «В полумраке меня кто-то заключил в объятия и начал страстно целовать. Я решил, что это забытая мной женщина из прошлого. Потом я почувствовал: женщина небрита. И тогда я узнал Армена».

Последний круглый юбилей Александра Евсеевича мы тесным кружком, очень тепло и весело отметили там же, в Матвеевском.

Жалею, очень жалею, что его нет. Но помню, слышу его. Вот если бы сейчас Новогрудский ознакомился с моим сумбурным тостом, он вымолвил бы, как обычно говорил отстрелявшимся ораторам на семинарах в Болшево: «Ну, свою обеденную котлету вы отработали».