Комментарии к «олору»

Бывают такие странные бессмысленные слова, которые прилепляются к тебе или, точнее, к твоему сознанию, к его изнанке еще с детства. И для некоего высшего (а возможно, напротив, абсолютно низшего Наблюдателя) твоя жизнь, наверное, представляется лишь производным воплощением этого загадочного слова. В отличие от более нормальных людей, чья жизнь воплощает, соответственно, нормальные и вполне конвенциональные слова. Одним из таких странных было для меня в детстве слово «олор». Кажется, я даже знал, откуда взялся этот «олор», вскоре совершенно утративший свой изначальный смысл, что-то из книжки про Перикла — то ли название «длинных стен», коими он соединил Пирей и Афины, то ли крепость, выстроенная им неподалеку. Недруги Перикла (Аристофан?) сочиняли про него комедийные куплеты — вот, дескать, идет этот, несет свой олор на голове (у Перикла была неправильной формы, вытянутая подобно луковице голова, дававшая повод для постоянных насмешек). Впрочем, все это весьма смутно, и вероятно, я что-то чудовищно путаю относительно «длинных стен» или луковичной головы Перикла, а скорее всего, и того и другого разом. Под рукой давно уже нет той книжки из серии ЖЗЛ, где я вычитал эту фантомную информацию, так что справиться негде да и не хочется. Зато за гранью этих исторических референций все время хочется разгадать некий истинный смысл «олора», ту историю, которая прописывается им для внешнего наблюдателя (наверное, все-таки безнадежно низшего, подземного Наблюдателя, геолога).

Вспоминается, что «олор» этот крутился в голове, будучи вписанным в не менее загадочную фразу: «над Олором нависло пасмурное небо», и это происходило обычно, когда я торопился из школы домой, удовлетворенный удачным днем, хорошими отметками и в предвкушении сытного обеда. (Сам по себе день мог быть, конечно, сколь угодно солнечным.) Итак, за бессмысленным «олором» маячат какие-то, в общем, тоже бессмысленные, но зато хорошо, нацело усвоенные знания, этакими плотными, тяжелыми комочками свернувшиеся внутри головы, прислонившиеся к изнанке черепной коробки. У такого рода знаний нет никакого «внутри» (как, кстати, и у поглощаемой нами пищи), это все лишь внешние позиции, предназначенные для повторения и пересчета. Так что рассуждать о сущности «олора» — это все равно что быть геологом, пытающимся разобраться в строении заведомо негеологических объектов, допустим, пищевых: борщей, холодцов и расстегаев¹).

С другой стороны, внешнего нам всегда недостаточно. Поэтому если не о внутреннем, то уж, по крайней мере, об какой-то изнанке мы пытаемся говорить — скажем, об изнанке мира, об обратной стороне земного шара, о капиталистах, гренландском снеге, тропических лесах. Так и мантра «над Олором нависло пасмурное небо» (следует понимать: «небо родных городов») каким-то образом намекала на земли приключенческих романов или на солнечный (залитый огнями) Манхэттен.

Следует заметить еще, что в этом «олоре» и в связанных с ним жалких, будто бесконечно прожевываемых фразах нет ничего «художественного» и никакой медитации. Это не поиски неожиданного, меткого, дескать, единственно верного слова, но, скорее, какая-то серая, слегка загибающаяся вдаль, подобно полозьям гигантского тобоггана, возможность, ведущая к спокойному пересчету несуществующих предметов. Это не имеет отношения к придуманным странам, к милым детским выдумкам, свидетельствам рано проявляющихся творческих способностей — подобно раскрашенным картам несуществующих земель. Напротив, это сродни какому-то сосредоточенному запоминанию порядка планет, особенно во второй части их девятки — реально существующих, но как бы никому не нужных (даже для литературы) планет — Уран, Нептун, Плутон.

