Что-то лирики в почете

1

Вот куплю себе кассету «Нежный возраст» («НВ») и ножницами выстригу все кроме одного монтажного аттракциона. Воздушный груз, брошенный с военного вертолета на парашюте, то и дело опускается на голову героя. Демиург-постановщик сбивает паренька с ног, затем отматывает пленку назад, возвращая жертву в прежнее положение, и снова награждает ударом по темечку, и так раз двадцать подряд. Это хороший аттракцион, смешной.

Кроме того, малолетнего Ивана прикладывают лбом о стеклянную витрину школьного музея космонавтики. Тоже несколько раз, тоже в прологе картины. Наконец, паренек падает с балкона оперного театра прямо в оркестровую яму, пробивая все той же головой полотно большого барабана. Как ни жаль, это практически все, что в отчетном произведении имеет отношение к материи кино.

Жестокое обращение с живым организмом специфично для экранного искусства. Обычно герои Чаплина, Китона, Сталлоне или Джеки Чана с легкостью переносят подобные удары судьбы. Напротив, с головою Ивана Громова происходят необратимые изменения. Даже неподкупная медкомиссия из военкомата задокументировала повреждение костных тканей, освободив паренька от военной службы. Что это все значит? Это значит, что Иван Громов отнюдь не герой кино, он герой малотиражной психологической литературы, нескончаемого интеллигентского эпоса. Все, что происходит с ним дальше, есть вполне достоверная рефлексия лучших представителей постсоветского арт-сообщества по поводу своей нелегкой судьбы, выраженная на языке визуальных образов.

Маньеризм, импрессионизм, внежанровая размазня «НВ» исчерпывающе описывают нашего современника — мыслителя и художника, чье трепетное (ни малейшей иронии!) сердце навсегда уязвлено любовью к собственному внутреннему миру. И ведь есть что любить, читатель! (Чем я должен поклясться, чтобы ты мне поверил: опять никакого сарказма! Все сарказмы будут погодя.) «Душа моя, Элизиум теней» — вот ключевая строчка социопсихологического теста (а вовсе не кино!) «Нежный возраст». Как водится в отечественном «авторском» киноискусстве, душа нараспашку! Смутные, неясные тени тайных желаний и неудовлетворенных амбиций расползаются по экрану. Впрочем, умный человек заметил: предельная искренность всего-навсего тонкая стилизация истины. Так что не обольщайтесь, истину придется добывать по крупицам, самостоятельно. Довольно верить художникам на слово: с безответственной риторикой у них, по определению, все в порядке.

2

Хотите, выдам милого, интеллигентного человека, в числе прочих ответственного за всемирно-исторический кризис киноискусства? Вот он, Кшиштоф Занусси: «Как зритель я вынужден свидетельствовать, что хотя Чаплин меня смешит и волнует, но тем не менее не восхищает: глядя на него, я чувствую, что отправился с экскурсией в луна-парк, где, честно говоря, бываю редко, поскольку предпочитаю развлечения более изысканные»¹.

Вы знаете позднего Занусси? Последнего? Предпоследнего? (В конце концов, будем откровенны — любого.) Тяжелый случай клинического занудства. Чаплин с Любичем ему не режиссеры!

Было дело, лично общался с паном Кшиштофом пятнадцать минут: очаровательный, трепетный интеллигент «без глуповатых упрощений» (которые Занусси ставит в упрек всему мировому кинематографу до «Великой иллюзии» Ренуара). А разве Сергею Соловьеву откажешь в благородстве чувств и широте духовных запросов? Ни за что. Сергей Соловьев — наш золотой фонд, общеизвестно. Попробуем эту очевидную (для кого?) сентенцию на разрыв. Итак, чей золотой фонд? Кто канонизировал? Коллеги по работе в кинематографе, журналисты, узкая прослойка грамотных интеллигентов, все вместе образующие своего рода «общества взаимного восхищения» (Пьер Бурдье).

