Лассе Хальстрем: «Я хотел продаться…»

Что гложет Лассе Хальстрема?

Похоже, что ничто его не гложет. Говоришь ему, что все его фильмы - о проблеме выбора, а он кивает головой, сопровождая это чисто русским «ага», и отшучивается: «Может, это оттого, что я вырос в Скандинавии, где эта проблема за тебя как бы заранее решена?» Удивляюсь в ответ — мол, зачем же тогда от добра добра искать? А он, улыбаясь, опять повторяет свое понимающее «ага»: чужие проблемы решать легче, чем собственные.

Ирина Любарская. Вы снимаете фильмы о чувствах и чувствительности. Как же вам работается в стране, где главными киногероями всегда были tough guys?

Лассе Хальстрем. Крутость и чувствительность — тоже интересное сочетание.

Вообще-то, в Америке в реальной жизни я не встречал «крутых парней» (разве что некоторые работники студии хотели такими казаться) и, надо сказать, не стремился. Зато очень много видел людей, для которых одиночество — самое обостренное из чувств. Наверное, производство «крутых парней» на экране - это род психотерапии для этого одиночества.

Ирина Любарская. Почему вы так надолго задержались в Америке?

Лассе Хальстрем. О, этот вопрос я сам себе часто задаю. У меня за эти годы не осталось ни одной причины, по которой я должен продолжать жить в Нью-Йорке. Однако я там живу. А на летние каникулы уезжаем в Швецию.

Ирина Любарская. Переезд в другую страну был связан с желанием расширить творческий горизонт или с желанием резко изменить жизнь?

Лассе Хальстрем. Изначальная причина была проста: мы с женой¹ некоторое время блуждали по миру в соответствии с нашими контрактами, но нам не хотелось, чтобы дети росли бездомными. Нью-Йорк оказался как бы на пересечении всех путей.

Ирина Любарская. Кем вы себя теперь ощущаете: американским или все же шведским режиссером?

Лассе Хальстрем. Меньше шведским, чем американским. Однако это распространяется только на профессию. Есть миф, что Америка перемалывает в себе любую национальную психологию и индивидуальные особенности, приводя всех к единому стандарту. Но как всякий миф — это не более чем устойчивый образ, которым удобно оперировать. На себе я этого не заметил: как был иностранцем, так им и остался.

Ирина Любарская. Вы ощущаете на себе прессинг американского кинобога - бокс-офиса ?

Лассе Хальстрем. Нет. Но финансовое давление — это неизбежное зло кинематографа, не зависящее от места жительства режиссера. Все эти разговоры про бюджет картины — да, они давят. Это восхитительно скучная вещь, от которой хочется оказаться как можно дальше. Что не всегда возможно. Увы.

Ирина Любарская. Чем для вас измеряется успех?

Лассе Хальстрем. О! Ну как же легко было бы сказать: нет, он измеряется не этими низкими материями — не «Оскарами» и не показателями бокс-офиса. Но тогда чем? Меня пригласили снимать кино в Америке после номинации на «Оскар» «Моей собачьей жизни». Разве это не был успех?

Ирина Любарская. Вы не тоскуете по свободе, работая в жесткой системе кинопроизводства?

Лассе Хальстрем. Нет. Miramax предоставляет мне достаточно свободы, чтобы делать кино, которое я хочу. Даже несмотря на то, что я не снимаю в общепринятой сегодня манере, когда главное происходит за монтажным столом, где склеиваются наиболее эффектные планы, чтобы потом это все с пулеметной скоростью обрушилось на головы зрителей. Наверное, я, действительно, снимаю скучное, традиционное, повествовательное кино — об этом часто пишут критики, говоря о моей старомодности. Но это лишний раз доказывает, что американская система производства вообще-то куда более либеральна, чем это кажется со стороны. Я бы ее назвал не системой ограничений, а системой шансов: студия предоставляет режиссеру шанс — один или два, не больше, — и даже если он его не реализует успешно, то все равно приобретает опыт и школу. Может, потом найдется другая студия и предоставит другой шанс.

