Выходит душа на душу

В июле 1943 года из Ташкента в Москву возвращаются Елена Булгакова с сыном Сергеем, а в ноябре — Татьяна и Владимир Луговские.

Для Сергея Ермолинского въезд в столицу был запрещен. Друзья помогли ему перебраться из Алма-Аты на студию «Грузия-фильм». В 1947 году он тайно приехал в Москву, чтобы показать пьесу о Грибоедове¹, которую написал в ссылке.

Тогда-то наконец и произошла их первая встреча. Сергею Александровичу было сорок семь, а Татьяне Александровне тридцать восемь. И все у них было впереди.

«Вспоминаю, например, как мы познакомились с Вами.

Помните, как я пришла в 1947 году к Фрадкиной² слушать «Грибоедова» и навстречу мне поднялся с дивана какой-то очень длинный, так мне показалось, белокурый и очень бледный человек в очках, очень худой и больной, и рука была тонкая и узкая. Это были Вы.

Фрадкина позвала еще каких-то режиссеров в надежде, что они возьмут Вашу пьесу. Вы читали, заметно волнуясь, из-за этого я слушала плохо: это мне мешало. […] Пьесу хвалили, но ставить ее никто не собирался.

Вы содрали у меня с пальца бирюзовый перстенечек, сказали, что он принесет Вам счастье. Потом все ушли. На улице я оказалась между Вами и Гушанским³. Оба Вы сильно качались. Когда у Никитских ворот я спросила, где Вы остановились, я получила ответ: «Буду ночевать на бульваре». «Я этого не допущу, пойдемте ночевать ко мне».

Пьяный Гушанский демонстративно качнулся, надвинул шапку на лоб и зашагал прочь, всем своим видом показывая всю недопустимость моего предложения. Среди ночи дама зовет ночевать первый раз увиденного человека.

Мы закачались в Староконюшенный переулок. Мои окна были освещены. К чести моего мужа должна сказать, что он встретил нас радостно: «Сережа, откуда ты взялся?» Действительно, откуда? Они знали друг друга с незапамятных времен.

Появилась припрятанная четвертинка, встреченная восторженно. Я легла спать в маленькой комнате. Они в большой коротали ночь.

Я проснулась утром от телефонного звонка. Вы звонили Лене Булгаковой: «Я у Татьяны Александровны Луговской. Так получилось. Я был пьяный, и она взяла меня в свой дом». Вот так состоялось наше первое знакомство» (из записок Т.Луговской) .

Ермолинский вернулся в Тбилиси отбывать бессрочную ссылку. Он жил в небольшом Доме творчества писателей «Сигурамо». Шли бесконечные осенние дни одиночества и тоски, когда Сергей Александрович постоянно должен был ходить отмечаться в НКВД, а ответ из Москвы о судьбе пьесы не приходил. И он совсем отчаялся. Однажды приготовил веревку и присмотрел крюк. Внизу раздался стук в ворота. Стук был настойчивым, на него нельзя было не откликнуться. Он спустился. Письмо, о котором с такой настойчивостью пытался докричаться почтальон, было от Татьяны Луговской.

Потом она признавалась, что никогда в жизни не писала мужчинам первая, но тут точно что-то ее подтолкнуло. Татьяна Александровна писала, что все время думает о нем, просила его не отчаиваться, терпеть, надеялась на встречу. Так он остался жить.

«…Письмо Ваше так меня взволновало, — писал в ответ Ермолинский, — что я почувствовал нестерпимую потребность немедленно, тут же совершить какой-нибудь подвиг. Если бы я был летчик, то учинил бы в воздухе какое-нибудь такое-эдакое поразительное антраша. Если бы был воин, то, может быть, взял какую-нибудь совершенно неприступную крепость. Если бы был Пушкин, то разразился бы шедевром грусти и любви — таким, что через столетия прослезились бы от душевного умиления загадочные наши потомки. Но так как я ни то, ни другое и не третье, то мне ничего не остается, как только, предавшись очаровательным грезам, утешить себя мыслью, что мне отпущена Богом именно такая созерцательная жизнь — и больше ничего.

Благословляю Вас, что Вы существуете на свете! И целую Вас почтительнейше за строчку — «мне скучно без Вас».

Пьесу наконец разрешили ставить в Театре имени Станиславского, Сергея Александровича вызвали в Москву. Начался очень трудный и в то же время очень счастливый роман. Их разделяли его жизнь ссыльного и ее замужество. Но, преодолевая преграды, они шли друг другу навстречу.

»…Сколько звонков по телефону в КГБ, вранья его сестре, отказов в прописке, прятанья его у меня от милиционеров, которые приходили к тетке выгонять его из Москвы, вздрагивания его руки, если мы встречали милиционера на улице, ночных вызовов в таинственный номер на Арбате к оперуполномоченному, подлостей бывших «друзей» (из записок Т.Луговской) .

Их семейная жизнь началась в каютах разнообразных пароходов. Только там они могли быть вместе без проклятой прописки. Один пароход, другой, третий. Река создавала ту неспешную, размеренную жизнь, в которой было место и для спокойного разговора, и для воспоминаний, и для шуток, и для всего того, что наполнило их общую жизнь.

Когда у них появился свой дом, Елена Сергеевна Булгакова приходила к ним в гости, писала им письма.

«Ей было уже больше семидесяти лет, — вспоминал Ермолинский, — но она была привлекательна, как всегда, как прежде, и, не преувеличивая, скажу — молода!

Когда жизнь ее сказочно переменилась, она жила уже не на улице Фурманова, а в новой небольшой, очень уютной квартире на Суворовском бульваре, у Никитских ворот. Огромный его (М.А.Булгакова. — Н.Г.) портрет в овальной раме, сделанный по фотографии, лишь в общих чертах напоминал его образ, но этот образ оживал в ее рассказах. Она с живостью передавала его юмор, его интонации. Она оставалась все той же Леной, но она необыкновенно раскрылась. Его смерть была неподдельным, охватывающим всю ее горем. Не утратой, не потерей, не вдовьей печалью, а именно горем. И оно было такой силой, что не придавило ее, а напротив — пробудило к жизни!»

В книге Ермолинского о Булгакове есть такие слова: «Я служил ей (Елене Сергеевне. — Н.Г.) всем, чем мог. Мой неотягчающий долг».

Дом Сергея Александровича и Татьяны Александровны стал радостным местом встречи для многих людей, принадлежавших к разным поколениям, — Н.Эйдельмана, В.Берестова, В.Каверина, А.Эфроса, С.Юрского, В.Лакшина, А.Аникста, Д.Данина, Н.Крымовой, Н.Рязанцевой, А.Демидовой, Л.Петрушевской, Н.Ильиной, А.Хржановского и многих других. «Тут все казались хорошими, — писала Наталья Крымова. — Потому что дом притягивал к себе хорошее, а плохое оставлял за дверьми. Каждый получал здесь свое. Собирались лица очень разные, но в доме они становились лучше, это точно»⁴.

