Полнота времен

Временами скверными нас не удивишь.

На исходе восемнадцатого столетия А.Н.Радищев оглянулся окрест, и душа его «страданием человеческим уязвлена стала».

«Душа моя, — признавался в письме жене А.С.Пушкин, — меня тошнит от досады — на что ни взгляну, все такая гадость, такая подлость, такая глупость — долго ли этому быть?»

И Некрасов назовет времена, ему выпавшие, подлейшими. Тогда вышли на историческую арену новые люди, богатые, довольные собой, но их счастье и самодовольство вызывало чувство неловкости у людей совестливых.

Достоевский лучше многих разглядел породу этих новых русских «эпохи гривенников»: «Вдруг буржуа увидел, что он один на земле, что лучше его и нет ничего, что он идеал, что ему осталось теперь не то чтоб, как прежде, уверять весь свет, что он идеал, а просто спокойно и величаво позировать всему свету в виде последней красоты и всевозможных совершенств человеческих. Положение, как хотите, конфузное».

И вот горестный вздох Достоевского на пороге только что изжившего себя столетия отзовется эхом в душе Чехова: «Как, в сущности, много довольных, счастливых людей! Какая это подавляющая сила! Вы взгляните на эту жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых! Кругом бедность невозможная, теснота, вырождение, пьянство, лицемерие, вранье… Очевидно, счастливые чувствуют себя хорошо только потому, что несчастные несут свое бремя молча, и без этого молчания счастье было бы невозможно».

«Едва ли в России были времена хуже этого», — напишет через четыре года после смерти Чехова А.А.Блок. Но и через восемь лет, уже в 1916 году, мало что изменится: «Вся современная жизнь есть холодный ужас, несмотря на отдельные светлые точки, — ужас надолго непоправимый».

Что же считать определяющим событием нового времени, последнего десятилетия? И есть ли такое событие, как в свое время приход к власти большевиков, из которого можно вычислить и которым можно объяснить все последующие важнейшие события?

Власть, даже не вырванная, а выпавшая из обессилевших рук партийной верхушки, была подобрана проворными людьми. Вот эта добрая и, быть может, не ведающая до конца, что творит, власть объявила созданную полувековыми усилиями многих миллионов людей собственность ничейной и стала с большой для себя выгодой подыскивать для этой, разом осиротевшей, собственности новых хозяев. Тут же явилась вдруг обогатевшая неведомо где и как публика и стала по старым и уже как бы смешным ценам скупать все, что раньше приносило доход, правда, государству, а теперь…

Пусть экономисты и юристы разъяснят, как и кем была задумана и проведена, говоря солженицынским словом, разворовка, то есть присвоение не созданного и не заработанного. Но о «продаже» высокодоходных предприятий и целых отраслей народного хозяйства за бесценок нам сообщалось как о новой победе государства на путях никем и никак не сформулированных «реформ». А чтобы очень удобное для мошенников правительство от лунатизма не очухалось, со всех амвонов заклинают: «Не надо ничего изобретать! Все уже найдено, все открыто, все известно!.. Вперед в объятия мировой цивилизации!..»

Что это, умышленная ложь, наглая глупость или все то же неизбывное короткомыслие? Кому известно, как социалистическое хозяйство, располагающее не табунами мустангов и стадами овец, а тяжелой индустрией, промышленностью сложнейших технологий, космонавтикой, ядерной энергетикой, системой экономической взаимозависимости различных регионов и республик, обратить в «нормальный» капитализм? Не знала история такого эксперимента, нет нигде того самого опыта, которым мы вроде бы обязаны руководствоваться.

Американские москвичи и московские американцы лишь сочувственно разведут руками, когда новая буржуазия, высосав все из доставшегося им даром наследия социализма, объявит бестолковым и ни на что не годным народ, не желающий жить по новым предписаниям, вымирающий по миллиону в год, и с улыбкой авгуров отбудет на запасные аэродромы. Перспектива именно такого развития событий более чем реальна.

