День за днем

84-й год

Проследить в истории, в разных обществах, периоды обесценивания официального, нормативного, регламентированного, вообще кодифицированного ритуала и этикета. Поздняя республика и поздняя империя (Рим), впервые. И далее. Теряют цену в общественном мнении премии, звания, награды, знаки отличия, но погоня за ними не ослабевает. Они теряют нравственное, культурное содержание и приобретают содержание обратное, фиктивное и становятся знаками принадлежности к неистинному миру условного существования. Подлинные ценности заменяются знаками, имеющими значение лишь в ритуальном бытовании. Явная бездарь, получившая премию за явную чепуху, обозначена этим как принадлежность обратного мира, полностью оторванного от реальности и полностью ритуализированного. Отличия означают, в аксиологии реального мира, отсутствие всякой ценности, систему ценностей мнимых. Манипуляция знаками отличия превращается в игру, в маскировку мнимого под подлинное, мертвого — под живое. Игра всерьез, заменяющая жизнь, есть безумие. Ритуал вместо реальности — это смерть, это конец того, что выродилось в чистый и пустой регламент, это постскриптум.

Вместе с этим процессом растет число пузырей земли, мнимых величин, несуществующих деятелей. Их тем больше, чем острее нужда в подлинных. Каждая мертвая душа окружает себя такими же живыми трупами, оттесняя всю реальность на периферию. Бездарная вещь на фестивале получает приз и тем самым делает фиктивным и приз, и фестиваль, и престиж мероприятия, и сам принцип ритуального выделения. Но дальше идет реакция похвал, мистифицирующая всю систему оценок и упрочивающая вес и ценность неофициального мнения. Оно приобретает все большее значение там, где табель о рангах уже установилась — по отношению к мертвым и тем живым, которые не ползут в асессоры, не променяют чудо на число. Официальное мнение вступает в сложные отношения с неофициальным: на авансцене не замечают, а за кулисами отчасти с ним считаются, делают уступки, иначе придется открыто и абсолютно порвать с культурой, просвещением, наукой, с прошлым, с традициями. Чтобы мог существовать фиктивный мир, он должен иметь фоном и лицемерной санкцией мир подлинный. Даже Вителлий повторял традиционную формулу. Нельзя отменить чин «великий писатель», потому что так называют нечиновного и неугодного, ведь это звание надо пришпилить придворному привидению.

Разговоры о том, что нужна критика, хотя все знают, что ее быть не может. Исчезла профессия и огромная область духовной культуры. Это одно из следствий беды, которое само становится причиной многих бед.

Все больше влезаю в теорию жанра и все больше увлекаюсь. Проблемы установки, формообразующего фактора, конструктивного принципа, хронотопа надо рассматривать в единстве жанровой системы. Это новый подход, а у нас пока болтовня, теории нет. Жанр как единство установок и как мера условности отображения конкретно-исторического содержания времени.

Надо перестраиваться — писать урывками, хоть по странице в день. Это мучительно, а другого пути нет. Журнал — это вампир.

Пишу клочками. Это не метод, приходится долго восстанавливать нить, бешенство душит, но хоть ползком, а вперед. Нельзя сдаваться.

Великолепная «Поэзия и судьба» Непомнящего. Правда, он многое взял у Ивана Аксакова (речи о Пушкине и др.). И, конечно, все идеи общекультурного свойства, такие важные и обесцененные сегодня, сложились в 60-е годы, в их первую половину и в середине. Он типичный шестидесятник. Но где отзвук? Только в узкой среде гуманистов. Эти идеи сегодня воспринимаются как общее место, как нечто такое, что само собой разумеется и за что не надо было бороться и страдать, а уж тем более чего копья ломать за это сегодня! Приобщение масс к культуре затрудняется потребительством «массового сознания», она по-прежнему остается уделом немногих, тяга к ней хищнически эксплуатируется пугачевыми аллами и евтушенками.

Кстати, новый пассаж Евтушенко — на радостях от премии за торопливый графоманский опус. Все у него жалкое, даже мания величия. Он спятил от самого себя и всерьез делится своими плоскими и мелкими замыслами, считая их глубокими и не понимая, как смешон. И, конечно, поучает журналы, и норовит всенепременно лизнуть копчик главначпупса: и в этом безумии есть система. Убожество с шансами дожить до бюста на станции Зима.