Сергей Александрович написал один и в соавторстве много известных сценариев: «Неповторимая весна», «Друг мой, Колька!», «Неуловимые мстители» и другие. Но более всего он боялся не успеть написать воспоминания о Булгакове и историю посмертной жизни булгаковских произведений. Он умер в 1984 году, оборвав рукопись на полуслове…

18 февраля накануне десятой годовщины со дня его смерти Татьяна Александровна особенно волновалась. Близкие тоже были напряжены — ведь она давно твердила, что отметит ее и сразу умрет.

«…Вот когда пришло время мне непрерывно думать о тебе, Ермолинский. Раньше я боялась, а теперь мне уже пора умирать». Кажется, это был единственный случай, когда она обратилась к нему на «ты».

Друзья собрались, на этот раз не было роскошного стола, за которым все встречались из года в год. Гости сидели на кухне, а Татьяна Александровна уже без сознания лежала в своей комнате. На следующий день ее не стало.

Незадолго до смерти она все беспокоилась об одном — чтобы они обязательно встретились с Сергеем Александровичем там, на небесах…

Когда-то она написала ему в Дом творчества, где он работал над очередным сценарием: «Мне одиноко без Вас. Я очень Вас люблю. Вы моя единственная любовь в жизни. Это Вас обязывает, простите меня за это».

Из дневников Татьяны Луговской

Вспомним, как мы⁵ первый раз сели на пароход «Радищев». Колесный еще пароход. Какое это было счастье иметь над головой крышу и быть вместе. Мы выходили гулять на всех пристанях, мы радовались шлюзам.

В мутном воздухе шлюза мы толчками поднимались вверх. В воде плавала пена, похожая на гигантские плевки.

Из-за холодной и мертвой стены шлюза, словно приподнимаясь на цыпочки, стала появляться жизнь в виде домиков с красными крышами, дороги и нескольких голодных и тощих собак.

Над Угличем кудрявились старинные облака.

Церкви большими просфорами лежали на горизонте, заключенные в клетки из проводов и вышек.

Чистенькие старушки продавали на косогоре топленое молоко и китайские яблочки.

Мы сидели на бульваре. Собственно говоря, это был не бульвар, а кладбище, которое тянулось вдоль всего Сталинграда. Будущего Сталинграда. Ближе к реке стояли трущобные черные дома. Около бульвара кое-где вырастали новые. Ближе к окраинам люди жили в фундаментах бывших домов или в подвалах. Так в кирпичной кладке проделано окошечко сантиметров тридцать, и на нем даже повешена половина занавески и в каком-нибудь черепке цветочек стоит. Все как следует…

Вдоль города все могилы, могилы и цветы около них. Так проглядывал будущий бульвар. Легкий ветерок приносил запах тлена.

Все смешалось вместе.

Бульвар вытеснял кладбище. Стояли лавочки, намечались будущие фонтаны, в которых вместо воды стояла грязь.

Я приехала в Верею. Лена Фрадкина мне позвонила оттуда, что она сняла мне комнату. Это был первый раз, что мы будем жить вместе с Сережей, не на пароходе, а в доме, и это был очень важный момент в моей жизни.

В то время у С.А. еще не было настоящего паспорта, и мы должны были жить врозь: я у себя, а он у тетки.

Когда я приехала в Верею и нашла нужный мне дом, на его крыльце хозяйка разжигала примус. У нее вместо рук были культи, но она умело владела своими обрубками. Была еще не старая и довольно красивая женщина.

Провела меня в комнату, выкрашенную в ужасный голубой (скамеечный) цвет.

В углу швейная ножная машинка, в другом — кровать с продавленным матрасом. Вот и все. Под грязным окном, почти вплотную, дачная уборная.

Внесла вещи и в отчаянии села на драный пружинный матрас.

В этой комнате нельзя было жить. Здесь можно было только погибать. Я хотела жить, поэтому вышла на улицу и пошла куда глаза глядят. Через лужайку, по утоптанной глиняной розоватой тропинке мимо колодца, мимо чужой неодинокой жизни, мимо забора и сада, увешанного яблоками.

На заборе сидел озорной мальчишка. Счастливый дом⁶, окруженный яблоками. — Мальчик, мальчик, — сказала я, — не сдается ли здесь комната?

— Нет, — ответил он, сплевывая. Потом ткнул пальцем в дом напротив (я не смела подойти к нему, так он был важен и красив) и сказал: — Вон туда стучись, там жильцы съехали на днях: очень петухи кричали. Спать не дают. Хозяйка курей держит.

Милый Сереженька!

Вас уже нет на свете, а я все время с Вами разговариваю… Да, Вы были правы, а я была дурой! Вы были правы, когда говорили, что Булгаков гений. И не оттого я убедилась в Вашей правоте, что все кругом кричат, что Булгаков гений, и пишут про него, и вдруг все стали его друзьями. Нет, не от этого, просто я сама по себе, как в потемках, пробираюсь к Вашим словам и перечитываю «Мастера и Маргариту».

Какая непоколебимость, какая твердость духа была у Вас! Я все время думаю, что я должна, я обязана написать о Вас. Но мысли рвутся, все какие-то

куски сцен в голове, и на глаза набегают слезы… Буду писать отрывками.

Рука не пишет, глаза не видят, голова, как болванка для шляпы.

Вы твердо говорили: «Миша — гений». А я Вам: «Почему Вы так твердо это говорите?» Вы же в ответ: «Когда Булгаков первый раз прочел кусок из «Мастера и Маргариты» (кажется, это было где-то около или на Собачьей площадке) и Миша неуверенно посмотрел на меня: — Ну как тебе? — я твердо ответил ему: — Миша, по-моему, это гениально»⁷. И сейчас я говорю то же самое. И Вы увидите, что через три дня, как только будет напечатан «Мастер», то же самое будет говорить весь мир…

Какая преданность духа! Спорить с ним и возражать — было бессмысленно.

Вы ведь всегда говорили: «Миша был гений». А я спорила, не понимала.

Не будем забывать, что это сочинение (книга о М.А.Булгакове. — Н.Г.) писалось в 60-70-е годы, задолго до всех последующих публикаций о Булгакове, и было опубликовано после трех лет хождения по инстанциям только в 81-м году, с изъятиями цензуры.

Есть разные подвиги. Быть гением тоже подвиг. Ратное поле тоже подвиг. Отсидеть за своего друга в тюрьме и после этого в трудные годы молчания и опасности написать откровенно про его жизнь — тоже подвиг.

Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя.