На наших глазах стремительно упало доверие общества к тем, кто уже много лет подряд с однообразной надрывностью изобличает угасшую в анемии власть, угасшую в анемии КПСС. Не забывая твердить по любому поводу о «мрачном наследии», они почему-то забывают вспоминать о том наследии, которое все время делят и проедают. Его будто и нет.

И здесь не надо ездить ни в Норильск, ни в Тольятти, чтобы увидеть, как «возрождается» Россия на ельцинских дрожжах, достаточно зайти на «Ленфильм». Когда я прихожу сюда сегодня, временами начинает казаться, что на дворе 42-й год, что студия попросту эвакуирована. А жизнь, в ней теплящаяся, никакого отношения к кино не имеет. В одном павильоне торгуют мебелью, в другом успешно размножаются кошки, третий — почти готовая декорация объекта «Руины». На «Ленфильме», правда, есть администрация, бухгалтерия, какая-то жизнь поддерживается в цехах, даже горит пара лампочек в библиотеке. Нет-нет и с помощью сторонних доноров и акушеров появляется что-то на свет. Жизнь, однако, поддерживается не прибылью с одной-двух в многолетних муках рожденных картин, а торговлей — студия торгует тем, что выстроено и наработано в проклинаемое на всех углах время и востребовано во времена нынешние как противоядие против мерзости и дешевки, заполонивших экран.

Память свежа, помним коридоры Госкино, мучительные высиживания перед кабинетами Ермаша, Баскакова, Павленка, помним унизительные нотации, выговоры, «поправки», вельможное хамство. Но работали не для начальства, не ради постановочных, а для зрителя, для людей. Был и свой профессиональный счет, по которому судили, кто чего стоит.

…Знаем, чего стоят и словеса нынешних проповедников нового «света» и новой «правды», новых «ценностей», на наших глазах омрачающих свою репутацию делами, мягко говоря, неправедными.

И непойманный вор стал героем нашего времени.

Что касается свободы, то дальновидный Чехов ясно видел сквозь свое магическое пенсне, чем обернется свобода, как ею воспользуются его соотечественники, явно недооценивающие меру своего бескультурья и эгоизма: «сначала разливы пошлости, потом грызня». И почему это Чехову казалось, что сначала одно, потом другое? У нас и пошлость, и грызня «в одном флаконе»!

А свободы хоть отбавляй. Публику регулярно и честно оповещают о гиперболическом воровстве. О поимке расхитителей государственных алмазов сообщают как о заслуге власти. А разве не власть подпустила вора к алмазам и позволила их утащить? Публика наслаждается свободой слова, а расхитители национальных богатств — полной безнаказанностью и свободой беззаконного предпринимательства.

Аудиторы Счетной палаты делятся со всеми желающими результатом проверки законности «приватизации» нефтяной компании «Сибнефть». Передача «Сибнефти» фактически в частные руки, по документальному свидетельству Счетной палаты, нанесла «прямой ущерб государству в размере 2 миллиардов 700 миллионов долларов». Вот и Норильский металлургический комбинат «продан» по цене ниже годового (!) дохода, приносимого комбинатом.

«Теперь, когда потребность приносить жалобы удесятирилась, беспомощность наша чувствуется еще сильнее», — писал незабвенный Салтыков-Щедрин.

Вот Россия и возродилась!

С чего должно начинаться расследование любого экономического преступления? Нынче и детвора знает ответ на этот вопрос, благо на детективах вскормлена. Вопрос первый: кому это выгодно? Вопрос второй: почему власть бездействует?

Как и большинство соотечественников, я ищу ответы на эти вопросы.

Не случайно к разговору о днях нынешних приглашаю собеседников из времен прежних. Мало что изменилось в нашей жизни, поскольку природа человеческая меняется куда медленнее, чем политические и государственные системы.

«Для того чтобы отличить настоящее от поддельного, искреннее от лживого, подлинно нравственное от лицемерно нравственного, — писал Блок, — нужна такая степень развития, до которой в настоящее время не достиг почти никто».