10.XI I. Умер Виктор Борисович¹. Последний раз видел его в начале лета, еще до больницы. Впечатление было печальное, однако он жил и казалось, что никогда не умрет, это просто не нужно, незачем, неестественно ему умирать. Целая эпоха ушла с ним. Больно и как-то сиротливо. Надо о нем писать, но по-новому — в целом брать как явление культурно-историческое, в связях с традициями и с временем.

85-й год

Скоро пятьдесят. Невозможно поверить. Жизнь проходит, как день. Ничего не сделано. Лишь родные люди и Сергей² в памяти, а из своего — только замыслы. То, что сделано, ничтожно. Надо жить иначе.

Прочел наконец книгу Яновской о Булгакове. Полезная книга, много новых фактов, но, в общем, без глубины; может, пока что она и невозможна вслух. Надо писать свою книгу о нем. Что бы ни делал, он — в памяти. Так многие годы было с Эйзеном, с Манном, но они отошли на второй план, а Булгаков все время звучит. Даже Достоевский, о котором упорно думаю, идет пунктиром, а Булгаков — сплошняком. Он вошел во все то, что меня связывает со всеми, в особенности с Сергеем и с Ларой³, с мамой и сестрой.

Юрсенар — потрясающе. Со времен «Мастера» такого не испытывал. Особенно «Дневник Адриана». Надо погодя перечитать. Обидно, что раньше не перевели, что не мог прочитать в подлиннике. Жизнь такая собачья, что французским занимаюсь урывками.

Преобразования, судя по всему, задуманы всерьез и широко, но — глубоко ли? Система, аппарат будут сопротивляться всячески, а новые люди попадают в замшелые ячейки пока что, надо сразу менять и людей, и структуры. Уже всем ясно, что экономикой нельзя командовать, что товарному производству нельзя приказывать, но все еще уверены, что культуре — можно, искусству — так просто надо. Нет никакого представления о том, что культура — тоже производительная сила, что интеллигенции для плодотворной работы нужны не только соответствующие условия труда, но и духовная обстановка, культурная ситуация, утверждающая свободу творчества, духа, совести. Что бы ни делало государство для интеллигенции непосредственно в сфере ее деятельности, пока официально поддерживается и поощряется жалкая литература, пока прозябает кино, пока ерундой занимается вырождающийся театр, пока нет доступа к зарубежной культуре в целом, пока нельзя свободно ездить за границу, в том числе и для учебы, как при царе ездили, например, художники, — нет подлинной культуры. Без нее интеллигент осознает свою неполноценность, частичность, служебность и вдобавок не получает необходимейшей духовной пищи, не может нормально развиваться и, следовательно, работать в полную силу. Да и желания такого нет, слишком велико атмосферное давление, тут бы выжить. Эта обстановка косвенно и неосознанно влияет и на средние слои, и на рабочих — на всех, в разной мере.

Реформы не достигнут цели, если не изменят и сферу духовного производства, если будут обходить ее стороной, как сейчас. Дело не в том, чтобы не печатать идиотский опус спятившего Евтушенко, а чтобы иметь возможность свободно высказаться — и о нем, и обо всем решительно. Не должно быть официального искусства, не должно быть неприкасаемых официозов, но в нашей системе это невозможно, а ее никто не тронет, сама же она к изменению не способна, слишком поздно, генетическая программа эволюции в нее не была заложена изначально. Читаю вновь «Подростка» — как современно: куда идет Россия, что с ней будет, какую роль мы должны сыграть?

Не случайно и Евтушенко, и Вознесенский могут теперь заниматься саморекламой в разных формах. Это закономерный итог компромиссов и капитуляции — отрыв от жизни и самоизоляция в одиночке своего мелкого «я».

О чем бы ни писали — скажем, обсуждают вдруг дилетантские стоны И.Карповой, в один ряд ставят (даже Гусев) писателя Крупина, графомана Проханова, профессиональных графоманов Маканина, Киреева. И так всюду и везде. Нет подлинности, правды, критерия, правило одно: уживаться применительно к обстоятельствам. Изменятся они — никто и не вспомнит макулатуру, но они должны измениться радикально, чтобы вещи назывались своими именами. Такое изменение в одной сфере, изолированной, невозможно, каждый элемент системы подчиняется ей — или отторгается.