С.Ермолинский работал над записками о Булгакове буквально до последних дней; они обрываются на полуслове. Еще раньше, поняв, что жить ему осталось мало, он составил конспект второй части (в комментариях).

Тридцатилетняя дружба связывала меня с Еленой Сергеевной Булгаковой. Разное мешалось в эту дружбу — и горечь, и преданность, и самолюбие, но последние двадцать лет это были доверительные и очень преданные (особенно с ее стороны) отношения.

Е.С.

Почему мы не узнаем у людей, пока они живы, так многого, чего не знаем? Все приблизительно. А потом выстраивают свой образ и мы начинаем выдумывать наши ощущения. Чего только не пишут про ушедших людей, и потом они застревают в истории совсем другими, чем были.

Начитавшись в последнее время разной «мемуаристики» и воспоминаний и «мовизмов», я с прискорбием увидела (поняла), как беззащитны умершие люди. И еще я поняла, что и мой путь по жизни кончается, и спешу поэтому записать, по возможности правдиво, то, что я видела и знала доподлинно.

О Татлине

В конце 20-х годов в шумном доме моего брата на Староконюшенном переулке собралась небольшая компания писателей. Помню, что среди них был Дмитрий Петровский⁸ и его жена Мария Гонта. Оба украинцы и друзья Татлина. Посидели, поговорили, и Дмитрий Васильевич предложил всем ехать к Татлину. Прихватили и меня, еще совсем девчонку.

Татлин жил тогда при Вхутемасе на Мясницкой улице. Комната показалась низкой. Мебели было мало, но нагорожено досок и подрамников достаточно. В углу на топчане сидела, поджав ноги, красивая женщина с косой вокруг головы. Я поняла, что это была жена Татлина. Не вставая с места, приветливо и спокойно она здоровалась с гостями. В ней чувствовалась привычка к таким нашествиям. Наша компания привезла водку и какую-то незатейливую закуску. Поставили ящик, выдвинули старый облупленный чемодан и на этом самодельном столе водрузили бутылки и стаканы. Сидели кто где. Пили, говорили. Я во все глаза смотрела на Татлина. Он был еще молодой тогда. Высокий и сильный, с крупными руками, белесый, с каким-то сонным лицом. Поразили меня ресницы — густые, прямые и длинные (как у коровы). И совершенно белые.

Когда выпиты были все бутылки, Татлин поднялся, большой, как дерево, и полез куда-то под диван, не то в диван, доставать бандуру. Сел. Твердо и бережно взял ее рукой мастерового. Обтер с нее пыль рукавом, что-то наладил в ней. Прислушался. Занавесил глаза белыми щетками ресниц и запел. Пел старинные украинские песни. Пел по-русски и по-украински.

Растворяйтись, ворота,
Выходи гулять, тюрьма.
А, и нету никого там -
Посходили все с ума.
Эх, ты, горе — непогода.
Трудно в доме жить — печаль.
А у вора, у соседа
На стене висит пищаль…
Как во поле да во речке
Тай плавало ведеречко.

Мягко вторила ему босая жена. Пел он завораживающе. Тоскливо. Пропевая горе многих-многих людей. Глаза во время пения не открывал. И еще больше, чем пение, помню слезу, которая перекатывалась по реснице, запутавшись в ее густоте. Я все ждала, когда же она скатится, когда упадет. А она все цеплялась за Татлина, все не хотела отдаляться от него. Пел он, как поют незрячие люди — бесконечно грустно и прислушиваясь внутри себя к звуку.

По зимней Москве мы возвращались домой. И тут Петровский рассказал, что Татлин мальчишкой убежал из дому от мачехи и пристал к слепцам. Был у них поводырем и пел с ними, вот и привык закрывать глаза.

Прошло столько лет, я уже забыла тембр его голоса, уже не слышу его, но до сих пор отчетливо помню эту крупную, круглую татлиновскую слезу, цепляющуюся за его ресницу.

В 1946 году Театр имени Моссовета предложил мне сделать костюмы к колхозной пьесе драматурга Сурова⁹. Пьеса была ужасна, но декорации должен был делать Татлин. И я немедленно согласилась. Весь макет он виртуозно вырезал своими руками из дерева. Деревня, дом, забор, земля — все было из некрашеного дерева. Красиво было удивительно, но постановщик Ванин¹⁰ был недоволен условностью материала. Он требовал грубо и даже кричал на Татлина. Ему хотелось реализма, лунного света, скрытого театральным тюлем.

Татлин сидел молча, был удручен. Спектакль закрыли.

Был он уже не похож на того прежнего молодого Татлина, который пел в ту давнюю зиму. Лицо его стало рыхлым, белым, сам какой-то тихий, растерянный, подозрительный. Мы однажды сидели в актерской уборной (Театр Моссовета временно играл в помещении старой Оперетты) и разглядывали мои эскизы, которые я принесла для сдачи.

«Владимир Евграфович, признайте, как бы я ни старалась, как бы ни сосредоточивалась, все равно мне не удается никогда выразить, даже в малой доле, того, что я чувствую, вижу», — жаловалась я ему. Татлин долго молчал, смотрел то на меня, то на мои планшеты. Потом встал, подошел к двери, открыл ее и внимательно посмотрел направо и налево: нет ли кого в коридоре. Закрыл дверь, приложил ухо к щели. Постоял настороженно. Потом на цыпочках подошел ко мне и, наклонившись к моему уху, тихо сказал (почти прошептал): «И мне тоже…»

Я не знаю, каким был Татлин. Я его побаивалась, хотя и работала с ним, и это была большая честь для меня. Я даже заступилась за него однажды, но все равно я его не знала и боялась.

Как это произошло, что я могла заступиться за него и накричать на Ванина?

Мало кто понимал его, искусство его было в те годы непонятно и вызывало насмешку.

Он сделал поразительный макет из дерева. Ванин кричал на Татлина, что это он ему напортачил. Давай луну! Иначе все к черту! Вот тут мне пришлось заступиться за эту красоту. Что я кричала в ответ — не помню, но предполагаю теперь, что отстаивала право большого художника, а он сидел тихо, послушно, положив большие руки мастерового на стол, извиняюще опустив глаза.

«Луну требуют, — тихо и растерянно сказал он и вдруг радостно, подтолкнув меня: — Сработаем луну из меди».

Но сработать луну ему так и не удалось. Спектакль не пошел.

Реплики, слышанные мною в общей кухне

Все мы люди разного калибру.

С утра начинаешь закруглять свои нервы.

Ну что такое американцы? Это те же японцы, только обратно.

На базаре такая дороговизна — сплошные контрасты.

Она, когда правду говорит, то ясно врет.

Мы с ней все время спорили, она никак не вникнет в мою конструкцию.

Она женщина без всякой нормировки.

Ребенок у ней, конечно, недоброкачественный, но с ним можно бороться.

Она выглядит собой очень образованной.

