Журнал возродился и… выжил

— Товарищ народный артист! Капитан Юренев явился в ваше распоряжение!

— Ты эти шутки брось! — и Пырьев потянул меня за рукав гимнастерки в по-утреннему пустой зал Дома кино. — Тут не до шуток… Ты почему еще в военном?

— Штатское мама продала еще в голодуху 42-го.

— Ну, ладно. Там подумаем. Да так, пожалуй, солиднее будет… Так слушай!..

Сразу после Победы меня, штурмана легкобомбардировочной эскадрильи, перевели в Кенигсберг, в штаб армии, дали в подчинение десяток подполковников и майоров и приказали писать историю Третьей воздушной армии. Историки из начхимов и «направленцев» получались плохие, дело шло туго, тоска по семье, по ВГИКу, по кинематографу заедала все сильнее. И вдруг — приказ о демобилизации. И к январю 1946 года, закончив все-таки историю, я уже прибыл в Москву, в распоряжение Министерства кинематографии как «особо незаменимый специалист».

Оказывается, обо мне хлопотали. По инстанциям, конечно, ходила жена, но решающее слово обо мне сказал М.И.Ромм, кажется, и С.М.Эйзенштейн меня вспомнил. А Пырьев не только вспомнил, но и выхлопотал меня себе.

— …Так, слушай! Журнальчик «Искусство кино», где ты так усердно до войны печатал статейки…

— …Статьи!

— Ишь ты, какой строгий. Ладно, статьи… И как ни странно, редактором этого возрожденного журнала назначили меня. И ты должен сообразить, что я ничего в этом деле не смыслю. А тут раздалось, что ты возвращаешься из армии. Я и пошел к Большакову.

— Вспомнили наши довоенные перепалки?

— Я зла не помню, но характерец твой не забыл. Ромм помог. Большаков буркнул, что под мою ответственность. Я хотел тебя заместителем, но ты оказался беспартийным. Почему?

— Разные были причины. Но и вы, кажется…

— Да, и я. Странная, выходит, беспартийная редакция.

— Назначат комиссара.

— Вот этого-то мне и не нужно. Нужен специалист, журналист, критик.

Я не журналист. Журнал будешь делать ты — ответственный секретарь. Справишься — повысим в заместители. Но справиться нелегко…

И, похлопав меня по рукаву, заглядывая как-то по-мальчишески в глаза, стал вводить меня в курс дела, прямо скажем, дела весьма хилого: за 1945 год вышел один только номер журнала. Еще один, сдвоенный № 2-3, варился в типографии. Кто-то, черт его драл, посоветовал печатать глубокой печатью. Так картинки выходили лучше, но процесс замедлялся, коррективы вносились сложно. Малый тираж типографию не устраивал, на большой бумаги не давали. Кинокритики рассеялись по фронтам и по тылам. Режиссеры писать не умели или не хотели. А тут еще Сталинские премии нагрянули за 1943 — 1944 годы, пятнадцать фильмов награждены, среди их авторов — Эйзенштейн, Петров, Арнштам, Чиаурели, Донской, Роом, Пырьев, Ромм, Эрмлер, документалисты, научно-популярники! И обо всех надо написать, никого не обидеть.

А там, глядишь, и следующая порция появится — за 1945 год. Вот и выходи из положения.

А в редакции два человека: Екатерина Борисовна Левина, завредакцией — добрая, милейшая, всех в кино знающая лично, и литературный сотрудник юный Виктор Горохов, полный гигантских планов, но без практического опыта. И все!

Я принялся.

Успел настрочить заметку (под псевдонимом) об М.Э.Чиаурели, выдвинутом в Верховный Совет, и буквально выплакал статьи о цвете у А.П.Довженко и профессора В.Н.Лазарева… В феврале 1946 года мы выпустили № 2-3 за 45-й год и взялись за № 1 1946 года, для которого, к счастью, уже имелись кое-какие статьи и фотографии.

