Соколов, Циолковский, Чижевский. Балет

Основатель космонавтики Константин Эдуардович Циолковский был мегаломаньяком. В возрасте восемнадцати лет он увидел в небе облако, похожее на человеческое лицо, и счел это знаком своей избранности. Вскоре в его дневнике появилась запись: «Я твердо знаю, что такого гениального человека, как я, еще никогда не было на свете».

В Калуге у Циолковского был младший товарищ и ученик — Александр Чижевский, основатель гелиоатараксии, учения о влиянии активности Солнца на историю человечества, и изобретатель ионизирующей лампы. По мнению Чижевского, электрически заряженные ионы воздуха улучшали здоровье человека и животных. Ионизирующая лампа представляла собой сетку с большим количеством иголок, на остриях которых скапливались электрические заряды. Для изучения этого воздействия Чижевский завел у себя дома огромный курятник, где он замерял продолжительность жизни кур и их яйценоскость в зависимости от числа полученных ими ионов.

Был здесь еще и третий ученый — Соколов, маститый, но бездарный старорежимный профессор из Москвы, который всячески интриговал против Циолковского и Чижевского. В частности, он утверждал, что ему принадлежит идея о благотворном влиянии ионов (высказанная еще в его дореволюционных статьях об особенностях кавказских курортов), хотя даже самого главного в работе Чижевского он не понимал: не все ионы благотворно воздействуют на организм, но лишь отрицательно заряженные. Положительные же ионы, напротив, воздействуют отрицательно.

Итак, мы попробуем начать, двигаясь к нашим персонажам по касательной, по огибающей, которая даст возможность этим фигурам трепыхаться, дышать и действовать, никакого сюжета, впрочем, не производя. Пусть это будут лишь вздрагивания, застревающие между действием и неподвижной расстановкой по местам. Допустим, что было три ученых — Соколов, Циолковский, Чижевский, коих по столбцам таблицы мы могли бы расположить, каждому из них какие-то ракурсы присвоить: молодой, прямотой профиля отличающийся, юношеским обдуваемым профилем отличающийся Чижевский, далее — Циолковский в кресле, прямо выпятивший грудь, почетной лентой перекрытую, и наконец Соколов — он тоже сидит в кресле, но при этом мы смотрим на него как бы сверху вниз — со стороны то ли огромной люстры с хрустальными подвесками, то ли ионизационной лампы, на иголочках которой вспыхивают электрические заряды. Бела борода Циолковского, но гладка и ухожена. Бела борода Соколова, но с прозеленью и клочками неаккуратными, рваными вниз идет. (В начале 30-х годов Чижевский побывал у Соколова и нашел того уже совершенно опустившимся, сожительствующим со своей домработницей. Соколов клялся в вечном уважении к Циолковскому и отрицал все прошлые пакости.)

Итак, Циолковский, как и положено подобным персонажам истории (науки), видится нам исключительно анфас, как такая фронтальная говорящая кукла. И, напротив, в обдуваемый ионами профиль уходит юношеский порыв тонконосого Чижевского, что, впрочем, не мешает ему регулярно ходить в курятник, наблюдать за падением курочек с насеста — в виде этаких мешочков или маленьких тюков, легко доступных для пересчета. Такова наша пространственная конфигурация: Циолковский — говорящий (пишущий) прямо из кресла, выпятив грудь, и профильно наблюдающий скатывание с насеста, ветром обдуваемый Чижевский. Чижевский подсчитывает, губами шевелит, сводит в равенства количество скатившихся с насеста кур, углы их наклона. Только иголками занят Соколов (шпильки подпускать стремится, палки в колеса вставлять), только углами — наклона, взаимного влияния, выстраивания преемственностей, приоритетов — занят Чижевский, и не может опознать ни углов, ни иголок в своем говорении (писании) Циолковский, ибо исключительно фронтально направлено внимание его. А какие же могут быть для фронтального взора иглы или углы?! Однако Циолковский пишет — пишет, положив на колени дощечку, принесенную Чижевским, и карандаш его спотыкается о бугорки засохшего куриного помета.

Как всякий страдающий бредом изобретательства, Циолковский был помешан на заботе о своем научном приоритете. Так он и поучал Чижевского: «Вы, батенька, как только вам в голову какая-то новая идея приходит, сразу печатайте ее, печатайте! Они там потом за границей спохватятся, а вы им свою статью покажете — накось, приоритет!» Подобным образом поступал и сам Циолковский — постоянно печатал в школьной типографии в Калуге тиражами несколько сот экземпляров свои брошюры, которые, естественно, ни до кого не доходили, а потом, спустя много лет, искренне возмущался, когда слышал об идеях, похожих (как ему казалось) на его собственные, и полагал, что его научные разработки присвоены плагиаторами¹.

Кроме того, боясь кражи рукописей со стороны научных недругов типа Соколова, Циолковский писал все свои заметки под копирку в трех экземплярах. Работать за письменным столом он не любил и писал обычно на колене, подкладывая под листки бумаги дощечку. Так карандаш Циолковского, спотыкаясь на бугорках куриного помета, описывал порой посреди слов и формул изгибающиеся жирные дужки.

Теперь, допустим, Соколову через агентуру, приспешников своих удалось все же выкрасть какие-то экземпляры циолковских заметок. Однако не их содержание интересовало его, но тщательно, при свете то ли ионизирующей лампы, то ли хрустальной люстры он разглядывал места искривления штрихов, разглядывал с лупой, пытаясь определить структуру неровностей подложенных дощечек. Ведь в этих следах помета была сокрыта информация о поведении кур, облучаемых отрицательными ионами, или о том, как дрожали руки, подгибались колени Чижевского во время наблюдения за падением кур с жердочек, во время подсчета снесенных яиц, в общем, информация об изменениях, вносимых в мир отрицательными ионами. Вот что интересовало Соколова! Он, безусловно, был злодеем и плагиатором, но охотился именно за результатами наблюдений ветром, эфирным ветром обдуваемого юноши Чижевского. Циолковский со всем своим гонором анфас, выпяченной грудью, лентой почетной был здесь лишь передаточной инстанцией — не писания его, но механическая регистрация следов с подложенных дощечек интересовала Соколова.