У Вали родился ребенок, но тело у него какое-то неумное!

Жулики сейчас — это самый модный предмет.

Если б я не убирала в кухне, так тут можно целую динаму повесить.

Из-за этой плохой погоды у меня ни в руках, ни в ногах нет никакого совершенства.

Она уже до того дошла, что ни к какому разуму не подходит.

Вопрос: «Почему у вас ребенок так плачет?» Ответ: «Это у нее такой процесс».

Ну что в нем толку: пришел и развалился на диване, как трофей.

Она кругом больна, и вид у нее какой-то щепетильный.

Я не хожу к врачам, у них какая-то странная динамика, и все они врут. Скудная бригада. Так жарко, что я совсем распарилась, как белуга в собственном томате.

Что это она не шлет письма, как кляча самоварная?

Она была в салатовом платье, очень из себя выразительная.

Мы положили ее в санаторий, там будут совершенствовать ее болезнь.

Он как напьется, зараз начинает портить свое мнение.

Может, он и всех считает дураками, но я на эту фантазию не желаю понижаться.

С ним когда разговариваешь, все время приходится делать разные сокращения ума.

Сегодня хлеб взяла подороже, но все равно он не дает никакого значения.

Я: «Как мне надоело стряпать!» Она: «У меня тоже бывает такое безразличие предметов!»

Переделкино

Ужасно много старух и почему-то на костылях или с палками (и у всех повреждена шейка бедра — это сейчас модно). И мужчины все с одинаковыми лысинами, отличаются только по цвету — рыжие, седые, серые. Ну а, в общем, все одно и то же. И всегда все об одном. «Вы были на воздухе?» — «Я иду с воздуха». — «Ну как на воздухе?» — «Какой сегодня воздух?» Этот воздух стоит кругом меня, как бетонная стена. И так бы и схватила топор и разрубила его. Сижу без воздуха. Наблюдаю воздух из окна. Как стога, торчат зеленые кипарисы. Шесть штук. Плотные, как из зеленой ваты. В них ныряют маленькие птички, как в стену, высунулся маленький клест и машет мне. И манит. Дорожка к нашему корпусу убийственно прямая, даже видна калитка в конце. Но Сережа по ней не идет. Сосны такие толстые, а береза совсем тонкая и выросла выше, чем сосны.

Хлопают дверцы машин. Все время кто-то приезжает.

Приветливо лают собаки. В общем, осень как осень, даже хуже обыкновенной. Если не летают самолеты, стоит звенящая тишина, и тогда бывает слышно, как где-то идет поезд.

Некоторые, кто без костылей и без палочек, ходят вразвалочку. Надо и мне так попробовать — голова будет меньше кружиться.

Навещал меня Каверин. Его так мало, что, кажется, даже я могла бы его поднять… Очень жалок, а щечки с круглым румянцем. От прогулки. Все время хвастался, еле сводя губки, что написал четыре книги, пишет пятую. Потом задумался и говорит: «Надо как-то доживать». И глубоко вздохнул. Как грустно, а ведь недавно еще был гусаром.

Говорят, будет бабье лето. То-то уж бабы порадуются. Подышут воздухом, а я буду из Москвы махать им рукой.

Лес лысеет в нижнем ярусе. Наверху еще держится листва. Кленовые листья за один день озолотили все асфальтовые дорожки. Если лист лицом — это кроп, если наизнанку — лимонная желтая и даже с прозеленью. Удивительно, самый маленький, самый паршивенький листик выглядит на земле красиво.

Сегодня вышла на кукурузное поле. Такой прекрасный горизонт в легкой дымке. Почему-то вспомнился Пастернак, как он стоит на фотографии с лопатой. Что-то копает в своем огороде. От него тоже было видно это поле.

Да, определенно природа прощается. Только кто с кем прощается, неизвестно. Она с нами или мы с ней?

Опять поразилась, какая стремительная сила у берез — расти ввысь. Совершенно не беспокоятся о толщине ствола, об устойчивости. Все время хотят вверх, всех перещеголять и вырваться к солнцу. Сосны развиваются более равномерно и надежно. Уже второй ярус деревьев тоже поредел. Теперь виден лес за шоссе. А вечером огоньки в нашем коттедже. Как грустно на них смотреть.

Лес подурнел. Холодно. Ветер. Как первые снежинки, пролетают за окном желтые березовые листья. «Ну зачем же выходить гулять в такую погоду? Надо сидеть дома», — с удовольствием думаю я.

Деревья не краснеют — желтеют или просто жухнут. Солнца не было. Если писать асфальт, надо мешать сажу, кроп и киноварь. И очень много листьев на нем втоптано. Красиво. Абстракция.

Всякий бывает только тем, чем может быть.

Ночью иногда я слышу, как ходит по комнате смерть. Очень тихо, очень незримо, но ощутимо.

Думаю, что мне никто не может помочь, я должна сама, спотыкаясь, тянуть свою лямку как расплату за свое счастье.

Как у жирафа отросла за века шея, потому что ему нужно дотянуться до верхушки дерева, чтобы питаться, так у нас отросла душа, чтобы жить. На Западе это иначе.

Мотались до глубокой осени кисточки желтых листьев на верхушках деревьев (по-моему, это были вязы). Почему-то мне это напомнило мою старость и упорное сопротивление смерти. В декабре все верхушки облетели, а до этого, не-смотря на жестокий ветер, который сдирал всю листву, эти верхушки были живыми и без конца мотались перед моим окном.

Мечтать можно только о несбыточном, тогда сбудется сбыточное.

Если бы Сережа не слушал меня, все бы заглохло во мне, заросло бы сорной травой повседневности.

Утром, на рассвете, лежа в потемках, я проснулась от удушья. Мне было очень плохо. И я была совсем одна. Легко, как в балете, развевая легкую одежду, мимо меня (от окна к двери) прошла смерть. Я не видела ее лица, но чувствовала, что она улыбается. Она прошла легко — как по воздуху — и исчезла. Мне стало легче. Я сумела принять лекарство и заснула. Не было страшно, но было очень тоскливо.

Мне скучно и не нужно писать беллетристику. Мне интересно писать про мои мысли, про мое узнавание жизни, про чувства, наконец. Подглядывать за жизнью тоже интересно (понимать ее).

Выходит душа на душу.

Одинокие снежинки, как потерянные, носились в воздухе.

Где взять силы, чтобы написать книжечку о жизни: о чувствах, о природе, о тех минутах счастья, которые посещали меня? Где найти силы (а они уходят) и твердость руки, и волю?

Я прожила очень счастливую жизнь, но настоящее счастье (огромное) посещало меня только несколько раз и всегда это было связано с природой. И с Сережей.

Неразрывность нашей судьбы определилась моментально.