Вера в «странников» не удивительна: это прежде всего вера, потребность в которой всегда есть и становится необходимостью в смутные времена нравственного и идеологического замешательства. Желание уйти от мертвечины, казенщины, лицемерия, лжи, приспосабливания, от тисков немыслимого быта, от бессмысленности прозябания всегда на одном месте. Поддаются прежде всего люди с культовым сознанием, всегда составляющие паству, стадо, невротики, идолотворцы. Страшный симптом. Кстати, в «Карамазовых» обо всем уже написано, в рассказе о Зосиме: «…для смиренной души русского простолюдина, измученной трудом и горем, а главное, всегдашнею несправедливостью и всегдашним грехом, как своим, так и мировым, нет сильнее потребности и утешения, как обрести святыню или святого, пасть перед ним и поклониться ему…» А кто мы все, как не эти простолюдины?

В статье "О «карамазовщине» Горький писал: «…наш нищий народ выпивает водки почти на миллиард ежегодно и — пьет все больше.

Не здесь ли один из источников все растущего хулиганства, которое — в существе своем — та же карамазовщина?

Пора подумать, как отразится это озеро яда на здоровье будущих поколений, не усилит ли дикое пьянство, темную жестокость нашей жизни, садизм деяний и слов, нашу дробность, наше печальное невнимание к жизни мира, к судьбе своей страны и друг ко другу?»

Из журнала надо не то что уходить, а бежать. Видимо, этот человекообразный пигмей⁴ сел надолго. Если во ВГИКе будет Разлогов, появится шанс. Баскаков меня не хочет. Надо пока добиться во ВГИКе полставки.

15.8. Был у кардиолога. Диагноз — ИБС, стенокардия. Только этого мне не хватало, и именно сейчас. Совсем было пал духом: как быть со всеми нашими планами, с моими работами? Но взял себя в руки. Бывает и хуже. Надо упорядочить работу, занятия, отбросить все лишнее, сосредоточиться и бить в одну точку. Жил я нерасчетливо, тратил себя без меры, а уже пятьдесят, давно надо было сбросить обороты, а как это сделать, когда в тисках необходимости. Однако не паниковать, а приспособиться к новым условиям. Все, что сверх, долой, и ничего не брать, не хвататься и не увлекаться. Всего, что задумано и хочу, все равно никогда не напишу.

Перечитываю Достоевского — для переработки статьи, но мыслей множество и других. Надо записать. Вот бы бросить кино и уйти в литературу. Столько тем, проблем! А кино умирает, почти умерло. Иссяк — на время — родник экранного ясновидения, новое кинопоколение не появилось еще.

Никак не могу отделаться от липкого воспоминания об «Амадеусе» во МХАТе. Гнусная пьеса, омерзительный спектакль (только художник молодец). Бульварщина и тупость. Делать из Моцарта придурка на уровне ресторанных анекдотов — это оскорбление традиции Пушкина.

Жуткие факты в «Правде» о Туркмении, где давно пора всю головку под суд, о других гнилых местах. Реформа требует смелости. Надо не бояться за свою жизнь и привести в движение такие силы, чтобы перемены стали необратимыми: другие продолжат, если тебя убьют. Но реформаторы обычно боятся заходить далеко, чтобы не касаться основ, и возвращаются к исходной точке. Надо убрать верхний слой аппарата, раскидать средний слой и обновить нижний, нужно изменить структуру и функции руководства экономикой. Нужно не давить то, что рождается, а ставить на службу экономике.

История движется так, что нужно убирать живые трупы на ходу, и без крови не обходится. Куда девать паразитов? На другие руководящие должности? Судить и ссылать весь этот балласт?

Вышел сборник Шкловского⁵. Много ценного не влезло. Надо бы листов сорок. Было б время, написал бы о нем большую книгу — для будущего, честную, о его жизни, писаниях, взлетах и падениях, биография его типична.

Вышел сборник Окуджавы. Нахлынули воспоминания молодости, 60-е, институт, друзья… все позади, все изменилось, даже не верится, что все это было, что это были мы. И все же если в нас что-то настоящее есть, то этим мы обязаны 60-м, первой половине, идеализму и романтизму той поры. Хоть эти годы мы прожили достойно. Потом — приспособленчество. И от этого не уйти, не исправить в себе кривое, не распрямиться. Даже попади в самые благоприятные условия, мы уже не реализуем себя, не станем, какими могли бы быть.