Некое унылое приключение, премия за которое изначально следует в самом названии — как освоение пустой целины, как параллельная «сумрачному Олору» другая мантрическая фраза: «Ленька едет в Джаркахуль», — какой-то легкий, веселый, дворовый Ленька, по степи на машине мчащийся в Джаркахуль. (Так назывался сборник рассказов об освоении целины, коим меня премировали «за отличные успехи в учебе и примерное поведение» по окончании 1-го класса. Родители этого самого Леньки были неудавшимися актерами. В свое время только руководитель их курса, старый избалованный мастер, знал, как отличить посредственность от таланта, но ни с кем не хотел делиться этим знанием, ничего не хотел советовать, ибо безразличны ему были ученики его. (То есть он знал, что изгиб «олора» в сероватую мглу пустого пересчета равно возможен и в случае посредственности, и в случае таланта, добавим мы от себя, ведь списки «олора», перечисления его, эти ураны-нептуны всегда будут посредственны по сути своей, всегда будут распахнуты в демократические пространства пятиэтажек, населенных инженерами, рабочими и прочими луковичными головами.) В общем, родители Леньки, устав быть актерами на «кушать подано» ролях, решили под лозунгом «никогда не поздно начать жизнь заново» уехать на целину. Там и нашли они свое студенистое просветление: отец Леньки стал крановщиком, мать — учительницей в школе, но позже, в кружке Дома культуры, они смогли параллельно стать и настоящими актерами, сыграть короля Лира и Корделию, «его единственную добрую дочь».

Несмотря на то что я, кажется, соединил несколько рассказов в один, понятно, что «сумрачный Олор», равно как и «бесшабашный Джаркахуль», настаивают на таком приключении, таком пересчете, который сродни примерному поведению, хотя и надеются на обретение творчества где-то за горизонтом этого пересчета, как если бы была вдруг обнаружена планета, находящаяся за Плутоном, — на потребу школьным учителям и крановщикам. Или как если бы вдруг в переполненном зале ожидания вокзала (или, скажем, на кухне с самодельными полочками, прибитыми домашним мастером, главой семьи, отцом Леньки) раздался крик: «А здесь Ницше! Пустите!» Или как если эскимос из приключенческого романа вдруг оказался партийным — вышел бы из чума в своем капюшоне и сказал: «А я член коммунистической партии, борюсь с эксплуатацией моего народа, с пересчетами шкур, с перекупщиками шкур борюсь!»

«Планета за Плутоном» — это такой учебный вопрос, сродни вопросу «что будет после коммунизма?». У меня все же была своя выдуманная страна, скукоженно именуемая Черноморией. Руководящая и направляющая роль там, естественно, принадлежала Коммунистической партии Черномории. Проблема, однако, возникла, когда внутренним решением было определено, что коммунизм в Черномории уже построен, ведь тогда следовало поставить перед обществом новую цель и, соответственно, переименовать правящую партию, но что может быть лучше коммунизма? После некоторых колебаний было решено бороться за физическое бессмертие граждан Черномории, а партия была переименована в Партию Всеобщего Счастья.

Так в поисках «олора» нас тоже прибивает к невсамделишным странам и островам, однако без всяких рисованных карт, без фантастического оружия или костюмов — выдуманная учебная страна с минимальным уровнем художественности, плоская, как окна дома напротив румяным утром, когда пора идти в школу. Поэтому Партия Всеобщего Счастья именуется также партией румяного будущего.

Так возникают списки, реестры, когда озлобленное инженерное знание выходит на поиск несуществующих предметов, все время пытаясь им какие-то количества приписать, получить возможность обладания и какую-то выгоду от застревающих фантазий — выгоду, дескать, развернутую к озаренному будущему родных городов. Эти списки — планет, следующих за Плутоном, пушнины, добытой честным эскимосом, ролей, сыгранных родителями Леньки, и т.п. — своими загибающимися полозьями создают иллюзию приобретения, присвоения. Нечто подобное созерцанию произведений искусства в музеях — их ведь нельзя использовать, унести с собой или даже «занести в себя», но посещение музея должно «приносить пользу», и вот (советские) люди, близоруко нагнувшись к табличке, переписывают в блокнот имя автора и название «понравившихся» картин.