Иногда вот так — запишешь ночью, а потом потеряешь. Зачем писала? А ведь было важно. Очень даже.

Живет, не заглядывая вдаль.

Ум без употребления гибнет.

Это был тот редкий случай, когда исполнение было лучше проекта.

Я очень любила ее, поэтому она казалась мне несчастной.

Вся комната была поглощена солнцем.

Не имею права писать воспоминания, но свидетелем я этому была.

Узор человеческой жизни, в котором страдания являются лишь завитушками.

Вдруг рождается одна главная мысль, иногда пролетает и забывается, иногда держится в голове довольно долго. Например: не боюсь умереть, боюсь умирать.

Смерть неизбежна, как и рождение, и рожденного не минует, а вот у-ми-ра -ть страшно.

Для жизни сделано много, для смерти почти ничего.

Письма Елены Булгаковой — Татьяне Луговской и Сергею Ермолинскому

1946-1970

6.09.46. Москва

Милый Сереженька, прости, что не писала так давно. У меня голова кругом шла все последнее время от разнообразнейших хлопот. Ну, конечно, самое главное дело мое, жизненно важное и для меня, и для Сергея, — это его поступление в институт. Он выдержал в июне все экзамены (одиннадцать) на аттестат зрелости. А в августе — приемные экзамены (пять) в институт, а вот теперь Сергей уже студент редакционно-издательского факультета Московского полиграфического института. Ты представляешь себе ясно, какое это счастье, что все это позади, все эти бесконечные бессонные ночи, так как дней не хватало на подготовку, все волнения в дни экзаменов. И Сергей, и я — оба — всегда говорим: «Мы выдержали». И это действительно так: все происходило при полнейшем моем участии. А уж дни экзаменов я не забуду долго. Когда Сергей уходил в школу или институт на экзамен, я не находила себе места, ничего не могла делать, никуда не выходила, до тех пор пока не раздавался звонок: «Тюпа!!! Все в порядке».

Вообще, Сергей показал себя молодцом в смысле воли и собранности. Занимался он самостоятельно, за исключением таких предметов, по которым я не была уверена, что он может справиться один. Учителя были по математике, по химии и немецкому. Обошлось это дорого, так как время экзаменационное, горячее и учителя были дороги.

Помимо самой серьезной радости от всего этого испытываю и мелкое чувство удовольствия оттого, что все сплетни теперь должны прекратиться о Сергее и о моей порче его. Даже не понимаю, как будут говорить теперь и объяснять чем будут его успехи? Ну, это второстепенное, труха, конечно.

Занятия его интересуют, у него уже есть любимые преподаватели, он мне всех показывает актерски, рассказывает обо всем, что происходит там. Не знаю, надолго ли такое увлечение, но пока что очень хорошо.

Женя принят в Академию Фрунзе, находится сейчас в лагерях академии, переедет в Москву через месяц или полтора. Пока же бывает в Москве каждую субботу вечер и день воскресенье.

Сереженька, милый, я написала то письмо, о котором давно говорила. После чего был звонок, предложили мне обратиться в издательство «Искусство» насчет печатания сборника пьес. И вот теперь в издательстве изучают пьесы и, пока не изучат, договор не подписывают. А я тем временем сижу настолько без копейки, что, вставая утром, прежде всего смотрю кругом, что еще можно продать, посылаю Галю на базар, она продает какую-нибудь вещицу и тут же покупает продукты. Мечтаю продать мою пишущую большую машинку, чтобы сразу получить сравнительно большую сумму денег и несколько времени не беспокоиться. Оля сегодня, по своему несчастному обыкновению, принесла мне на хвосте неприятные новости. «Мертвые души» не пойдут довольно долгое время, так как спектакль разболтался, а приводить его в порядок некогда, так как нужно в срочном порядке восстанавливать «Платона Кречета», ужаснейший спектакль, давно снятый из-за отсутствия к нему интереса со стороны публики. Что же касается «Пушкина»¹¹, то он идет, как известно, раза три в месяц, так что она мне советует скорей искать себе работу по переписке на машинке, чтобы иметь какой-нибудь верный заработок.

Меня очень волнует мысль, чтобы у тебя не вышло каких-либо осложнений с пьесой из-за темы — не современной. Юрский¹² ко мне не звонил, так что ничего о тебе не знаю, кроме как из твоего письма.

Я встретилась как-то случайно в Управлении в Лаврушенском с Нат. Ал. Венкстерн¹³, мы разговорились, условились повидаться, потом я услыхала, что она разбилась в метро, пошла ее навестить, она необычайно обрадовалась, я была у нее еще раз, потом она пришла ко мне, и мы подписали акт о дружбе. Мне очень приятно бывает с людьми, которые знали Мишу и, тем более, его любили. Можно без конца говорить о нем, вспоминать, она рассказывает иногда то, что я не знала — из его словечек, шуток. Много говорим с ней и о тебе, она очень болеет тем, что ты не был у нее в этот приезд. Она стала, с моей точки зрения, гораздо лучше, очень человечная, очень умная. Философски настроенная, с приятным юмором, тот налет злости, который у нее отчасти был, теперь исчез. В общем, мне с ней хорошо и, когда я долго с ней не вижусь, мне хочется встречи.

Встречаюсь с Лилей Брик. Даже задумали одну работу-инсценировку. Вернее, она предложила, я согласилась. Посмотрим, что из этого выйдет. Я считаю вещь хорошей, но не поддающейся инсценированию, а она спорит. Я сказала, ладно, попробуем, истратим две недели, выйдет — хорошо, не выйдет — тоже время не зря прошло, пригодится опыт работы.

Приехали все знакомые, которые уезжали на лето, причем почти все на Рижское взморье. Встречаемся ласково, сердечно, как хорошие друзья, но часто я этого делать не могу, нет времени.

Оля¹⁴ приехала в полном восторге от своего летнего отдыха с мамой на даче, поправилась, посвежела. С Женей К.¹⁵ они окончательно расстались, как ты знаешь, но большие друзья.

Пречистенку не вижу и не жажду видеть. Не знаю, чем она дышит. Как-то позвонил летом Яков, после длительного перерыва, поговорили очень мило, но думаю, что он теперь больше не будет звонить, так как он звал заходить, а я ни разу не зашла и не позвонила. Да и с дамами совсем порвалось. Хотя я уверена, что стоит встретиться, как они забасят «Люсеныш!» самым привычным образом, и все будет выглядеть, как в самом лучшем доме. Но вообще эту тайну я хотела бы узнать, что произошло и кто виноват, я ли, сболтнувши что-либо по их адресу, или что-то другое. Сереженька, милый, ты пишешь о приезде в конце сентября. Ничего не изменилось? Целую тебя крепко.

Твоя Кут.

23.7.48. Рига

Дорогая Танюша, как давно мы с Вами не виделись. Как приеду, мы непременно встретимся.