Следующий, тоже сдвоенный, номер (2-3) 1946 года должен был быть наполовину посвящен лауреатам. В.Б.Шкловский и Е.Д.Сурков не подвели, написали о «Кутузове» и «Нашествии», а старые критики О.Л.Леонидов, С.И.Дрейден, Н.А.Коварский были пробуждены от военной спячки и написали о документалистах. Использовав служебное положение, я оставил для себя статью о первой серии «Ивана Грозного», написал кратенькую передовую и, не найдя подходящего автора для фильма Эрмлера «Она защищает Родину», в последнюю ночь сработал статью о нем под псевдонимом, разумеется, чтобы не перегружать собою читателя.

Сошло! Однако от обожаемого Сергея Михайловича вместо благодарности за мой труд пришло письмо из больницы, где он лежал с тяжелым инфарктом.

«Уважаемый Ростислав Николаевич!

Какой полоумный кретин пририсовал ретушью второй глаз Жакову в роли Штадена, задуманному и сфотографированному одноглазым?

И почему не указываются операторы и фотографы операторов, которые идут в журнал?..

В остальном с сердечным приветом.

С.Эйзенштейн
Кремлевская больница. 25.IV.46 года».

Не помню, как оправдывался я перед разгневанным мэтром, но ведь Штадена ретушировали и печатали еще тогда, когда я был в Кенигсберге…

А пока мы из последних сил лепили редакцию. Удалось мне уговорить своего друга Н.П.Абрамова, владеющего английским и польским языками. Удалось найти журналистку Л.Л.Жукову. Как авторов удалось зафрахтовать вгиковских учителей и соучеников: профессоров Н.М.Тарабукина, В.М.Волькенштейна, А.Д.Головню, А.Г.Шухмана, Г.А.Авенариуса, В.Н.Ждана, соблазнил критиков Л.П.Погожеву, И.Л.Гринберга, режиссеров Г.Л.Рошаля, И.П.Копалина, И.П.Иванова-Вано, привлек выпускниц киноведческого факультета Т.Красину, К.Исаеву, И.Трутко, Р.Исакину, написавших краткие обзоры кино социалистических стран.

Пырьев не вмешивался, но старался помочь. В небольшую комнату в Доме кино, где размещалась редакция, он буквально втащил В.И.Пудовкина, познакомил нас, называл его Лодей, а меня Славиком, вталкивал и толстого Л.Д.Лукова, но тот уперся. И, главное, Пырьев заражал всех своей энергией. Уже тогда он был одержим идеей создания творческого союза, группировал вокруг себя единомышленников, а журнал, Дом кино и киносекцию ВОКСа использовал для консолидации сил как источники и базы грядущего Союза.

Все шло как будто хорошо. Наполнялся редакционный портфель, сколачивался авторский коллектив. И внезапно как снег на голову — Постановление ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград», доклад Жданова, где лучший поэт того времени Анна Андреевна Ахматова была названа полумонахиней-полублудницей, а великий писатель Михаил Михайлович Зощенко охарактеризован как клеветник, хулиган, антисоветчик. Я был потрясен. После блистательной нашей военной победы мечталось о расцвете искусств, о дружбе с союзниками — американцами, англичанами, французами, о свободе творчества. А тут еще повстречал я бывшего однополчанина-летчика, который, озираясь, сообщил, что эшелоны русских пленных, освобожденных от немцев союзниками и названных изменниками, врагами, трусами, не разгружаясь, следуют в концлагеря.

— Просто руки опускаются, — сказал я Пырьеву.

Он покосился на меня и вдруг предложил:

— А ты после фронта в отпуске был? Поезжай-ка куда-нибудь на недельку! Остынь!

Он уже знал о Постановлении, уже побывал на зловещей беседе в ЦК с кинематографистами…

Денег на путевки у меня, конечно, не было. И я поехал с женой, двухлетним сыном и тещей в глухую деревеньку на старице Дона. Газет и радио там не было.