Ни в кино, ни в журнале ничего не меняется. Ложь в фильмах, ложь о фильмах, преступники у руля, мафии правят бал. Нет сил выносить это. А бунт одиночки бессмыслен. Ждать, ждать. Но надо что-то делать! Есть замыслы статей для газет о реформах в кинопроизводстве.

Черепанов оказался заурядным подонком. В журнале смрадно. Приходится сдерживаться, чтобы не плюнуть или не дать по морде за подлости. Как тут работать от всей души?

Вышла книжка, многое хотел бы написать заново. Мало работаю, мало.

Никаких перемен в нашей области. Устали ждать и надеяться. А борьба невозможна — молотить воздух кулаками на смех курам. Западня. Но опускаться нельзя. Надо держаться, работать в своем мире.

Маме снова хуже. Перенесет ли осень и зиму? Сестра совсем извелась. Безнадежное положение. В который раз спасает маму ценой своего здоровья. А что, дать ей умереть? Не лечить?

17 ноября похоронили маму. Боюсь за сестру. Думал, не перенесу все это. Мама была для меня все. Теперь опора — ее образ.

Двадцать седьмого должен прилететь Сергей. У него дела идут хорошо — хвала небу. Очень за него тревожусь. Найдет ли он себя в нашей смуте, выстоит ли, сохранит ли душу живу, найдет ли защиту и опору в себе? Тяжкая доля у этого поколения.

Сергей произвел хорошее впечатление. Повзрослел, став внутренне спокойнее и увереннее в себе. Интересно мыслит. На жизнь смотрит веселей. Но проклятые вопросы остаются. Страшно за него.

Часто снится мама. Снится легко. Значит, ей хорошо.

86-й год

Январь. Странное время: вроде можно ждать перемен, надеяться на лучшее, но апатия — нет энтузиазма и желания участвовать, ведь столько раз были обмануты. Может, у новых поколений достанет сил и энергии верить. А у нас — покоя сердце просит.

Типичный пример вервольфа: Е.Д.⁶ Пишет о картине Германа и клеймит тех, кто ее пятнадцать лет не выпускал. Но сам он — и это широко известно — был все эти годы членом коллегии Госкино и несет свою часть ответственности за запрет. Где он был тогда, почему не боролся за фильм? Теперь хоть бы признал свою вину. Такой умный человек, а ведет себя как олух. Как это понять?

3.4. Прошел слух, что умер Тарковский. Страшно жить, мерзко выйти на улицу.

Слух оказался ложным. Тарковский окончил фильм, везет его в Канн. Но — рак легких. Что же это такое?

Беспокойство за Сергея. Скучаю. Общая неразбериха — вязкая тина для этого поколения. Во что верить, на что надеяться? Они генетически восприняли наши разочарования, нашу социальную усталость.

В каждой газете — анафема медлительности и призывы покончить с ней. А она и в ус не дует, наша система: знает, что бесконечно саботажна и засосет любые реформы, если они не разрушают ее силу в основе. Основы же трогать нельзя! Реформаторы бегут от цели, как только к ней приближаются. Стоит переменам пойти так далеко, как они задуманы, как оживают те, для кого страшны перемены, и начинаются ограничения, лишающие реформу смысла. В ней, как и в революции, надо идти до конца, вызывая к жизни те силы, которые могут спасти страну, не боясь политических потерь, ударов по престижу и пр.

Чернобыль — вот модель всей предшествующей истории нашей, достигшей кризиса в брежневское безумное, параноическое пятнадцатилетие. Постоянная тревога за киевских друзей. Сквернота подступает к горлу, темно, душно. Обнажились гнилость и бессилие режима, который слишком поздно принялись модернизировать на ходу. А на сострадании, добросердечии, на готовности помочь в беде всегда можно выехать, скрыв виновников. Ведь гласного суда не дождемся, концы в воду. Возможно, попадет стрелочникам. Но кто предложил этот проект, кто выбирал место, кто все утвердил, кто строил не по технологии, кто не следил за аварийностью? Эти люди вряд ли будут названы, если академики Александров и Петросянц разгуливают на свободе и дают интервью. Но и это ничему не научит. Перевелся даже тот мужик, который ждал грома, чтобы перекреститься: не крестятся при громе, при молнии, при радиации.