Само по себе это не плохо и не хорошо. Поработаем со следствиями. Широкому зрителю такое кино не нужно. Неинтересно, до лампочки. Сергею Соловьеву, соответственно, неинтересны зрители, равнодушные к богатому духовному миру начитанного интеллектуала. Короче, развод и девичья фамилия! Фильмы, подобные «НВ», запрограммированы на тотальный неуспех в массовой среде и на более или менее единодушную поддержку своих, то бишь грамотных, с привлечением массмедиа. (В скобках поинтересуемся: жизнеспособна ли подобная модель кинематографа? А на другую наши режиссеры не согласны.)

Почему наши режиссеры не согласны перейти к другой, зрительской модели, внятно объяснит цитата из Пьера Бурдье, французского социолога: «Если производители (интеллектуалы, художники или ученые) всегда смотрят с некоторым подозрением, что не исключает, впрочем, тайного восхищения, на произведения и авторов, которые ищут и обретают шумный успех², а иногда доходят даже до того, что провал в этом мире рассматривают как гарантию — по крайней мере негативную — признания в мире ином³, то, в частности, потому, что вторжение «широкой публики» по природе своей угрожает притязанию поля⁴ на монополию права на культурное признание»⁵.

Вот каким незамысловатым образом тестируется аудитория «НВ». Сквозной нитью проходит через всю картину вопрос любознательного Ивана: «Что такое Элизиум?» Это и есть тест. Вопрос к зрителю: ты, зритель, согласен поминутно вместе с Иваном интересоваться историко-культурной, прости Господи, семантикой ученого слова, завещанного нам поэтическим гением Тютчева? Ежели нет, катись колбаской, ты не наш, неграмотный и безнадежный. Таким образом, выводится за скобки пресловутая «широкая публика», которой Элизиум и даже во всех отношениях достойный Федор Иванович — по барабану. Но едва выводится за дверь зала заседаний широкая публика, резко меняется соотношение сил, ибо в зале остаются лишь представители «обществ взаимного восхищения», которыми можно беспрепятственно управлять.

Признаюсь, слышать в зрительном зале про Элизиум противно. В темноте, как водится, хочется животных удовольствий. Отныне и впредь своей человеческой природы стесняться не намерен. В свою очередь, наши кинематографисты не намерены расставаться с «монополией права на культурное признание» и с властью, воспроизводить которую им, как это ни дико звучит, помогают Пушкин, Тютчев, Бунин, Сорокин и другие мастера изящной словесности.

Литературный канон — Пушкин, Гоголь, Толстой, Блок или Маяковский — непременное орудие власти, и с этим ничего не поделаешь. Раньше, нынче и впредь классиков принято употреблять, что называется, в хвост и в гриву. Канонизированное «ученое» слово — такой же атрибут власти, как и губчека, скипетр или корона Российской империи. Школа требует заучить письмо Онегина Татьяне (или все же наоборот?) и даже блоковский порыв к евразийскому варварству: «Да, скифы — мы. Да, азиаты — мы, — с раскосыми и жадными очами!» Будь ты самым последним неграмотным скифом, никуда не денешься, припадешь к роднику, заучишь и отчитаешься на экзамене.

Ну и что, теперь ты перебрался в новую социальную ячейку? Навряд ли. Зато в голове у тебя поселились агенты влияния, отныне ты на крючке — не у Блока, у власти, вложившей в твои отверстые уста и празднословный, и лукавый дискурс, то бишь грамоту, родную речь, изящную словесность.

Впрочем, с государства какой же спрос? Другое дело: частные лица, художники, к месту и не к месту цитирующие метафизического Тютчева, наблюдательного Пастернака, кокетливую Ахматову, которая, кстати, окончательно заместила в общественном сознании и «правду-матку», и Родину-мать.

Вопиющий пример из смежного массового искусства — легендарный альбом композитора Давида Тухманова «По волне моей памяти», записанный четверть века назад. Вот законный вопрос: почему в интеллектуальной среде именно этот альбом композитора проходит по разряду «легендарный»? Почему сам Тухманов по этому разряду не проходит? Отчего, наконец, десятки, сотни (!) других песен композитора, вполне соизмеримых, а то и превосходящих песни из пресловутого альбома по музыкальному качеству, не воспринимаются грамотной публикой с той же степенью благодарного остервенения, с той же диссидентской слезой?