Так Циолковский, фронтально в кресле сидящий, не умеющий разглядеть истину, уносится в как бы пустую вечность — подобно всем механическим регистрирующим устройствам, для которых вечность абсолютно пуста (ну, в крайнем случае, какие-нибудь лазоревые сполохи, какое-нибудь румяное, весьма аккуратное зарево на покатом горизонте научно-фантастической планеты могут они зафиксировать). Да, пустая вселенная, на одном краю которой бесконечно приближающиеся регистрирующие устройства (упорно черкающие формулы руки гения Циолковского), а на другом — нечто сродни фразе: «…их рыжие головы мелькают в вихре объятий…» (Это из одной научно-фантастической повести, где провожают интернациональный экипаж — среди них рыжеволосые братья-близнецы, — отправляющийся на альфа Центавра. Они все погибнут, в живых останется только командир, который, испытав какое-то замораживание, очутится в далеком будущем.)

Вот так, неслышно по песку ступая, Соколов пробирается в Калугу. Растопырив ноги в черных рейтузах, стоит Соколов, притаившись у стены бревенчатого домика, в наклоненной руке зажал он пучок похищенных заметок. Вот, нетерпеливый, он уже исподволь, прищурившись, пытается среди формул и каракулей черные жирноватые утолщения различить. Впрочем, очевидно, что быстро исчерпывают себя все огибающие сюжеты, которые мы пытаемся задать. Не успев этакими самокатящимися воспоминаниями, мощной сосудистой ностальгией обрасти, они уже бессильно валятся в темноту, будто специально их поджидающую, — в эту пресловутую пустую вечность, или, напротив, почти мгновенно к худосочной структуре прилепляются, к бинарности, троичности и тому подобному — к регистрирующим устройствам, которые всегда есть похищенные устройства, научный плагиат.

Так и сидит Соколов под ионизирующей лампой или хрустальной люстрой под угрозой бессильного падения своего повествования, нашего повествования в каждой строчке, в любой момент. Да и сам он, клочковатый, по-старчески неухоженный, с похищенной стопочкой листов, видится лишь подобием эмблемы на театральном занавесе болотного цвета (в свете прожекторов кажущегося изумрудным) — подобно чайке или подобно молнии на занавесе театра, найденного Буратино и его друзьями. Австро-венгерские солдаты колышутся над Соколовым — гонведы с петушиными перьями, зеленоватый, ленивый центральноевропейский Дунай, центральноевропейские градчаны, такую благопристойную подлость выражающие своими аккуратно сбоку приделанными рогами, аккуратно сбоку присоединенными гуннами, богемцами.

Несмотря на банальную славянскую фамилию, ходили слухи, что семейные корни Соколова идут из Центральной Европы. И в самом деле, в его поведении мерещится типичная центральноевропейская благопристойная (венская) подлость, с ее стремлением все расшифровать, всюду следы узреть и растянуть их — к засохшим следам как к мягким, упругим относиться. Так все время пытается Центральная Европа добросовестно, по-фольклорному, по-орнаментальному отнестись к высохшим следам, к бороздкам какого-нибудь куриного помета — сначала структуру в них увидеть, потом проследить ее, дешифровать, а после представить засохшие следы как упругие, способные к растягиванию жизненно важные нити.

А между тем сгущаются сумерки, в трещину, в проем Дунайской равнины падают — за решетками замков, за оконцами избушек. Так история подлостей Соколова, история похищения им записок Циолковского (дабы проследить открытия Чижевского) покидает бревенчатую окраину Калуги и превращается скорее в подобие центральноевропейского дневника, который могли бы вести какие-нибудь законопослушные, честные, звезд с неба не хватающие англичане, вздумавшие посетить Центральную Европу, на ее шлюзы, бани, плотины и мосты полюбоваться.

Своими крадущимися шагами у домика Циолковского², своим прятаньем за угол его Соколов будто помечает точки центральноевропейских достопримечательностей, покрытые плоскими крышечками. Здесь уже трудно сказать (подобно тому как трудно сказать, под какой люстрой сидит Соколов: ионизирующей или хрустальной), идет ли речь о грядущих научных открытиях или просто о подтеках, глубинных ручьях, ни к чему не относящихся, друг на друга наплывающих. Так или иначе, но благодаря центральноевропейскому ракурсу Соколова мы можем привнести в наш балет некое подобие хорошего конца, вроде мальчишеской научно-фантастической планеты, вроде света, исходившего в свое время от стран развивающегося социализма — похрустывающей, поджаристой Венгрии, утренней, свежей Чехословакии.

¹ Так, в частности, случилось в его полемике с сибирским инженером Кондратюком, которого разыскал Соколов и выдвигал в противовес Циолковскому как истинного изобретателя космической ракеты. Спор, впрочем, был лишен всякого смысла, поскольку реактивные ракеты использовались для фейерверков еще в древнем Китае, а Кондратюк просто никогда не видел брошюру Циолковского, напечатанную до революции где-то в Калуге. Вдобавок в это время американец Годдард уже вовсю запускал прототипы современных реактивных ракет из своего гаража в Техасе, ничего не ведая, естественно, ни о Циолковском, ни о Кондратюке.

² Или даже у целого микрорайона многоквартирных домов, новостроек, где обычно живут люди, подобные Чижевскому.