Надо кончать с периодом военного коммунизма по существу — в базисе и в надстройке, в идеологии, политике, психологии, мы все еще бьемся о края этого периода, мы все еще хуторяне и каждое хозяйство ведем, как хутор, а страну — как миллион хуторов.

Надо срочно писать передовую и редакционную статьи для журнала и потом — о профессионализме, материала накопилось много. Черепанова уберут, но кто бы ни пришел, нам надо работать по-другому, а это зависит не только от нас, а и от замов, они же ничего сами нового не могут и другим сделать не дают. Все пусть будет как было, только лозунги свежие. Мириться с этим не буду, пусть мои предложения отвергают — начну шуметь и стараться продвинуть их в любой форме. А уйти на мизерную пенсию не хотят, и я бы не захотел, цеплялся за 340 р. до последнего. Как жить на 160 или 120?

Столько надо успеть!

«Вопли»⁷ очень хорошо работают. Две прекрасные статьи Кардина, особенно в N 8, статья Суровцева, отличные материалы по теории и истории — им и перестраиваться не надо, усилили все свои линии. Долгожданное слово о Рязанове. Мы его не осмеливались сказать. Ведомственность душит, пока мы этого хотим, пока удобно жить, сваливая на нее.

В один день смотрел «Время сыновей» и «Скорбное бесчувствие». Внешне — две крайности, а по сути — две стороны одной медали. У Матвеева — бесхитростная бездарная мазня, без претензий, у Сокурова (не оказался бы он из великомучеников голым королем) — наглая бескультурность, претенциозность, эгоцентризм и осатаневшее эпигонство. Мастеровито, темпераментно, изобразительно, но — на уровне стилистических упражнений. Спекуляция.

«Покаяние» Абуладзе — очень сильное впечатление, хотя есть перебор по приемам, нажимание на педали. Надо еще раз посмотреть.

12.10. Наконец-то домучил брошюру для «Знания». Подозреваю, что для них окажется слишком научно, придется переделывать, если вообще не похерят. Теперь надо устроить все дела так, чтобы ежедневно писать хоть по две строчки для киевской книжки. Иначе никогда ее не напишу. Тяжело дышать в нашей смрадной журнальной буче. Несчастное кино. В театре хоть что-то происходит.

События важные развиваются стремительно. Пресса. Журналы. Страна приходит в движение, но клетка еще крепка. Аппарат чувствует себя уверенно, потому что реформаторы пытаются вести дело с его помощью, а это невозможно: перестройка должна разрушить этот механизм подавления и паразитирования и заменить его выборным и подотчетным народовластием. Если не будет демократизма выборов, не будет не только веры, но и дела, все забуксует и покатится назад, к Лаврентию.

Сергей радует, но тяжко ему, как и многим молодым: не на что опереться, не во что верить, жизнь без смысла и цели. Боюсь за него постоянно.

Пишу мало. В журнале скверно. На душе смутно. Надо бы радоваться — дожили, сбывается то, о чем не смели мечтать, а радости полной нет. Поздновато для моего поколения. Сколько надежд разбито, сколько судеб покалечено, сколько сил пропало зря, сколько не сделано. И никто за это не ответит. Конечно, и сами виноваты: надо было работать вопреки всему, как Высоцкий, Аверинцев, Лакшин. Я никого не виню, только себя. Может, придет второе дыхание и хоть что-то успею сделать из задуманного. Мало сил и времени осталось.

Новый год. Надежда и тоска смешались и не расстаются.

Публикация и примечания Л.Прус

Мы продолжим публикацию «Дневников» известного киноведа и сотрудника нашей редакции Ефима Левина (1935 — 1991).

¹ В.Шкловский.
² Сын Е.Левина.
³ Жена Е.Левина — Лариса Прус.
⁴ В то время главный редактор журнала «Искусство кино» Ю.Черепанов.
⁵ Виктор Шкловский. За 60 лет. М., 1985. Составитель Е.Левин.
⁶ Е.Сурков, бывший главный редактор журнала «Искусство кино».
⁷ Журнал «Вопросы литературы».