Не успели мы как следует накупаться — из сельсовета принесли телеграмму: «Приезжай немедленно. Пырьев».

Когда я приехал — все в кинематографе как бы замерло, онемело. Постановление ЦК ВКП(б) о кинофильме «Большая жизнь» было во всех газетах.

Вторая серия фильма Л.Лукова «Большая жизнь» рассказывала о том, как на только что освобожденных шахтах Донбасса, неподалеку от идущих боев, шахтеры стараются как можно скорее дать родине уголь, используя все средства, вплоть до лопат и обушков. Авторы Постановления приняли события 1943 года за послевоенную эпоху, за 1946 год, когда реконструкция шахт могла производиться более современными способами. Полюбившиеся зрителю еще по первой серии фильма (1939) молодые шахтеры были охарактеризованы как отсталые, малокультурные пьяницы с низкой моралью. Песни Н.Богословского — чуждые, проникнутые кабацкой меланхолией. Режиссер Луков (родившийся в Донбассе и посвятивший ему жизнь) обвинен в незнании дела и даже в издевательстве над советской действительностью.

Кроме «Большой жизни» в Постановлении были резко раскритикованы фильм Г.Козинцева и Л.Трауберга «Простые люди», фильм В.Пудовкина «Адмирал Нахимов» и вторая серия «Ивана Грозного» Эйзенштейна. Великий художник и эрудит был обвинен в невежестве.

Все эти фильмы были запрещены. А как на зло, все они были представлены на обложках первых номеров нашего журнала; обо всех были даны сочувственные информации.

Пырьев с поста редактора был снят.

Я сразу ему позвонил. Неожиданно бодрым тоном он пригласил немедленно приехать.

— Тебя пока не тронули! Руководи самостоятельно. Смотри не растеряй авторов, не снижай качества статей. Не робей!

Пырьев напоил чайком, хотел подарить цветной карандаш, унесенный на память из совещательной комнаты ЦК, но как-то передумал, бросил карандашик в ящик.

— А мне, Славик, даже легче стало. Я ж тебе говорил — не специалист я в этом деле. Вплотную займусь «Сказанием о земле Сибирской»!

— Сергей Михайлович знает?

— Мы ему в больницу остереглись писать. И ты не пиши. Его, кстати, из редколлегии вывели. Пусть пока поправляется. А слухи до него рано или поздно дойдут.

Слухи, разумеется, дошли, но Эйзенштейн никак не реагировал.

А мы остались без главного редактора. Я стал осаждать И.Г.Большакова, предлагая в редакторы Н.А.Лебедева, профессора, бывшего в пору моего студенчества директором ВГИКа, но потом впавшего в немилость.

— Старый член партии, — ныл я Большакову, — организатор и редактор газеты «Кино» и Ассоциации работников революционной кинематографии (АРРК), составитель книги «Партия о кино»… Лебедев подходит больше всех!..

Но Большаков не сдавался. Поручил своему заместителю — добрейшему Н.К.Семенову подписать очередной номер. Но потом вдруг согласился. Номера 2 и 3 за 1947 год Лебедев подписал как и.о. главного редактора. Затем, с № 4 — как ответственный редактор, а с 1948 года появилась и редколлегия, куда вошли С.Юткевич, М.Чиаурели, И.Копалин, А.Згуриди и еще несколько человек, в том числе и я.

Журнал выжил. Увеличил тираж, листаж, сменил типографию, напечатал по нескольку статей М.Чиаурели, С.Герасимова, М.Ромма, В.Шкловского, А.Головни, композиторов Л.Шварца и А.Хачатуряна. Презрев скромность, в каждом номере печатался и я. Не статейки, а длинные статьи.

Не обошлось и без казусов. Срочно вызвал меня Большаков. Не заставил ждать в приемной. Усадил за свой стол. Сияя, дал в руки толстенный сценарий Н.Е.Вирты «Сталинградская битва».