Этакая запасливость — представим себе Шерлока Холмса, который не может вести расследование преступлений из чистой любви к искусству, выклеивать каталоги газетных вырезок из чистой любви к фактам, но должен неукоснительно требовать запасов, доли в добыче, требовать платы за каждое дело, пусть даже натуральной оплаты, и вот уже мешки с мукой, копченые окорока, пушнину и прочее сносят в подвалы дома на Бейкер-стрит.

Так или иначе, но поиски «олора» приходится равнять на какое-то «общее дело», ибо только там они могут развернуться в протяженность и обрести дистанцию для обзора — освоение целины, коммунистическая борьба со всеобщей несправедливостью, сопереживание арабам и вьетнамцам, подсчет голосов, поданных на капиталистических выборах за прогрессивные партии, рациональное использование природных ресурсов. И, конечно, проект всеобщего воскрешения подводит черту этим отождествлениям к полному счастью.

Так здесь опять появляется феерия, подобная жюльверновской, игра в «великих ученых», технология плюс оперетта — надежды на историю, протяженную в будущее, которая сделает «олор» по-настоящему хорошим, уютным и добрым, которая соединит пересчет несуществующих предметов с некоей неповторимостью жеста. Как если бы мы пытались сосчитать саму темноту, использовать ее для пополнения запасов. Или как если бы у нас был аппарат, способный превращать несуществующие списки в естествознание, в твердые кристаллические тела и переводить один список в другой — например, планеты Солнечной системы в запасы пушнины, добытой честным эскимосом, или в какие-то найденные мудрые центральноазиатские рукописи, навьюченные на верблюдов. Это был бы такой прорыв внутри посредственности и демократии, от «булыжников» к «минералам» — воистину крановщики, играющие короля Лира.

С другой стороны, такой пересчет несуществующих предметов, маркированный лишь своей ускользающей эмблемой, своим забористым названием, подобен эпидемии, у которой, в противоположность революции, есть конец, но нет начала. Непонятным образом в основании пустого пересчета возникает какой-то «олор», какая-то осажденная крепость — сродни эпидемии, начало которой всегда кроется в неясном зловещем недоразумении — то ли зараженный корабль приплыл не в тот порт, то ли трупы животных зарыли не туда, то ли в какой-то столовой подали что-то не то. Однако это жалкая, вымученная эпидемия — не чума Арто, но скорее холера — особенно в том смысле, в каком восклицают: «Вот холера!»

Кстати, об эпидемиях и о холере. В 1970 году в Одессе, как известно, была таковая. Нам с родителями в то лето посчастливилось уехать из города как раз за день до объявления карантина. А накануне отъезда мать, помнится, рассказывала отцу о несчастливых родах какой-то знакомой или соседки — ребенок родился мертвым. Мне врезался в память обрывок фразы: «…а он вылез весь черный». Понятно, что это не имело никакого отношения к уже распространявшейся, но еще скрытой эпидемии, однако в моем сознании этот «черный ребенок» все лето маячил как ее причина. И это тоже как-то связано с «олором», с его пересчетами, эта неставшая эпидемия, чьи смутные обстоятельства застилают ее саму. Так в перспективе «олора» все время маячит жажда безумия, алхимии, террористических актов, отравления колодцев, но в честной инженерной душе никогда не реализуется она. Эпидемия, остающаяся на уровне «накопления знаний», на уровне безликих комочков, плотно прильнувших к изнанке черепной коробки.

Над Олором нависло пасмурное небо, Ленька едет в Джаркахуль, Уран, Нептун, Плутон, а он вылез весь черный, вот холера!..

¹ Здесь уместно вспомнить «пищевые» работы художницы Марии Чуйковой, выросшей, кстати, в семье геологов.