Ирина Любарская. Почему, живя в Швеции, вы снимали по собственным сценариям, а в Америке пользуетесь готовым литературным материалом?

Лассе Хальстрем. В Швеции у меня было много внутреннего пространства для собственных историй, и я снял несколько комедий, основанных отчасти на автобиографических мотивах. В Америке такого внутреннего пространства в силу многих причин у меня остается очень мало: когда все существование выстроено из готовых блоков, волей-неволей приходится ими пользоваться. Но чем плох хороший роман? Это же отличный пинок для вдохновения.

Ирина Любарская. «Шоколад», действие которого происходит во Франции, вы снимали на английском языке. В угоду продюсерам или разноголосица акцентов - это стилеобразующий элемент?

Лассе Хальстрем. Конечно, идеальным был бы «Шоколад», снятый на французском языке. Но кто бы тогда его стал смотреть в Америке? Ну что можно поделать с тем, что американцы категорически отказываются читать субтитры! Поэтому единственное, что я мог сделать, это добиваться от актеров легкого акцента как стилеобразующего компонента картины. Жюльетт Бинош очень хорошо говорит по-английски, но, естественно, с французским акцентом. А Джонни Депп для своего героя сам выбрал ирландский акцент.

Ирина Любарская. Интересно, почему американцы — очень молодая нация - настолько косные люди? Это глупое самодовольство или вызывающая зависть самодостаточность?

Лассе Хальстрем. Это национальная особенность, причем одна из самых ярких. Тут есть и самодовольство, и самодостаточность. Американцы ведь потрясающе нелюбопытны: толпы американских туристов ездят по всему миру, ни- сколько им не интересуясь на самом деле. Но это такой же феномен, как русская душа…

Ирина Любарская. Где вам удалось разыскать тот удивительный городок, в котором живут герои «Шоколада»?

Лассе Хальстрем. Мне было нужно нечто уютное, стильное и консервативное. Люди, портреты которых я создавал, должны были обладать таким качеством, как «французскость», и вся атмосфера должна была быть пропитана этим свойством.

По крайней мере, как я себе это представляю. Часть натуры мы снимали в Бургундии, в городке Флавиньи, где сохранилась удивительная «игрушечная» готика. Но, как ни странно, во Франции не осталось той атмосферы, какая мне была нужна. Она сегодня вообще больше нигде не существует, кроме Англии.

Я хотел, чтобы такое свойство жизни, как современность, не касалось городка, живущего «вне времени». Современность принижает человека, делает его рабом времени, а вневременность возвышает, дает связь с вечностью. Способность жить «вне времени» — это парадокс, очень английский по духу. Наш художник Дэвид Гропман проделал потрясающую работу — снял слепки с фасадов тех домов в Флавиньи, которые должны были быть в кадре, и восстановил их в западной Англии. Всякий раз, когда мы приходили на площадку, казалось, что мы видим мираж реального города.

Ирина Любарская. На пресс-конференции, говоря о жанре картины, вы сказали, что стремились к глубочайшему реализму, чем очень удивили меня.

Лассе Хальстрем. Чем же?

Ирина Любарская. На мой взгляд, вы как раз сняли мираж реальности — сказку.

Лассе Хальстрем. Сказка — это то, что обеспечивает привлекательность реализму. Это неизбежный элемент, который автор вносит в свое произведение, если хочет, чтобы оно нравилось. Чем вы пользуетесь, чтобы обратить на себя внимание? У вас есть в распоряжении реальность и возможности ее приукрасить, такие как юмор или загадочность. Но, подчеркивая разрез глаз или линию губ, вы же не грешите против реальности — вы просто ее делаете более заметной.

Наверное, чувство меры и определяется тем, сколько шариков вам нужно, чтобы подчеркнуть реальность.

Ирина Любарская. Как все-таки вы определите жанр картины?