— Будем это печатать!

— Но, Иван Григорьевич, он займет целиком весь номер… Ведь нужны и другие материалы.

Большаков омрачился. Раскрыл передо мной несколько страниц с корректорскими пометками синим карандашом и несколькими вписанными от руки фразами.

— Кто сделал эти пометки? Сам товарищ Сталин! И рекомендовал печатать. А вы: «Займет… Нужны другие…» Совсем потеряли чувство реальности!

Именно это чувство реальности понудило меня подчиниться. Номера 4 и 5 за 1947 год на три четверти были заняты этим напыщенным и велеречивым сценарием. Многие хорошие статьи пришлось отложить, а от некоторых устаревающих отказаться…

Неожиданно в редакцию прибыл Вирта. Сразу заговорил о гонораре. Гонорар в журнале был маленький — 250 рублей за лист. Вирта заявил, что по закону за выдающиеся произведения полагается платить 400! Я объяснил, что и по 250 рублей заплатить не можем. Надо платить 50 процентов авторам принятых, но ненапечатанных статей. И, не сдержавшись, добавил, что выдающимся его произведение не считаю.

— А товарищ Сталин считает! И вам придется считать!.. — возопил Вирта и, хлопнув дверью, умчался к Большакову, бросив: — Если усидите!

Вскоре последовал звонок.

— Что это вы себе позволяете? Оплатить немедленно согласно закону.

— У меня таких денег просто нет. Даже если я отдам Вирте свою зарплату и продам свои штаны.

— Что за дерзости? Вы сошли с ума… — и трубка брякнула.

Я с тоскою стал ждать увольнения. Но его почему-то не последовало. Вскоре я узнал, что Большаков распорядился оплатить Вирте из средств министерства.

Как прекрасно все окончилось! В кассе журнала оказались лишние деньги, предназначенные Вирте. И теперь я смог заплатить всем обиженным ненапечатанным авторам, кое-что добавить молодежи, которой вокруг журнала прибавилось.

Так в относительном благополучии прошел 1948 год. Меня все не увольняли. Я часто ходил к выздоровевшему Эйзенштейну, вымогая у него статью о стереокино, пытаясь помочь завершить статью о цветовом кино. Сергей Михайлович меня сманивал в только что организованный им сектор кино в Институте истории искусств Академии наук, руководимом И.Э.Грабарем. Но в академические институты брали только «остепененных», а моя кандидатская диссертация толклась на месте. Я наконец поднажал и защитился. Но Сергей Михайлович не разделил моего успеха. 11 февраля 1948 года он скончался. Во втором номере 1948 года, посмертно, вышла его статья «О стереокино».

А из журнала меня все-таки уволили. И из редколлегии вывели. При обстоятельствах более страшных, чем «не те» фотографии на обложках или обиды сребролюбивого Вирты. Уволили тихо, без скандала, за потакание критикам-космополитам, за печатание всяких формалистов вроде Эйзенштейна, Волькенштейна, Тарабукина…

Кампания борьбы с космополитами, низкопоклонцами расширялась, перекинулась на ВГИК, на киностудии, на все искусствоведческие институты и творческие союзы. Но это уже другая тема…

После жесточайшей расправы над космополитами Юткевичем, Траубергом, Блейманом, Коварским, Лебедевым и другими, менее знаменитыми «агентами Уолл-стрита» (по выражению К.М.Симонова), я даже был рад расстаться с осиротевшим журналом, который уже считал своим, родным. Новые редакторы казались мне чужими, законопослушными чиновниками.

Меня, недоразоблаченного формалиста, И.Э.Грабарь все же в институт взял, чтобы заполнить брешь после увольнения разоблаченных Лебедева, Юткевича, Долинского.

И около года в секторе кино числился только я один. Пока искали «остепененных» и не затронутых кампанией.