Если я вижу смысл, практическую пользу писательского дела, я вижу ее лишь в освобождении и себя, и читателя от навязываемых нам небескорыстно, скажем так, заблуждений.

Признание нового президента: «Да нет у нас ни шиша!» — дорогого стоит. Так же дорогого стоит и отсутствие у президента любопытства, что же у нас все-таки было и куда оно подевалось, если было.

Нас призывают сохранять беспечность и благодушие во имя стабильности. Хорошая штука — стабильность, если это не стабильное безволие и стабильное бессилие.

Большинству из нас не дано повлиять на ход событий, но в нашей воле и власти стремиться к тому уровню развития, который позволяет отличать «настоящее от поддельного, искреннее от лживого, подлинно нравственное от лицемерно нравственного…» и дело это как раз наше, личное.

Торговцы либеральной фразой могут сказать с пафосом: «Ну и что, это издержки свободы! Хватит всей страной читать про Павку Корчагина!» а замыливать мозги доверчивой публике сериалами «говорящих голов», стряпней, профанирующей искусство, профанирующей кинематограф? Да и говорят эти головы языком примитивного подстрочника, словами из туристских разговорников!

«Воля ваша, смотреть или не смотреть…» Правильно, все в нашей воле, травиться поддельной водкой или пить французское вино, покупать фанту или наркотики, и девочкам самим решать, идти в школу или на панель! Как остановить этот цинизм, как пригвоздить этих циников, обслуживающих в конечном счете барышников, безмерно наживающихся, нанося неизмеримый урон моральному и физическому здоровью нации?

Нам внушали, что власть денег (как во всем цивилизованном мире!) созидательна и благотворна. Вот мы ее и получили и можем убедиться пока лишь в том, что своекорыстие не признает никаких пределов и тяготится границами, установленными спасительной для человечества моралью.

Наступление на литературу, вытеснение ее из школьных программ в факультатив можно считать последовательной акцией в деле оболванивая нации, лишения ее содержательного языка общения. Извините за повторение пройденного, но литературные персонажи — это не только герои книг, но и понятия национального сознания — Скалозуб, Фамусов, Манилов, Чичиков, капитан Миронов и капитан Тушин, Ионыч, унтер Пришибеев… Литература, литературные типы дополняют и расширяют словарь нравственных понятий нации.

Случайно ли в нынешних обстоятельствах исчезновение с карты нынешнего, возрожденного (!) Санкт-Петербурга имен Гоголя, Герцена, Салтыкова-Щедрина? Логика возвращения проспекту Карла Маркса его дореволюционного названия — Большой Сампсониевский — понятна. Но почему улица, где жил Гоголь, где он создал многие из лучших своих творений, улица, названная его именем в 1909 году в связи со столетием со дня его рождения, должна называться в память об исчезнувшей двести пятьдесят лет слободе? Еще трудней понять выборочность в переименовании, то бишь возвращении старых названий. Чем Антон Рубинштейн лучше Николая Гоголя или Александра Герцена? Дурацкий вроде бы вопрос, но он возникает, когда думаешь, почему же это Троицкой улице, поименованной тоже в столетний юбилей композитора в 1929 году в улицу Рубинштейна, прежнего названия не вернули? Тоже центр города, тоже выходит на Невский… Надо думать, потому, что оперы Антона Григорьевича «Дмитрий Донской», «Купец Калашников» и даже «Демон» не так тревожат и обостряют умы, как сочинения Гоголя и Герцена.

Оглядись окрест, читатель.

Хотим ли мы для себя роли Красной Шапочки, которая в один прекрасный день окажется в животе у волка и будет в этом замечательно стабильном положении ожидать счастливого конца невеселой сказки?

«Сила и спасение народа в его интеллигенции, в той, которая честно мыслит, чувствует и умеет работать», — сказал и мысливший честно, и работать умевший Антон Павлович Чехов.

Но об интеллигенции, о планомерном уничтожении этого озонового слоя общества, быть может, в другой раз.