Эти последние два месяца мне хотелось быть только с людьми, которые знали и любили Олю¹⁶, ведь Вы это понимаете. От этого я и не звонила к Вам.

А вообще, Вы же знаете, что мы с Вами не просто знакомые, а нас навсегда связала прочная веревочка.

Что Вы делаете, да и в Москве ли Вы еще? Как здоровье Вл. Ал.¹⁷? Когда я уезжала, я встретила Вашу Полю, и она мне сказала о его тяжелом состоянии.

Тусенька, мне все еще очень тяжело, и здесь тяжелее, чем в Москве. Рига так неразрывно связана с Олей, с нашей беготней по всем улицам, с нашими детскими и юношескими воспоминаниями, что я как выйду в город, так и замираю от безвыходной тоски. Хожу одна, разговариваю сама с собой, твержу кому-то : никогда не возвращайтесь туда, где Вы были когда-то счастливы.

Напишите мне, голубчик мой, если Вы получите это письмо до 20 авг.

Целую Вас нежно.

Ваша Лена

9.6.57. Москва

Моя дорогая Туся, моя дорогая, голубчик мой Туся, вот собственно и все, что я могу повторять Вам без конца. Я ведь так знаю, что у вас сейчас происходит в сердце¹⁸. Все это я пережила в 48-м году, когда умерла Оленька. Только у меня не было рядом Миши, как у Вас сейчас есть Сережа. Какое это счастье. Вот он может Вас утешить. Я же — никак. Ведь эта омерзительная маска О-ла-ла ! которую я стараюсь напяливать на себя как можно чаще, — это только защита от жалости. Не хочу, чтобы жалели.

А дома — жизнь среди ушедших, письма, альбомы, газеты, фотографии. Притронуться трудно. Когда одна. При ком-нибудь легче.

А вот я вспоминаю день, когда (еще на Пироговской ул.) утром Миша меня осторожно разбудил, осторожно подготовил — и потом сказал о смерти папы. Безумное горе, но Миша был рядом. И это было лучшим лекарством.

Вот так я все время думаю — какое счастье, что рядом с ней Сережа.

Туся, моя дорогая, когда Вам захочется, чтобы я пришла, скажите, я приду сейчас же.

Крепко целую и обнимаю Вас обоих.

Ваша Лена

7.5.64. Москва

Дорогие мои, в праздниках есть хорошая черта, они проходят.

Было холодно, неуютно, кроме первого мая.

Всегда вспоминаю слова из одного Мишиного фельетона. Одна баба говорит другой: «На небе-то, милая, видно, за большевиков. Вчера вон какой дождь шел, а нынче солнце».

Я сама больше Вашего жалею, что меня нет в Крыму. Нет и нет, вот ведь какая оказия.

И не будет, что еще хуже.

Но Вы все-таки будьте хорошей девочкой, слушайтесь папу и маму.

Мойте мылом маму (из хрестоматии на букву «М»).

Целую Вас.

У меня сейчас (десятый час вечера) в большой комнате сидят двое: один из Ленинграда доктор наук и аспирантка из Харькова. Читают роман. Ленинская читалка. Такая же тишина.

Ее кормила завтраком, обедом, чаем.

Он пьет чай (пришел в 9 вечера). Тишина, тссс…

Итак, прощай и помни обо мне.

Уважаемая Вами Елена Булгакова.
Леночка. Кутя — в прошлом

2.12.64. Малеевка

Вот как у нас получается, дорогие Танюша и Сережа, видимся от случая к случаю, от года к году. То Западная Германия, то Снигири, то Англия, то Москва, то Швеция, то Малеевка. Когда столкнешься? Неизвестно. Это вроде как Сергей объяснял мне, почему мать Лильки осталась жива после инсульта, в то время как Шиловский¹⁹ или Мелик²⁰ погибли. Понимаешь, у нее всего две извилины, ну как в них попасть?

А у меня без Вас разные события были, как то: заседание Литкомиссии у меня на квартире. Воронков, Симонов, Каверин, Розов, Ляндерс. Мило было очень. Я пожалела, что не знаю стенографию — для потомства. Но, вообще, изобразить все смогу точно, когда в будущем году увидимся. Ведь не может быть, чтобы мы ухитрились встретиться еще в этом декабре — небось куда-нибудь улетите.

Я — ебж²¹ — вернусь в Москву 21 декабря.

Я написала в Гамбург, что в этом декабре не смогу приехать к ним. Они мне ответили, что тогда они приедут. Теперь вопрос, на который ты, Сережа, дай мне очень откровенный ответ. Может быть, деньги у меня появятся уже и в декабре — либо из Ермоловского театра, либо из «Искусства». Тогда все просто для меня. Но если это будет в январе, что всегда надо предвидеть, тогда мне нужно просить в долг до конца января у друзей. Иначе не только устраивать потемкинские деревни для немцев, а и жить до конца января будет трудно. (Беру конец на всякий случай, но ясно, что отдам из первых же получений. А они предвидятся несомненно.) Так вот, в состоянии ли ты одолжить мне на этот срок 400 рублей, это мой вопрос к тебе, и жду от тебя, Сережа, такого же простого ответа. Тогда придется обратиться к Виталию, если ты не сможешь.

Танечка, напишите мне что-нибудь веселящее. Здесь мертвечина, а не люди. Но зато все подают мне, а не я — кому-либо.

Целую Вас обоих.

Ваша Лена

11.12.64. Малеевка

Дорогие Танюша и Сережа, сегодня пришло письмо от Вас. Скоро. Конечно, буду ждать с нетерпением тебя (а может быть, и Туся приедет?) и твою статью. Она меня исключительно интересует.

Если бы Вы захотели, здесь можно и пообедать (в 2 часа), и поужинать (в 7 часов).

Я из письма Ляндерса узнала, что к нему звонят многие из получивших письмо от Симонова, благодарят, будут писать. Очень, кажется, был трогателен Яншин. Но вот Леонов, Михалков и Чуковский (последний писал, а те — по телефону) сообщили, что они слишком мало знали М.А. как человека, а как писателя — предоставляют написать критикам о таланте Булгакова, не хотят отнимать у них хлеб. Но это между нами — это мне Ляндерс сообщил по дружбе. Хорошие подлецы.

Здесь встречаю удивительное отношение к Мише — интерес колоссальный!

Кроме того, у меня с собой «Записки покойника», а здесь Бернес с женой и с ними сидит Гердт. Они помирают от наслаждения, я им дала почитать.

Итак, до встречи, до личного общения.

Целую Вас крепко. Большое спасибо, что выручили, а то мне пропасть.

30-го приезжают Карик с Алисой²².