Ответ очевиден: грамотные читатели реагируют не на музыкальный материал (внимание! — плодовитый Тухманов не написал ни одного лажового такта), не на виртуозные (всегда!) авторские аранжировки, не на точность исполнительского решения — грамотная публика реагирует на тексты. Важны даже не собственно тексты, а тексты как тесты. Вся эта среднестатистическая лирика, от Сафо в переводе Вересаева до Верлена, Гильена, Мицкевича и Ахматовой, маркировала произведение в качестве протестного, диссидентского, хотя простодушный (в самом достойном смысле) Тухманов ничего подобного в виду не имел. С той же легкостью, с тем же неподражаемым изяществом он писал ровно такую же безупречную музыку на слова Игоря Шаферана, Онегина Гаджикасимова. Однако какой же продвинутый советский (постсоветский) интеллигент станет воспринимать всерьез вызывающие (рвоту и отвращение) тексты вроде: «Над тобою солнце светит, Родина моя! Ты прекрасней всех на свете, Родина моя!» или «Я люблю тебя, Россия, дорогая наша Русь!», или «Я, ты, он, она — вместе целая страна!» (Заметим, что последний стих подозрительно напоминает считалку Данилы Багрова, вызвавшую у многих такой же рвотный инстинкт, что и «заказные» песни Тухманова.)

Давид Тухманов — ключевая фигура послевоенной отечественной культуры. Почему? Тухманов — один из немногих отечественных художников, последовательно и неизменно успешно работавших в рамках жанра! Жанр — смыслообразующая категория массовой культуры, жанр — становой хребет здорового буржуазного искусства. Уж если мы худо-бедно договорились, что строим рыночную экономику и буржуазную демократию, давайте побеспокоимся об их идеологическом обеспечении. Давайте накормим народ не салом, но жанром, иначе говоря, доступным, но достойным художественным продуктом! Народ — за, интеллектуалы — ни в какую, маскируя подлинное состояние дел, вбрасывают в игру социальных сил ложную, ничего не значащую проблематику.

Все время подмены: по этническому признаку (русские против чеченцев или евреев), по экономическому признаку (бедные против богатых). Довольно мистификаций, не здесь проходит водораздел. Грамотные (власть) — неграмотные (стадо), элитарное искусство — масскульт — вот единственная актуальная на сегодня антиномия российского общества.

«Мне страшно признаться в том, что я так и не смог полюбить Хичкока… с его достаточно механической манерой создания саспенса»⁶, — исповедуется Занусси. Снова о том же! Задушевному интеллигенту с богатым внутренним миром жанр представляется бездушной машиной, голой механикой. И здесь проницательный интеллигент прав: и Хичкок, и Тухманов, и ранний Гайдай — не знающая сбоев машина по переработке коллективного бессознательного в систему ярких, общеупотребимых образов и знаков. Занусси, Гребенщиков, Соловьев — манифестация элитарного, грамотного сознания. У Бориса Гребенщикова большой словарный запас, много вербальных приколов. То и дело подмигивая своим, Гребенщиков маргинализирует неграмотную аудиторию, теша самолюбие тех, кто откликается на Элизиум и тому подобные пароли. «И два тракториста, напившихся пива, идут отдыхать на бугор. Один Жан-Поль Сартра лелеет в кармане и этим сознанием горд…» — это из раннего, давнего БГ, задушевно и по существу. И тот и другой стили мышления неотменимы, полезны для различных социальных групп населения. Нелепость современной российской ситуации состоит в чудовищном перекосе, в одностороннем преимуществе «авторов» над «профессионалами».