Лассе Хальстрем. Я не против назвать его сказкой. Но можно и так: исследование характеров в капле воды. Ведь каждый персонаж там существует в собственном жанре: кому-то выпала драма, кому-то — комедия, кому-то — шум за сценой. К счастью, обошлось без трагедии. Ну почему любая история должна вести одного из персонажей к крестным мукам? Я опасаюсь убить живое действие, поэтому свожу трагические линии к эксцентрике.

Ирина Любарская. Чего вы больше всего стремитесь избежать, каких эмоций?

Лассе Хальстрем. Мелодраматизма, связанного с такими ключевыми элементами повествования, как болезнь, смерть, страсть, сиротство, молодость.

Ирина Любарская. Чем же молодость мелодраматична?

Лассе Хальстрем. Молодость, на мой взгляд, квинтэссенция самой устрашающей сентиментальности. Я люблю сентиментальность и одновременно боюсь ее — в ней нет баланса. Воспитание и испытание чувствами — это прекрасный путь для героев, но я всегда стараюсь увести их немного в сторону от этого пути.

Прекрасно понимая, что это весьма опасная линия поведения для режиссера, поскольку без страстей фильм не будет насыщенным. Однако если насытить его одними эмоциями, то в нем не будет движения.

Ирина Любарская. Как вы добиваетесь от актеров таких ярко окрашенных, эмоционально насыщенных крупных планов?

Лассе Хальстрем. Я много разговариваю с ними до съемок — обо всем, об очень разных предметах. И настойчиво стараюсь вытянуть из них самих идею роли, желательно максимально простую, способную уложиться в три слова или один взгляд. Я предпочитаю, чтобы у актера на экране больше всего работали глаза.

Ирина Любарская. При этом тут же вспоминается Джонни Депп в картине «Что гложет Гилберта Грейпа?». Он сильно изменился с тех пор?

Лассе Хальстрем. Да. И мне очень приятно было видеть его таким умиротворенным, исполненным такого теплого юмора — таким взрослым. Он настоящий харизматический актер,чьего присутствия на экране уже достаточно, чтобы проявились и стиль, и вкус.

Ирина Любарская. А его партнер — хотели бы вы снять взрослого Леонардо Ди Каприо?

Лассе Хальстрем. Очень бы хотел. Стремительный рост этих двух актеров в 90-е годы работает на мое режиссерское тщеславие — они подтверждают правильность выбора, сделанного тогда.

Ирина Любарская. Жюльетт Бинош и Лена Улин уже играли вместе — в «Невыносимой легкости бытия». Намеренно ли вы снова свели их вместе?

Лассе Хальстрем. Конечно. Между ними на экране возникает некая «химия» - связь на молекулярном уровне. Ее вполне можно назвать «легкостью бытия». На роль Вианн у меня не было никаких других кандидаток: если бы Жюльетт не согласилась, то фильма не было бы. В эту актриса влюблена кинокамера, а она сама в ответ исполнена к ней уважения — они как бы танцуют вместе, создавая эффект головокружения. Именно это и требовалось, чтобы сыграть Вианн - воплощение толерантности и внутренней свободы, некое зеркало, в которое все персонажи «Шоколада» смотрятся и видят лучшие стороны самих себя. И роль Жозефины сидит на Лене как влитая. Она идеально воплощает сложные, противоречивые характеры, в которых постепенно проявляется та сила, которая может примирить противоречия. Лена эксцентрична и очень чувственна одновременно. Вместе с всегда немного печальной Жюльетт они составляют невероятную женскую пару.

Ирина Любарская. Как ни странно, но по прошествии стольких лет вас все еще помнят как режиссера, начинавшего с фильма «АББА». Вам приятно это напоминание?

Лассе Хальстрем. Ну почему бы нет? Хотя с этим фильмом у меня связано много горьких ощущений. Это было как сотрудничество с дьяволом: полностью продажное кино, поставившее на мне штамп, не имеющий отношения к моим намерениям. Но я хотел продаться — это самое ужасное. Потому что для меня это было возможностью невероятного скачка — от 16-мм пленки к технике Panavision, от любительских фильмиков «для своих» к огромной съемочной группе, от замкнутого локального бытия к большому путешествию.

Берлин

¹ Леной Улин, актрисой.