Ваша Лена

14.5.65. Москва

Милые мои Танюша и Сергей, до чего хочется уехать из Москвы, отдохнуть от всех дел, телефонов и даже людей! Ведь я так люблю, когда ко мне приходят, но за этот год план перевыполнен чересчур.

Но когда удастся — не знаю, и иногда «мне щась сдается, що…» никогда.

Пишу лениво, думаю, вот приедут, тогда будем разговаривать.

Сейчас получила из Германии конверт — белый с черной каемкой. Понятно — смерть. Умерла мать Алисы, чудная толстуха, прижавшая меня в первую же минуту к своей груди. Она говорила, что полюбила меня сразу. Мне жаль ее.

Так как эти черти удивительно умеют всему придавать красивую форму, то текст примерно такой на извещении: «Фрау фон Муйяр (она француженка) уснула навеки…»

Так что очень прошу, когда я помру, так же написать в «Вечерке» — уснула навеки.

Дела двигаются, как жернова, которые крутил Козинцев в «Гамлете».

Приходили много раз Ваши кумовья — Абрам Матвеевич Роом и Ольга Андреевна Жизнева. Он хочет делать «Бег». Завтра они уезжают в Коктебель на месяц, и он говорит: буду набрасывать план, привезу, покажу Вам.

Симонов сказал, что устроил в «Литературную Россию» кусок «Записок покойника», пойдет, кажется, 30 мая.

«Адама и Еву», по последним вроде точным известиям, снял директор «Искусства» Савостьянов, известный трус и скотина.

Целую Вас обоих.

Ваша Лена

1.7.66. Москва

Милые! Дорогие!

Не приведи Господь…

Да чтобы еще раз!..

Да разрази меня Бог!..

И за что это наказание? Сидела чудно дома, квартира пустая, друзья, ванна, телефон, вкусная еда, работа — что тебе еще нужно, собака, как говорится в «Ив. Вас.». Эх!… Целую Вас.

Ваша несчастная Лена

3.5.67. Москва

Дорогие Таня и Сережа, получила Ваши обнадеживающие письма. Я хорошая девочка. Поэтому Вы, Тусенька, подумайте, как меня нужно наградить.

Но настроение у меня ужасное и понять не могу — отчего. Может быть, оттого, что сейчас наступило сравнительное затишье и мне стало казаться, что люди увлеклись какой-нибудь новой сенсацией и забыли Мастера. Хотя вчера вдруг раздался звонок, и милый Сергей подошел ко мне с выпученными глазами и сказал: Ермолинская Марика²³!!"

Это оказалась и верно Марика, которая передала просьбу какого-то швейцарца, знакомого ее друга детства Эдика (Эдмунда Эдмундовича С…ского, я забыла точную фамилию, но она была специально для Миши). Так вот этот швейцарец мечтает о Мастере. Я сказала, что она может дать ему мой номер телефона.

Милые, у меня сейчас сидит некий француз Michel, студент Оксфордского университета. Маргарита Алигер мне его рекомендовала. Я бы дорого дала, чтобы сидеть сейчас с Вами в ялтинском саду, Москва пыльная, шумная и некрасивая.

Когда Вы собираетесь вернуться?

Напишите.

Целую Вас. Привет Маргарите Алигер.

Ваша Лена

7.7.67. Записка

Мои хорошие, я хорошая де-вочка, пусть мама и папа²⁴ мне все купят!

А какова открытка, а? Вы бы от души повеселились, глядя на меня в Париже. Приеду, буду рассказывать.

Целую крепко.

Ваша Лена

13.7.67. Записка

Дорогие друзья, Вы меня никогда не поймете, одно дело — путешествовать вдвоем с близким человеком, а совсем другое — одной. Совсем! Будьте здоровы. Любите друг друга и немного меня.

Ваша Лена

2.5.68. Москва

Дорогие мои, это письмо Вам передаст мой молодой друг Юра Мочалов. Он поставил в Красноярске «Полоумного Журдена» и покажет Вам его в Ялте.

Туся, Тусенька, Таня, Танечка, Татьяна (я заговорила вроде Федина в «Братьях», фу!), у меня к Вам просьба. Очень для меня важная! Пойдите на репетицию «Журдена» и посмотрите своим точным взглядом художницы на костюмы актеров и постарайтесь помочь им — при помощи какой-нибудь мелочи (но сделанной с Вашим вкусом) исправить как-то слишком заметные дефекты в костюмах. Юра с беспокойством сказал мне, что в этом отношении он волнуется. И тут мне пришла в голову мысль: Татьяна сразу увидит, как можно исправить ту или другую неудачу. Посоветует, приложит руки. Та-нечка, прошу Вас, а за это «если будешь хорошей девочкой» и т.д.

На закуску, Сережа, тебе приятное: прислали из Парижа экземпляр «Мастера» и вместо предисловия твоя статья, по-моему, хорошо переведенная. Я запросила экземпляр для тебя.

А засим обнимаю Вас.

Ваша Елена Булгакова

9.4.69. Париж

Мои миленькие, хорошенькие Туся и Сергей! Я еще не ходила по этой набережной, так как у меня оказалась трещина на том самом ребре, из которого меня сделал Бог, и к тому же разрыв тканей. Боли адовые, хожу в каком-то дурацком бандаже, доктор обещает, что через дней десять все пройдет. Ксения ангельски нежна, я жуткая скотина, так как вскидываюсь от боли. Но потом прошу прощения, а она ревет. Лето, солнце, жара, тишина, петух. Будьте счастливы, здоровы. Я Вас целую.

Ваша Лена

30.4.69. Париж

Мои дорогие дружочки, в одном из таких прелестных домиков живем мы с Ксенией. Ездим с экскурсиями, сегодня — в Ниццу. Погода плохая, солнца почти нет. Часто я схватываю насморк, тогда Ксения колбасится вокруг меня, как наседка, вернее, как квочка. Не забывайте любящую вас Лену.

13.5.69. Ницца

Мои миленькие, я вовсе не в этом прелестном уголке, а сижу в одном из модных ресторанов Ниццы, мы с Ксенией обедаем. А сейчас пойдем по городу и по набережной. Солнце, тепло. Будет много рассказов Вам выдано. Разговор Ксении — это нечто весьма живописное. Крепко целую.

Ваша Лена

26.2.70. Москва²⁵

Дорогие мои!

Вас не хватает. Кому? Конечно, мне.

Настроение скверное. Я скотина. Еще недавно я молилась исступленно, чтобы Сергей выздоровел. А сейчас, когда его выписали из больницы с нормальным давлением, я нахожусь в беспрестанной тревоге и не ощущаю той радости, которую я должна была бы чувствовать. Неблагодарная скотина. Наверное, в скором времени Сергей и Таня²⁶ поедут в Сочи в санаторий, Сергей очень ослабел. Он перенес в больнице, кроме всего прочего, грипп и сильнейшую ангину.