3

Соловьев выводит «чужих» за скобки не только посредством вербального теста, но и внутри сюжета (если это слово хоть в какой-то степени уместно по отношению к россыпи лирико-публицистических эпизодов «НВ»). Скажем, военрук — контуженый дебил и патриот (по Соловьеву, взаимозаменяемые понятия) — оказывается на фоне продвинутых пацанов и парижских красавиц в самом невыгодном свете. Что это значит? Значит, что социопсихологическая группа «сильные, простые, не слишком образованные мужчины», из тех, что предпочитают Гребенщикову группу «Любэ», заведомо исключается из числа зрителей фильма. Исключаются также «трепетные учительницы в тургеневском стиле», одну из которых, не моргнув глазом, трахнул посреди огня и дыма химической лаборатории брутальный пионер. Исключаются ветераны, которые могли бы себя идентифицировать с персонажем Кирилла Лаврова, но не станут этого делать из чувства внутреннего самосохранения — бывший космический герой квалифицирован в фильме как неудачник.

В качестве пригодного человеческого материала рассматриваются только предприимчивые молодые люди и малолетние проститутки, однако даже они недостойны подарить своей дружбой избранного богами Ивана. На каком-то этапе парню приходится задружиться с дорогостоящей (500 долларов, однако) импортной обезьяной. Блестящая проговорка художника! Оказывается, «в этой стране» хорошему парню более не с кем дружить! Шимпанзе ему друг и брат, а невесту приходится выписывать из Парижа, который — подумать только — с аристократическим благородством перерабатывает наше отечественное дерьмо в парфюм.

Вот еще одна беспрецедентная проговорка соловьевского текста: на кавказской войне «наши» стреляют по своим. Собственно, содержание кавказского эпизода только в этом и состоит. О чем это? Вот о чем: таким образом утверждается социокультурная однородность «наших». Посему любые наезды, допустим, критиков на постановщиков, неграмотных на грамотных и т.п. арт-элита предлагает считать недоразумением, а то и предательством, дескать, мы, российский народ, заединщики, и социокультурные требования, вроде описанных мною выше, не имеют права на существование. Конечно, это полная ерунда. Сергей Соловьев любит Тютчева — Гребенщикова, а я Добрынина — Дербенева. Причем я еще могу с равнодушной миной признать художественную ценность героев соловьевского мифа, а вот он легитимность моих кумиров признает навряд ли.

Любимая стратегия интеллектуалов — бездоказательно рассуждать об иррациональности российского зла. Об этом в конечном счете и «Прорва», и «Хрусталев», и «Москва», и «Нежный возраст». Интеллектуалам, художникам выгодна такая стратегия, она помогает мистифицировать общественность и беспрепятственно возделывать поля, на которых произрастают символические блага и привилегии. Мне хочется реабилитировать возможности разума. Россия не более иррациональная территория, чем любая другая на мировой карте. Уже не в первой статье я пытаюсь хотя бы приблизительно показать, насколько рационально, чтобы не сказать своекорыстно, производители художественной продукции хозяйничают на общественных угодьях.

«НВ» — типичный продукт для внутреннего употребления столичной тусовки: бодрит, укрепляет самосознание, но не лечит, Боже, не лечит! Все те же претенциозные, некиногеничные медитации: «Душа моя, Элизиум теней…» (а про мою теперь скажут — помойка). Звучит гордо, самоуверенно. Тютчев ни при чем, Тютчева тоже приватизировали. Теперь явились с подарками прямо из поэтических кущ. К счастью, подаркам мало кто радуется.

Господа режиссеры, довольно стращать нас Тютчевым. На всякого вашего Тютчева у нас, фанатов масскульта, припасен свой Онегин Гаджикасимов. Чур меня, возвращайтесь в свою стихию, в Ленинскую библиотеку, под сень акаций, на Парнас! Дайте наконец кино!

Умеете? Нет.

¹ З а н у с с и Кшиштоф. Мои 100 лет. — «Искусство кино», 1995, № 11, с. 68.
² Положим, Балабанов.
³ Положим, Тарковский, но не только, ой, не только!
⁴ Имеется в виду поле производства символических благ, иными словами, Союз кинематографистов и прилежащие территории
⁵ Б у р д ь е Пьер. Рынок символической продукции. — «Вопросы социологии», 1993, № 1 — 2, с. 52.
⁶ З а н у с с и Кшиштоф. Цит. изд., с. 71.