Свои среди своих

Фильм Бориса Лизнева «Неоставленные» — из той ветви почвенного русского документализма, тон и высоту которого уже давно задал Юрий Шиллер.

И здесь все таланты, как и положено, на особицу. Если у Шиллера крестьяне вроде и не живут на этом свете, а исключительно размышляют о жизни, если у Косаковского в «Беловых» они буйно, подчас по-черному, что твой Достоевский, выясняют отношения, то у Бориса Лизнева ткань фильма — это размеренное деревенское житье-бытье. Но здесь не натуралистически подробный быт, а знаковый. Есть и крупные события (свадьба, похороны), есть и каждодневность с заботами и пересудами. Знаки — не сенсация, но указание на главное, из чего состоит жизнь. А ведь сейчас так не хватает в кинематографе именно обыденной жизни, понятой как дар и как поэзия.

В послужном списке Бориса Лизнева — операторские и режиссерские работы, игровые и документальные. Может быть, еще и поэтому ему так удается то, что называется художественной документалистикой, когда фильм снимается не просто методом наблюдения, а, можно сказать, любовного наблюдения. Люди ведут свою обычную жизнь, камера им не мешает. Авторское вживание в среду таково, что они не стараются специально для нас.

Борис Лизнев заканчивал во ВГИКе одну из самых прославленных профессиональных мастерских — операторскую мастерскую Александра Гальперина. Наверное, здесь исток его пластического видения жизни, в котором правда не отменяет красоту. Правда и есть красота. Ничего не приукрашивается: и быт нищий, и на лицах морщины, и на дорогах грязь непролазная, и деревья голые — а во всем есть несуетность корневой жизни. Жизни от школы до свадьбы, от свадьбы до погоста.

Фильм «Неоставленные» строится словно кругами, в большой круг жизни вплетаются маленькие. Эпизоды и персонажи несколько раз возвращаются, чуть измененные, и создают полифонию бытия с повторяющимися мелодиями, прочный узор с ритмически чередующимися деталями.

На экране деревня Малые Кулики Тамбовской области. Скажем грубо — глухомань. Время выбрано тоже самое глухое — поздняя осень, почти зима, вокруг Михайлова дня, 21 ноября, «престольный праздник, только наш колхоз его и почитает». Лежит снег. Небо то наклонится, посереет, затуманится, завьюжится, то солнышко выглянет, развезет-расхлябает дороги, прочертит на них широкие черные полосы.

В центре фильма два события — свадьба и похороны. Праздник и скорбь. События разновременные, но времена сближены. На свадьбе — богатый стол, степенные мужицкие разговоры, красивые жених и невеста. Стар и мал пляшут и на дощатом полу в избе так, что хруст стоит, и около дома, прямо в снежно-грязевой хляби подрагивает белое платье невесты.

А почти рядом эпизоды, где «вдали было поле в снегу и погост». Крест на кладбищенских воротах, несут гроб, и стелется в снежной мгле: «Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас». На свадьбе весело — здесь тихо. Хоронят без громкоголосых рыданий и надрывных причитаний. Не то чтобы напоминание о смерти (не очень-то веселитесь), а словно смерть тоже часть жизни, уклад ее.

Есть и обыденные, ежедневные житейские эпизоды. Мужик рубит дрова, говорит: «Раньше за ползарплаты уголь на всю зиму запасал, а сейчас за два года и то не получишь». Говорит просто, сообщает как факт жизни. Другой мужик по-соседски несколько раз появляется на пороге дома, центрального в картине, где бабы собираются на воспоминания-пересуды, с одним и тем же: «Чай кончился, отсыпь, соседка, маленько», «Курево кончилось, дай газетку на курево». Опять же, дело житейское, не попрошайничество.

Быт бедный, но не ноющий, спокойный. На свадьбу, видно, не все приглашены или не всем места хватило. У дома, где гуляют, сидит нестарый мужик. Ему выносят чарку водки, он выпивает и низко кланяется в пояс со старинным, почти забытым достоинством. «В них не было следов холопства…»

Пожилые женщины в избе вспоминают-сплетничают. «Мой дед Михаил как женился? Поехал на ярмарку, там увидел девушку, понравилась. А все говорят: ее никто не берет, она с пороком — зуб болит. Он купил орехов, пришел в гости, она себе щелкает. Так и женился…» «Солженицын у нас в колхозе был большой начальник. Он приезжал в галстуке, такой нарядный, стиральную машину купил соседу, значит, хороший человек». (А на стенке в общих рамочках на фотках среди сватов, зятьев, братьев — Солженицын. Как родственник.) «Наши Малые Кулики считались песенники. Большие Кулики — уже нет. В нашей деревне гармониев было! Нацепят фартук, чтобы брюки не перетирались от гармониев, и идут!»

Среди этой словно подсмотренной жизни есть и откровенно концертный номер. Прямо в камеру совсем старая красивая женщина (не могу назвать ее, как следовало бы, старухой) в платочке в горошек (приоделась), глядя нам в глаза, старательно так поет: «Не пошлет ли мне Господь доли той счастливой, я красива и бела, да плохо одета, никто замуж не берет девицу за это…» «Да кто ж возьмет бедную, — вздыхает другая бабулька. — И раньше без приданого не брали, и сейчас опять. У меня жених был хороший на лицо, но бедный, пять куриц всего было. И папаня не отдал. А сюда отдал, тут были и лошади, и коровы»…

В «Неоставленных» — в основном дети и старики. У детей своя жизнь: визг, смех, катанья с горки. Школьный звонок, все бегут стайками в школу. Дети хорошо одеты, веселые, с крепкими щеками. И по той же дороге вслед за ними бредет старуха с палкой, осторожно, еле переставляя ноги. Но и это — жизнь.

И еще, конечно, особый мир — животные. Вочеловеченные они какие-то в деревне. Осторожно ступает по грязи немолодая лошадка, и мужик ее не подгоняет. Задумчиво сидит собака у замерзающей лужи. Просительно, но деликатно другая собака в доме подняла морду к хозяйке. «Я тебе сейчас кость большую вынесу, на весь день хватит. И сиди дома, нечего шляться, ты сторож, ну и сторожи», — разговаривает с ней хозяйка.

А по телевизору — такая мимолетная авторская усмешка — кто-то то ли из колдунов, то ли из идеологов наговаривает несусветное: «Все либо то, либо не то, это ушло в то, а то в это, и нам некуда выйти и некуда прийти…» Да, узок круг этих декабристов. Далековаты они от народа.

Но недаром фильм называется «Неоставленные». Может быть, жадным сегодняшним социумом они и оставленные, но Богом — нет. И недаром (не знаю, как автор этого добивается) в фильме вдруг ярко вспыхивает чистый голубой цвет — то на шапочках у детей, то на беспросветном сером небушке.

Да, церкви здесь сейчас нет. Нет ни купола, ни креста. Но осталась алтарная часть. Остались «крестьян задумчивые лица». Есть и старики, и дети. И метель, и оттепель. Скорбь и праздники. А вокруг

Только свадьба, в глубь окон
Рвущаяся снизу,
Только песня, только сон,
Только голубь сизый…