Причины для волнений, конечно, есть. Но это уже для личных разговоров.

Люди продолжают меня мучить, хотя и с самой лучшей целью. Но и заботятся, особенно дама из Пицунды, она просто неоценимую пользу приносит. Пропала бы я без нее. Галины Михайловны уже месяц как нет — болеет.

Не судите строго за пустое письмо.

Целую Вас и люблю.

Ваша Лена

27.3.70. Москва

Мои дорогие! Милые! Пока что, на сию минуту, я жива, чего и Вам желаю.

Москва. Новые Черемушки. Однокомнатная квартирка. Но эта одна комната очень большая. С балконом, с большим количеством зелени разнообразного рода, начиная с кактусов, не любимых мною, и кончая дивной персидской сиренью, принесенной мне вчера Сергеем. Тепло, даже жарко. Только что мы с Андреем (шестнадцатилетним сыном Лены Чекаловой) царски пообедали — бифштексом по-гамбургски со свежим огурцом и кофе с пасхой и калачом. Тишина, Андрей моет посуду. Я взволнованно составляю списки избранных:

29, 30 апреля, 3 и 4 мая Зося показывает свою работу в Студии МХАТ — «Мольера» М.А.Б. Не бойтесь, Вы тоже увидите, спектакль — если он будет принят Худсоветом МХАТа — пойдет еще несколько раз в мае.

Ремонт почти закончен, запойный Коля-плиточник настилает полы в передней и в кухне, после чего пять дней нельзя будет ходить по ним. А затем я могу переехать. Синяя комната (моя) получилась божественно красиво (после пяти переделок), средняя, по словам Лены, еще лучше — она светло-серая. Как и передняя. Ну, это все Вы будете оценивать сами.

Сергей требует, чтобы я сразу же ехала в санаторий под Москвой. Я, действительно, как это ни странно, чувствую себя средне. Сердце.

Вчера позвонила Наталья Ильина²⁷ и сказала, что Вы беспокоитесь, не имея от меня ответа. Простите, милые!

Сначала болезнь, боли — гвоздь в голове, потом переезд из своей квартиры — все это выбило меня из седла (вот видите — сама знаю, что так не говорят, а не могу подыскать нужное слово!).

Прервались связи с издательствами, с газетой — ничего не знаю.

А вы-то там, наверное, как наслаждаетесь? Конечно, Марк Алекс. мне мог бы устроить Ялту, но пока я бы собралась, числа эдак 10-го, Вы бы уже собирались в обратный путь. И я сидела бы в Ялте как дура с кукушечьим пером (по словам Тэффи²⁸). Чуть не написала имя этой подлянки Татьяны Тэсс…

Целую Вас крепко.

Ваша Лена

Записка без даты

Дорогие Татьяна и Сережа! Пишу, глядя на цветы. Это фокус. Но я умею.

Сереженька! Когда обсуждался в комиссии вопрос о печатании «Адама и Евы» (в пьесу влюблен Розов), то Пименов, твой друг и мой благодетель, сказал, что его смущает, что гибнет Ленинград.

Я думаю, что вполне было бы возможно заменить это крамольное слово просто городом, — прием, который Миша сам употребил в «Белой гвардии».

Это я на всякий случай сообщаю.

Целую крепко.

Лена

Записка без даты

Дорогой Сереженька, посылаю тебе по твоему желанию пьесы из архива — все роздано в издательства и исследователям. Потом я тебе сменю на хорошие экземпляры.

1) «Зойкина квартира»,
2) «Багровый остров»,
3) «Полоумный Журден»,
4) «Иван Васильевич»,
5) «Батум»,
6) «Адам и Ева».
Крепко целую.

Лена

Публикация, предисловие и комментарии Н.А.Громовой

Окончание. Начало см.: Б у л г а к о в а Е., Л у г о в с к а я Т. Жуковская, 54. — 2001, № 6.

¹ Пьеса «Грибоедов» была поставлена в Театре имени Станиславского в 1952 году М.Яншиным и Т.Кондрашовым.

² Фрадкина Елена Михайловна — художница, жена Е.Я Хазина, брата Н.Я.Мандельштам.

³ Гушанский Семен Ханаанович — режиссер, постановщик спектакля «Далекий край» Е.Шварца в ЦДТ в 1944 году.

⁴ См.: Е р м о л и н с к и й С. Из записок разных лет. М., 1990, с. 14.

⁵ Татьяна Александровна Луговская и Сергей Александрович Ермолинский.

⁶ В течение нескольких лет Т.А.Луговская и С.А.Ермолинский летом снимали дачу в Верее.

⁷ См.:Е р м о л и н с к и й С. Из записок разных лет. М., 1990.

⁸ Дмитрий Васильевич Петровский (1892-1953) — писатель.

⁹ К сожалению, неясно, что это была за пьеса и кто был ее автором.

¹⁰ Ванин Василий Васильевич (1898-1951) — актер, режиссер.

К сожалению, выяснить имена всех, о ком упоминается в тексте, не удалось.

¹¹ Речь идет о пьесе Булгакова «Последние дни Пушкина».

¹² Сергей Юрский — один из ближайших друзей семьи Ермолинского и Луговской.

¹³ Венкстерн Наталья Алексеевна (1891-1957) — драматург. Автор инсценировки «Пиквикского клуба», поставленной во МХАТе, в которой М.Булгаков играл роль судьи.

¹⁴ Бокшанская Ольга Сергеевна (1891-1948) — сестра Елены Сергеевны Булгаковой, секретарь В.И. Немировича-Данченко.

¹⁵ Калужский Евгений Александрович (1896-1966) — актер МХАТа, муж О.Бокшанской.

¹⁶ Письмо написано после смерти сестры Е.С.Булгаковой Ольги.

¹⁷ Луговской В.А.

¹⁸ 5 июня 1957 года умер Владимир Луговской.

¹⁹ В 1957 году Елена Сергеевна потеряла сына, Е.Шиловского.

²⁰ Мелик-Пашаев Александр Шамильевич (1905-1964) — дирижер Большого театра.

²¹ Ебж — если буду жив — так в последние годы жизни всегда подписывал свои письма Лев Толстой.

²² Карик и Алиса — сын и невестка А.С.Нюренберга, брата Е.С.Булгаковой.

²³ Первая жена С.А.Ермолинского.

²⁴ Елена Сергеевна так шуточно называла Татьяну Александровну и Сергея Александровича.

²⁵ К верхнему углу страницы приложена вырезка из газеты: «Роль Золушки не устраивает», ниже от руки приписано: «Равно как и зайчика у огня».

²⁶ Сын и невестка Е.С.Булгаковой.

²⁷ Ильина Наталья Иосифовна (1914-1993) — писательница.

²⁸ Тэффи Надежда Александровна (Лохвицкая) (1872-1952) — писательница.